Лен колотил по двери с такой силой, что грохот огласил тихую улочку, и остановился лишь тогда, когда занемело плечо и задеревенела от усталости рука.
Подняться на ноги не было сил. На четвереньках переполз он слякотную мостовую, не сразу найдя среди кирпичных штабелей вход в сторожку. Перелезая через порог, он услышал, как в доме напротив раскрылось окно, и, руководствуясь инстинктом сторожа и рабским страхом, овладел собой и притих. Когда ругань у него за спиной смолкла и окно захлопнулось, Лен уже взбирался на нары.
Попытка была безуспешной, он лишь стянул на землю убогое одеяло из конского волоса. Попробовал завернуться в него, но уснул прежде, чем ему это удалось.
Перед глазами все поплыло, полетело в бездонную пропасть, увлекая его за собой. Гул постепенно стих, падение прекратилось.
В наступившей тишине Лена вдруг разбудил звук, похожий на шуршание складываемой пополам бумаги. Это капля воды за стеной последний раз сказала: «Здесь!»
Лен рухнул на спину и в лихорадочном бреду забылся тяжелым пьяным сном.
ГЛАВА 8
На другой день каменщики, растормошив Лена, поставили его на ноги, объяснив «разукрашенность» его лица состоянием, в котором он пребывал накануне.
Мастер хоть и полагал, что пьющих сторожей самих надо сторожить, счел, что за неделю Лена никто не утащит, а там уж и расчет — каменщики увольнялись до самой весны. В этом сезоне им оставалось только настелить кровлю, а плотников с материалом ждали уже сегодня к обеду.
«Добрый малый» (прозвище так и закрепилось за Леном после гибели Липрцая) слушал разговоры молча, даже когда хватились рыжего. Лен и сам не знал, что с ним. Еле-еле, отяжелевшими ногами взошел он на леса и, принявшись за работу, с трудом попытался вспомнить, что было вчера.
Напился он до умопомрачения из-за того, что Маржки на месте не было; он узнал, что она отсутствует не первый день, но никто не пожелал объяснить ему, где она и что с ней, и он едва не угодил в каталажку, перевернув в борделе все вверх дном под визг девиц. Спасло его лишь отчаянное бегство.
Даже под страхом смерти не вспомнил бы он всех подробностей, но что точно осталось в памяти — так это пронзительный свист хозяина заведения, которого Лен за шиворот выволок на улицу, дабы тот проводил его к Маржке — он во всю мочь дунул в свисток, и Лен, зная, что полицейские не замедлят явиться по этому знаку, поспешил бесследно скрыться. К счастью, это ему удалось, выручили длинные ноги. Ведь ему ни в коем случае нельзя было попадать сейчас полицейским на заметку.
Вдогонку сыпались угрозы, но какие именно, вспоминать пришлось долго и упорно. Наконец картина восстановилась. Хозяин притона кричал, что отлично запомнил Лена — еще бы не запомнить разбитое в кровь лицо! — что он разыщет его хоть на краю света и уже выяснил, где он работает... На лесах четвертого этажа холодный, колючий ветерок был особенно ощутим. Мурашки побежали по спине; Лен поежился. Ведь если его уведут прямо со стройки, все пропало, и ему никогда не осуществить план, который дороже собственной жизни, дороже Маржки...
Маржки?!
Лен махнул рукой — что она ему теперь, коли могла вот так исчезнуть, даже весточки не подав.
— Может, не сумела... Может, у нее адреса нет...— сказал Лен самому себе так громко, что работавший по соседству каменщик обернулся.
— Да-а, здорово она тебя, старина, приворожила! Видать, бабенка хоть куда! — добродушно подтрунил рабочий, серьезно добавив: — Не раскисай, парень! Не дело так по бабе кручиниться, не по-мужски это!
Но Лен не слушал; его поразила столь же новая для него, сколь и безысходная догадка, что Маржка не написала потому, что он не назвал ей адрес.
Лен с трудом свел обрывки мыслей к единому знаменателю, стараясь связать и упорядочить их, но свести концы с концами не смог. Он таращился на рабочего, и страх сквозил в его застывшем взгляде из-под разбитого, обезображенного черной коростой лба.
— Ты бы хоть пошел умылся, что ль,— бросил каменщик, поняв, что увещевания бесполезны. От взгляда Лена ему стало как-то не по себе.
105
Вздрогнув, Лен остервенело сжал молоток и принялся за работу. Хватило его не надолго, вскоре он опять замер, тупо уставившись в кирпич перед собой.
Каменщики толкали друг дружку локтями, тыча на Лена большими пальцами через плечо.
— Хе-хе-хе! — слышал он за спиной приглушенный хохоток.
Казалось, он на что-то решился. Задумчиво отложив молоток в сторону, он стал спускаться вниз.
— С перепою...— рассудил сосед.
Лен и в самом деле хотел умыться, хотя для этого незачем было спускаться с лесов, вода была и на этаже. Сойдя вниз, Лен остановился перед бочкой Кабоурко-вой и задумался. Позабыл, зачем шел.
Едва завидев его, она надвинула платок чуть ли не на глаза. На то у нее были свои причины. Из бочки валил густой дым. Дробя в нем шипящие куски извести, Кабоуркова ждала, не сомневаясь, что Лен пришел сюда не из праздного любопытства.
Но тот стоял и молчал, не заметив даже, как она стрельнула по нему взглядом из-под платка. Он никак не мог разобраться в мыслях, спутавшихся от неожиданного открытия, что Маржка попросту не знает его адреса На этом мысли его застопорились. Он не знал, ни что с ним теперь будет, ни где ему найти Маржку, когда он сделает главное дело своей жизни.
— Кашпа-а-ар! — донеслось сверху.
— Кашпа-а-ар! — передразнила цыганка и так же тихо, как вчера, засмеялась.
Так и не совладав с хаосом в голове, Лен пошел наверх. Поднимаясь по лестнице, он столкнулся с мастером.
— Ключи! — сердито буркнул тот, протягивая руку.— Где ключи?! — зарычал он, видя, что Лен стоит как вкопанный, отрешенно глядя ему в лицо.— Да что же это такое в самом деле! — уже беззлобно добавил он и, задрав Лену руку, деловито сунул свою в его карман. Ключи были там.— С луны свалились? — успокоившись, сказал он.— Кстати, вы где шлялись сегодня ночью? У заказчика чуть дверь не разнесли, а вам хоть бы хны! Кабы не последняя неделя, я бы вас тут же рассчитал! Ладно, ступайте, ключи от склада я оставляю у себя.
Лен, казалось, был безучастен ко всему.
Увидев, что он вернулся, так и не умывшись, рабочие лишь переглянулись и оставили Лена в покое. Он еще не раз и не два удивил их, и они объясняли его странности простой причиной, не заслуживающей внимания, сочтя, что Лен превратился в законченного, отпетого забулдыгу, одного из тех, кто время от времени бросает пагубную привычку, чтобы потом предаться ей с еще большим рвением...
Причуды Лена они толковали как происки зеленого змия. Они уж старались не замечать, как он замирает над кладкой, глядя перед собой остекленевшими глазами. Он вызывал у них чувство презрения, присущее каждому сознательному рабочему, достаточно просвещенному, чтобы видеть в пьянстве один из самых страшных пороков, ведущих к губительному концу.
Каменщики аж рты раскрыли, когда Лен ни с того ни с сего вдруг вынул из нагрудного кармана замызганную газету, развернул ее и выложил на кирпичи четыре десятки. Несколько раз пересчитав их, спрятал в карман, сел на кладку и, обхватив голову руками, разрыдался, не стесняясь свидетелей. Никто не знал, в чем дело, но все сошлись во мнении: не иначе как спятил.
Пожалуй, в чем-то они были правы, вот только о причинах не догадывался никто.
Теперь каменщики окончательно поставили на нем крест. Шли последние дни работы. Отношения между Леном и другими рабочими и прежде не были особо доверительными, а после «припадка» они и вовсе списали его в конченые бродяги, с какими уважающий себя каменщик словом не обмолвится.
Впрочем, возможно, что и при желании никто не выудил бы из него и словечка. Лен ходил по стройке сомнамбулой, хотя по глазам его можно было понять: есть все-таки нечто на белом свете, способное взволновать его, но именно это и составляет его великую тайну.
Были еще две причины, по которым каменщики стали пренебрегать Леном.
Они уже раз простили ему поступление на службу ночным сторожем. Теперь их сословное самолюбие было глубоко уязвлено его связью с Кабоурковой. Слух, что ночами она «помогает ему сторожить», разнесся по стройке на следующий же день после ее визита в сторожку. Презрение каменщиков к Лену достигло предела. Когда один из самых словоохотливых позволил себе ехидно спросить, меняются ли они с Ка-боурковой каждый час или как там у них заведено, на него набросилась целая группа убежденных молчальников, ни о чем, кроме работы, не помышляющих спесивцев, которые на любой стройке, в любом цеху являют собой блюстителей законов своего сословия.
Лен остался перед остряком в долгу, хотя опять же никто так и не понял — вызван ли его равнодушный вид неуважением к сотоварищам или же он просто не расслышал коварного вопроса.
И наконец сама внешность Лена стала вызывать брезгливость. Рана на лбу затянулась, но лицо превратилось в красную, блестящую, отечную маску, словно он перенес сильный ожог. Вне сомнений, драка не прошла Лену даром, его часто лихорадило. Особенно это было заметно во время работы, но никто не выказывал ему ни сострадания, ни даже отвращения, когда во избавление от неприятного соседства советуют сходить к доктору.
Травма, о происхождении которой знала одна Ка-боуркова, не заслуживала профессионального уважения каменщиков, ибо, как считали товарищи, являлась видимым следствием нравственного падения.
Что же касается Кабоурковой, то она, казалось, ничего не замечала, а может, видела все, но тем не менее оставалась преданной Лену. Правда, были свидетели того, как самые нежные ее чувства к нему встречали явный отпор — суждения основывались на наблюдении за ними во время рабочего дня. Рыжий впоследствии объяснил, что дочь цыгана всякий раз выбирала самых дурных мужиков, все они тиранили ее, а ежели кто начинал обходиться с ней по-человечески, то быстро надоедал ей.
В голове Лена она не заняла мало-мальски прочного места, ибо не застила в его глазах Маржку, не подавила в нем намерения отомстить за нее. А ведь и такое могло случиться. Но в душе Лена, потерявшего надежду встретиться с дочерью Криштофа, с удвоенной силой жила жажда мести.
Она не давала ему покоя. Месть можно было осуществить в любой день, но Лену или мешали свидетели, или он не хотел нарушать какого-то первоначального, им самим установленного срока. А может, он реши все отложить на самый последний день, дабы насладиться сполна. И преодоление ежедневного искуса стало доставлять ему истинное удовольствие.
Отныне в полдень он не спускался с лесов, отдыхая наверху. Впрочем, закрыв глаза, он лишь прикидывался спящим. В одной из досок он проделал дыру, которую тщательно маскировал специально подогнанной дощечкой. Ровно в двенадцать, когда все уходили обедать, Кашпар ложился у дыры и, уже привычным движением сдвинув дощечку, устремлял свой взгляд вниз. В полумраке недостроенного здания вырисовывались поперечные доски нижних этажей, но с этого места дом просматривался сплошь до самого подвала. Песок, щебень, мусор, осколки усеивали дно фундамента, и одним концом в этот сор глубоко уходила старая, прочная, изъезженная доска, наклонный мосток, по которому рыжий поденщик скатил уже, верно, не одну сотню тачек с кирпичом.
Ежедневно в обеденный перерыв на этой доске неизменно появлялся пан Конопик. Он оглядывал свои будущие владения, и в воображении его все вставало на свои места. Потирая руки, он, наверное, представлял себя стоящим за новеньким, шикарным прилавком перед богатыми клиентами. Обыкновенно Конопик, придя сюда, снимал шелковую ермолку и вытирал потную плешь, будто только что обслужил толпу покупателей — точно как в своей старой конуре, где давал деньги в рост, жульничал, копя на будущий дом.
Доска-мосток лежала точнехонько под вырезанной Леном дырой.
В полдень, когда стихали шаги рабочих и стройка замирала, Лен залегал у дыры и напряженно прислушивался: ни один, даже едва различимый шум не ускользал от его слуха — ни далекая песенка, ни стук двери в соседнем доме, от которого у него однажды даже в ушах зазвенело.
Время от времени на той стороне улицы звонил дверной колокольчик у входа в лавку, и Лен по звуку различал — Конопик идет или нет. Он поджидал его и прислушивался: у Конопика звонок звенел всегда резко, решительно; когда он выходил на порог, колокольчик, казалось, чудом оставался на месте, смолкая лишь после того, как дверь лавки с треском захлопывалась.
В эту минуту кровь в ушах Лена переставала шуметь, ему казалось, что он на пороге небытия. Тело деревенело, и, если бы пришлось встать, вряд ли у него на это хватило бы сил. Оцепенение проходило, как только на изъезженную доску в подвале ложилась тень Конопика. Лена начинало трясти, он доставал из нагрудного кармана свинцовый отвес на бечевке и, сжимая ее двумя пальцами, примеривался. Рука дрожать переставала.
Отвес служил в данном случае чем-то вроде мушки ружья, с той лишь разницей, что добыча сама подставлялась под него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26