Я действительно был первоклашкой, когда набросился на канцелярские товары, и Никита Петрович, как он потом признался, испытывал желание поцеловать меня в лоб и назвать Никитушкой… Я сварливо сказал:
– Мы тоже можем покупать…
– …даже фломастеры, – добавил Никита Петрович, – папки, блокноты. О-ох! – печатные машинки.
– Это вы от зависти… – уязвил я его, дурачась. – Влиятельные люди, чай, на «Чайках» ездят, а вам и «Волгу»-то дали потрепанную…
Мы сели в машину, я, попросив заехать в спортивный магазин, аккуратно разложил покупки на сиденье, а Никита Петрович, поддерживая мою шуточку, спросил:
– Где, черт возьми, «Чайка»? Может, ее открепили?
Шофер тонкоголосо рассмеялся:
– Вы чего это, Никита Петрович, сами же «Волгу» велели…
– А!
Мы подъехали к спортивному магазину, возле которого стояли человек двести в ровной, тихой, привычной очереди; человек сорок читали, кое-кто отгадывал кроссворды, остальные подремывали.
– Сейчас узнаем, Никита Петрович!
Шофер вышел из машины и тут же вернулся:
– Финские лыжи… – И вдруг зашептал мне: – В очереди будем стоять или к директору…
Я сказал:
– Никита Петрович, а надо бы зайти к директору. Интересно, сколько лыж он оставил «корешкам».
Мы еле протискивались сквозь горы ящиков, я чуть не порвал брюки, но достигли кабинета директора – возле него стояло человек пятнадцать, спрессованные, как кильки в банке. Я, разозленный до черных точечек в глазах, тараном пробил привилегированную кашу, не постучав в дверь, громко сказал:
– Товарищ Одинцов, проходите!
Директор магазина, важный, как министр, сразу не узнал Никиту Петровича и поэтому накинулся на меня:
– Извольте выйти. Займите очередь у дверей, если у вас есть записка…
Я в мгновение пригласил в кабинет первоочередного.
– Извините, великодушно, товарищ! Где вы работаете и чем занимаетесь… Перед вами член ЦК КПСС Никита Петрович Одинцов, ну и я – журналист Ваганов!
Не знаю, не знаю, что больше повлияло на директора: «член ЦК» или «журналист» – не будем мелочными.
Никита Петрович отстранил меня, он что-то хотел сказать, но не успел – с приветственным ревом директор бросился к нему, побледнел, затрясся, судорожно поправляя галстук, – он пропадал на глазах, этот цветущий человек. Оправдываться он начал так:
– Пришлось разделить очередь на профессиональных спортсменов и на любителей…
– Так где вы работаете и чем занимаетесь, товарищ?
– Товаровед в магазине «Весна», старший товаровед…
– У вас есть записка. От кого она и что в ней написано?
Я прочел: «Игнат! Отпусти ему финский комплект». Подпись была совершенно непонятна, но мы заставили расшифровать ее: Коробцов – директор магазина «Весна». А директор спортивного магазина Усальцев умирал заживо, а член ЦК смотрел на всех как на чудо морское, но потом признался, что знал о сфере неформальных отношений в продуктовых магазинах, при покупке автомобилей, но…
– Милиционера! – распорядился я.
– Да, да, надо пригласить милиционера! – подхватил Никита Петрович.
– Милиционера! Немедленно милиционера!
«Милиционер» вышел из машины, стоящей за черной «Волгой». Он вразвалочку вошел в кабинет и сунул под нос директору такое удостоверение, что у того застучали зубы. «Милиционер» сказал:
– Это не мое дело, извините, Никита Петрович, но я уже позвонил куда надо…
Если «милиционер», естественно, был в штатском, то два вызванных детектива ввалились в полной форме. Они вытянулись и хором сказали:
– Извините, товарищ Одинцов, за опоздание… Мы этот магазин давно держим, но не дают брать.
– Кто?
– Того мы вам не можем сказать…
Гарун аль-Рашид из «Тысячи и одной ночи» не шутил, когда переоделся в рубище. За ночь он узнал о своей стране то, чего не узнал бы никогда от своих визирей и стражников. Мне было больно смотреть на человека, который строил комбинаты мирового значения, но впервые увидел своими глазами, как на улице Горького идет взяточничество, махровым цветом распускается блат. Он не мог смотреть мне в глаза. Я незаметно скрылся в машине, и шофер немедленно сказал:
– Зря вы это! У Никиты Петровича дела покрупнее…
В это время, опечатав кассу и закрыв магазин, вышли веселые милиционеры, за ними согбенно шагал Никита Петрович Одинцов. Он был совсем убит – вялый, постаревший, с опущенными на асфальт глазами. Его можно было и не узнать.
– Куда, Никита Петрович?
– Домой! – И обернулся ко мне: – Поедешь?
– Конечно, поеду. Вам нужен собеседник этак часа на полтора…
II
Шариковая ручка отказывается, автоматические ручки не спускают чернила, как только начинаю писать об Андрее Витальевиче Коростылеве – противнике сокрушающей силы. Я всякие байки рассказывал только для того, чтобы отвлечься, забыть его имя! Имя – Коростылев. Андрей Коростылев звучит как музыка, как грозный – это мне, конечно, мнится – органный аккорд. И внешне хорош. Все в нем было правильное, нужное, кроме роста, но ведь поговаривают, что люди небольшого роста талантливы и работящи.
Редактор – человек влюбляющийся – все еще переживал медовые месяцы с Коростылевым, наверное, и голоса сверху подливали масла в огонь. А вот мне Коростылев казался легковесным, хотя улыбался и смеялся я, а он серьезничал.
Как заместитель главного по промышленности, я все силы бросил на промышленный отдел: хотелось посмотреть, что они будут делать "с" и «без» Ник. Ваганова. Месяца три я работал на промышленный – очерки, передовые статьи, а потом, «крупно разболевшись», поехал хлебнуть кислороду в Сосны – наш дом отдыха… Вернувшись же через десяток дней, я без очков – острота! – заметил переполох в промышленном отделе. Конечно, немедленно собрал работников и спросил по-иезуитски:
– Что случилось в промышленном отделе, где я зарабатываю деньги?.. – Они молчали, они правильно молчали – в их отделе ничего не случилось, просто некто взял да и уехал в Сосны. – У меня давняя любовь к промышленникам, вот и спрашиваю, что случилось?
Два заместителя редактора сидели в комнате. Веселый и загорелый Ваганов, бледный и расстроенный Коростылев. Я обратился к нему:
– За самоуправство прошу прощения, но, видимо, что-то случилось?
Он сказал:
– Случилось гадкое… Устроена итальянская забастовка. Но будем работать без Ваганова – это написано на каждом молчащем лице…
Я сказал:
– Детский сад! Хамство и беспардонность!
И вышел из кабинета с разъяренным лицом, чтобы забежать в отдел писем, – почему-то казалось, что Нелька еще не вернулась из Сосен: мы решили ехать обратно в разные дни. Ничего подобного, она трудилась, увидев меня, сделала условный знак: «На прежнем месте, через час!» Мне нужно было обсудить с ней вопрос об итальянской забастовке. И мы этот вопрос обсудили – дивное дело! – без споров и ругани. В заключение она мстительно сказала:
– Помолчи еще месяц! Пусть поймут, кто делает дело. Помолчи, ладно, милый?
Последним по возвращении из Сосен я сделал визит, который полагалось делать первым, – предстал перед светлы очи Ивана Ивановича Иванова. Он завопил:
– Ага, голубчик, доотдыхался! Промышленный отдел первый сзади! А! Нет, нет, голубчик, я меняю свое отношение к вашим руководящим способностям. Написать статью – это вы можете, а настроить человека на интересное полотно, воодушевить его – этого, получается, вы не можете… Так получается?
– Простите, белиберда!
– Что вы сказали?
– Белиберда! Когда я взялся – до десятидневного отпуска – за промышленный отдел, появилось три очерка – не моих – и две прекрасных статьи. Не стоит мне выговор делать!
Он до того удивился, что начал заикаться:
– Я-я-я в-ввам не выговор дел-л-лал! Я выг-гг-гова-ривался.
– И тем не менее вы плясали на мне. До свидания!
– Никита Борисович, а Никита Борисович!
Не слушая его, я вернулся в свой кабинет.
III
Во вторей раз льва на лужайке я увидел, когда был лично приглашен на дачу редактора «Зари» Ивана Ивановича Иванова, и, конечно, был взволнован: немного поводов дал я Главному для того, чтобы вновь стать его дачным гостем. Вел я себя после ссоры с ним паинькой, вперед нос не высовывал, последних два месяца газета почти каждый день печатала «промышленные» материалы, которые на «летучках» считали удачными. Нет! Что-то хорошее ждало Никиту Ваганова на даче Главного, но повод для приглашения был хамским. Редактор, как оказалось, захотел выяснить, почему я никогда не употребляю спиртных напитков, тогда как в хорошей и дисциплинированной газете «Заря» осторожно, но систематически попивали… Одним словом, я куксился, но через окно льва на лужайке разглядывал охотно: он мне предельно нравился. Хороший такой лев, домашний, добрый, но себе на уме.
– Так, Ваганов! – Иванов с любопытством посмотрел на меня. – Прошу шествовать на веранду пиршества… Прошу покорнейше садиться и отвечать зрело на вопрос, пока моя половина готовит разносолы… – Он расплылся в доброй улыбке. – Почему вы совсем не пьете? Здоровье? Хитрость? Расчет? Или питие, как говорится, под одеялом. Мне нередко приходилось наблюдать ваше помятое лицо…
Я сказал:
– Думаете, вам все прощается? Ля-ля! Будь вы помоложе…
* * *
Мне пришлось ловить такси: дача со львом на лужайке находилась далеко за чертой города, но я не только расплатился, еще и бросил таксисту рубль на чай, чего почти никогда не делаю и никому не советую – плебейская и трусливая привычка.
Видимо, здорово взбесил меня Иван Иванович Иванов, если я без тягостных пауз и трагических раздумий отправился сводить счеты со своим родным сыном Костей. Он шлялся по скверу, у нашего дома. Я взял Костю за руку, повел к удобной металлической скамейке.
– Как будем жить дальше, Костя?
– Хорошо, папа!
Я спросил:
– Ты воруешь у мамы деньги?
– И у тебя, только ты не замечаешь. И у дедушки. А что это вы мне даете ломаные гроши?
– Пять рублей на неделю – ломаные гроши! Он – сумасшедший!
– Так нельзя говорить ребенку, папа! У меня может образоваться комплекс неполноценности. Ты еще набегаешься по больницам.
И это говорил ученик школы, еще и не нюхавший жизнь, но прочитавший груду книг безобразнейшего выбора. Мне не хотелось с ним больше разговаривать, хотелось надавать пощечин и подзатыльников, но великовозрастный ребенок Костя сказал бы, что так нельзя обращаться с детьми, – это меня чрезвычайно связывало, хотя я понимал, что необходимо что-то делать. Ведь мой сын Костя, мой бедный Костя, может превратиться на самом деле в неполноценного человека…
– Уходи, Костя!
– Дай денег – уйду!
Мой бедный Костя! Ни лаской, ни криком, ни упрямством искушенного воспитателя – моей жены Веры – не удастся предотвратить неотвратимое; и фатальность этого я понимал, когда выдавал Косте очередные неправедные рубли. Забегая вперед, скажу, что сам Костя никогда и ни при каких условиях, даже уйдя из дому, не будет считать себя несчастным человеком. Выглядеть он будет оборванцем но здоровым, розовощеким оборванцем и, что странно, будет любить меня и мою жену – такой ласковый теленочек! Особенно он будет дружить со своей сестрой Валентиной. Однажды выяснится, что Костя работает грузчиком в мебельном магазине и зарабатывает побольше академика…
* * *
По-прежнему разозленный хамской беспардонностью Ивана Ивановича, я ринулся в редакцию, позвонил заместителю председателя горсовета. Я равнодушно сказал:
– Обещанного три года ждать, но… Единственный из заместителей главного редактора проживает в двухкомнатной квартире на четырех человек, причем двое разнополых детей. И все это у черта на куличках! Как же так, Михаил Сергеевич?
Он в присущем ему ворчливом и небрежном тоне ответил:
– Никита, все будет сделано! Я готовлю для тебя апартаменты в самом центре. Ты их заработал. Можно встречный вопрос? Какого дьявола ты взялся сам за улучшение жилищных условий? Я проспорил.
– А что?
– Держал пари, что ты никогда не будешь радеть за самого себя.
– Ну, помоги мне, Михаил Сергеевич! С Костей предельно плохо, возможно, центр города окажет благотворное влияние.
– Ни о чем не беспокойся, Никита Борисович! Привет!
Что мне еще оставалось делать после хамского ухода с дачи всемогущего редактора «Зари»? Свирепеть и функционировать – так и произошло: с ходу я зарезал две почти кондиционных статьи на промышленную тему: переписал целиком свою собственную передовую, но и на этом не успокоился, думая, что совсем не понимаю Ивана Ивановича Иванова, когда мне раньше казалось, что я его вижу насквозь и глубже. Я не собирался с ним мириться, чего бы мне это ни стоило. Никита Ваганов умел писать, делал это блестяще – какие еще могут быть вопросы? Четыре сотни в месяц я всегда заработаю, хоть посади меня в зачуханную многотиражку, хоть пошли в шахтную газету Воркуты. Вот уж там я, кстати, развернусь, небу будет жарко…
* * *
Я встретился с Иваном Ивановичем, естественно, на заседании редакционной коллегии, надо было видеть, как робко и искательно ловил он мой взгляд, как дважды и без всякой нужды похвалил освещение в газете вопросов промышленности, как вкусно и звучно произносил мое имя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
– Мы тоже можем покупать…
– …даже фломастеры, – добавил Никита Петрович, – папки, блокноты. О-ох! – печатные машинки.
– Это вы от зависти… – уязвил я его, дурачась. – Влиятельные люди, чай, на «Чайках» ездят, а вам и «Волгу»-то дали потрепанную…
Мы сели в машину, я, попросив заехать в спортивный магазин, аккуратно разложил покупки на сиденье, а Никита Петрович, поддерживая мою шуточку, спросил:
– Где, черт возьми, «Чайка»? Может, ее открепили?
Шофер тонкоголосо рассмеялся:
– Вы чего это, Никита Петрович, сами же «Волгу» велели…
– А!
Мы подъехали к спортивному магазину, возле которого стояли человек двести в ровной, тихой, привычной очереди; человек сорок читали, кое-кто отгадывал кроссворды, остальные подремывали.
– Сейчас узнаем, Никита Петрович!
Шофер вышел из машины и тут же вернулся:
– Финские лыжи… – И вдруг зашептал мне: – В очереди будем стоять или к директору…
Я сказал:
– Никита Петрович, а надо бы зайти к директору. Интересно, сколько лыж он оставил «корешкам».
Мы еле протискивались сквозь горы ящиков, я чуть не порвал брюки, но достигли кабинета директора – возле него стояло человек пятнадцать, спрессованные, как кильки в банке. Я, разозленный до черных точечек в глазах, тараном пробил привилегированную кашу, не постучав в дверь, громко сказал:
– Товарищ Одинцов, проходите!
Директор магазина, важный, как министр, сразу не узнал Никиту Петровича и поэтому накинулся на меня:
– Извольте выйти. Займите очередь у дверей, если у вас есть записка…
Я в мгновение пригласил в кабинет первоочередного.
– Извините, великодушно, товарищ! Где вы работаете и чем занимаетесь… Перед вами член ЦК КПСС Никита Петрович Одинцов, ну и я – журналист Ваганов!
Не знаю, не знаю, что больше повлияло на директора: «член ЦК» или «журналист» – не будем мелочными.
Никита Петрович отстранил меня, он что-то хотел сказать, но не успел – с приветственным ревом директор бросился к нему, побледнел, затрясся, судорожно поправляя галстук, – он пропадал на глазах, этот цветущий человек. Оправдываться он начал так:
– Пришлось разделить очередь на профессиональных спортсменов и на любителей…
– Так где вы работаете и чем занимаетесь, товарищ?
– Товаровед в магазине «Весна», старший товаровед…
– У вас есть записка. От кого она и что в ней написано?
Я прочел: «Игнат! Отпусти ему финский комплект». Подпись была совершенно непонятна, но мы заставили расшифровать ее: Коробцов – директор магазина «Весна». А директор спортивного магазина Усальцев умирал заживо, а член ЦК смотрел на всех как на чудо морское, но потом признался, что знал о сфере неформальных отношений в продуктовых магазинах, при покупке автомобилей, но…
– Милиционера! – распорядился я.
– Да, да, надо пригласить милиционера! – подхватил Никита Петрович.
– Милиционера! Немедленно милиционера!
«Милиционер» вышел из машины, стоящей за черной «Волгой». Он вразвалочку вошел в кабинет и сунул под нос директору такое удостоверение, что у того застучали зубы. «Милиционер» сказал:
– Это не мое дело, извините, Никита Петрович, но я уже позвонил куда надо…
Если «милиционер», естественно, был в штатском, то два вызванных детектива ввалились в полной форме. Они вытянулись и хором сказали:
– Извините, товарищ Одинцов, за опоздание… Мы этот магазин давно держим, но не дают брать.
– Кто?
– Того мы вам не можем сказать…
Гарун аль-Рашид из «Тысячи и одной ночи» не шутил, когда переоделся в рубище. За ночь он узнал о своей стране то, чего не узнал бы никогда от своих визирей и стражников. Мне было больно смотреть на человека, который строил комбинаты мирового значения, но впервые увидел своими глазами, как на улице Горького идет взяточничество, махровым цветом распускается блат. Он не мог смотреть мне в глаза. Я незаметно скрылся в машине, и шофер немедленно сказал:
– Зря вы это! У Никиты Петровича дела покрупнее…
В это время, опечатав кассу и закрыв магазин, вышли веселые милиционеры, за ними согбенно шагал Никита Петрович Одинцов. Он был совсем убит – вялый, постаревший, с опущенными на асфальт глазами. Его можно было и не узнать.
– Куда, Никита Петрович?
– Домой! – И обернулся ко мне: – Поедешь?
– Конечно, поеду. Вам нужен собеседник этак часа на полтора…
II
Шариковая ручка отказывается, автоматические ручки не спускают чернила, как только начинаю писать об Андрее Витальевиче Коростылеве – противнике сокрушающей силы. Я всякие байки рассказывал только для того, чтобы отвлечься, забыть его имя! Имя – Коростылев. Андрей Коростылев звучит как музыка, как грозный – это мне, конечно, мнится – органный аккорд. И внешне хорош. Все в нем было правильное, нужное, кроме роста, но ведь поговаривают, что люди небольшого роста талантливы и работящи.
Редактор – человек влюбляющийся – все еще переживал медовые месяцы с Коростылевым, наверное, и голоса сверху подливали масла в огонь. А вот мне Коростылев казался легковесным, хотя улыбался и смеялся я, а он серьезничал.
Как заместитель главного по промышленности, я все силы бросил на промышленный отдел: хотелось посмотреть, что они будут делать "с" и «без» Ник. Ваганова. Месяца три я работал на промышленный – очерки, передовые статьи, а потом, «крупно разболевшись», поехал хлебнуть кислороду в Сосны – наш дом отдыха… Вернувшись же через десяток дней, я без очков – острота! – заметил переполох в промышленном отделе. Конечно, немедленно собрал работников и спросил по-иезуитски:
– Что случилось в промышленном отделе, где я зарабатываю деньги?.. – Они молчали, они правильно молчали – в их отделе ничего не случилось, просто некто взял да и уехал в Сосны. – У меня давняя любовь к промышленникам, вот и спрашиваю, что случилось?
Два заместителя редактора сидели в комнате. Веселый и загорелый Ваганов, бледный и расстроенный Коростылев. Я обратился к нему:
– За самоуправство прошу прощения, но, видимо, что-то случилось?
Он сказал:
– Случилось гадкое… Устроена итальянская забастовка. Но будем работать без Ваганова – это написано на каждом молчащем лице…
Я сказал:
– Детский сад! Хамство и беспардонность!
И вышел из кабинета с разъяренным лицом, чтобы забежать в отдел писем, – почему-то казалось, что Нелька еще не вернулась из Сосен: мы решили ехать обратно в разные дни. Ничего подобного, она трудилась, увидев меня, сделала условный знак: «На прежнем месте, через час!» Мне нужно было обсудить с ней вопрос об итальянской забастовке. И мы этот вопрос обсудили – дивное дело! – без споров и ругани. В заключение она мстительно сказала:
– Помолчи еще месяц! Пусть поймут, кто делает дело. Помолчи, ладно, милый?
Последним по возвращении из Сосен я сделал визит, который полагалось делать первым, – предстал перед светлы очи Ивана Ивановича Иванова. Он завопил:
– Ага, голубчик, доотдыхался! Промышленный отдел первый сзади! А! Нет, нет, голубчик, я меняю свое отношение к вашим руководящим способностям. Написать статью – это вы можете, а настроить человека на интересное полотно, воодушевить его – этого, получается, вы не можете… Так получается?
– Простите, белиберда!
– Что вы сказали?
– Белиберда! Когда я взялся – до десятидневного отпуска – за промышленный отдел, появилось три очерка – не моих – и две прекрасных статьи. Не стоит мне выговор делать!
Он до того удивился, что начал заикаться:
– Я-я-я в-ввам не выговор дел-л-лал! Я выг-гг-гова-ривался.
– И тем не менее вы плясали на мне. До свидания!
– Никита Борисович, а Никита Борисович!
Не слушая его, я вернулся в свой кабинет.
III
Во вторей раз льва на лужайке я увидел, когда был лично приглашен на дачу редактора «Зари» Ивана Ивановича Иванова, и, конечно, был взволнован: немного поводов дал я Главному для того, чтобы вновь стать его дачным гостем. Вел я себя после ссоры с ним паинькой, вперед нос не высовывал, последних два месяца газета почти каждый день печатала «промышленные» материалы, которые на «летучках» считали удачными. Нет! Что-то хорошее ждало Никиту Ваганова на даче Главного, но повод для приглашения был хамским. Редактор, как оказалось, захотел выяснить, почему я никогда не употребляю спиртных напитков, тогда как в хорошей и дисциплинированной газете «Заря» осторожно, но систематически попивали… Одним словом, я куксился, но через окно льва на лужайке разглядывал охотно: он мне предельно нравился. Хороший такой лев, домашний, добрый, но себе на уме.
– Так, Ваганов! – Иванов с любопытством посмотрел на меня. – Прошу шествовать на веранду пиршества… Прошу покорнейше садиться и отвечать зрело на вопрос, пока моя половина готовит разносолы… – Он расплылся в доброй улыбке. – Почему вы совсем не пьете? Здоровье? Хитрость? Расчет? Или питие, как говорится, под одеялом. Мне нередко приходилось наблюдать ваше помятое лицо…
Я сказал:
– Думаете, вам все прощается? Ля-ля! Будь вы помоложе…
* * *
Мне пришлось ловить такси: дача со львом на лужайке находилась далеко за чертой города, но я не только расплатился, еще и бросил таксисту рубль на чай, чего почти никогда не делаю и никому не советую – плебейская и трусливая привычка.
Видимо, здорово взбесил меня Иван Иванович Иванов, если я без тягостных пауз и трагических раздумий отправился сводить счеты со своим родным сыном Костей. Он шлялся по скверу, у нашего дома. Я взял Костю за руку, повел к удобной металлической скамейке.
– Как будем жить дальше, Костя?
– Хорошо, папа!
Я спросил:
– Ты воруешь у мамы деньги?
– И у тебя, только ты не замечаешь. И у дедушки. А что это вы мне даете ломаные гроши?
– Пять рублей на неделю – ломаные гроши! Он – сумасшедший!
– Так нельзя говорить ребенку, папа! У меня может образоваться комплекс неполноценности. Ты еще набегаешься по больницам.
И это говорил ученик школы, еще и не нюхавший жизнь, но прочитавший груду книг безобразнейшего выбора. Мне не хотелось с ним больше разговаривать, хотелось надавать пощечин и подзатыльников, но великовозрастный ребенок Костя сказал бы, что так нельзя обращаться с детьми, – это меня чрезвычайно связывало, хотя я понимал, что необходимо что-то делать. Ведь мой сын Костя, мой бедный Костя, может превратиться на самом деле в неполноценного человека…
– Уходи, Костя!
– Дай денег – уйду!
Мой бедный Костя! Ни лаской, ни криком, ни упрямством искушенного воспитателя – моей жены Веры – не удастся предотвратить неотвратимое; и фатальность этого я понимал, когда выдавал Косте очередные неправедные рубли. Забегая вперед, скажу, что сам Костя никогда и ни при каких условиях, даже уйдя из дому, не будет считать себя несчастным человеком. Выглядеть он будет оборванцем но здоровым, розовощеким оборванцем и, что странно, будет любить меня и мою жену – такой ласковый теленочек! Особенно он будет дружить со своей сестрой Валентиной. Однажды выяснится, что Костя работает грузчиком в мебельном магазине и зарабатывает побольше академика…
* * *
По-прежнему разозленный хамской беспардонностью Ивана Ивановича, я ринулся в редакцию, позвонил заместителю председателя горсовета. Я равнодушно сказал:
– Обещанного три года ждать, но… Единственный из заместителей главного редактора проживает в двухкомнатной квартире на четырех человек, причем двое разнополых детей. И все это у черта на куличках! Как же так, Михаил Сергеевич?
Он в присущем ему ворчливом и небрежном тоне ответил:
– Никита, все будет сделано! Я готовлю для тебя апартаменты в самом центре. Ты их заработал. Можно встречный вопрос? Какого дьявола ты взялся сам за улучшение жилищных условий? Я проспорил.
– А что?
– Держал пари, что ты никогда не будешь радеть за самого себя.
– Ну, помоги мне, Михаил Сергеевич! С Костей предельно плохо, возможно, центр города окажет благотворное влияние.
– Ни о чем не беспокойся, Никита Борисович! Привет!
Что мне еще оставалось делать после хамского ухода с дачи всемогущего редактора «Зари»? Свирепеть и функционировать – так и произошло: с ходу я зарезал две почти кондиционных статьи на промышленную тему: переписал целиком свою собственную передовую, но и на этом не успокоился, думая, что совсем не понимаю Ивана Ивановича Иванова, когда мне раньше казалось, что я его вижу насквозь и глубже. Я не собирался с ним мириться, чего бы мне это ни стоило. Никита Ваганов умел писать, делал это блестяще – какие еще могут быть вопросы? Четыре сотни в месяц я всегда заработаю, хоть посади меня в зачуханную многотиражку, хоть пошли в шахтную газету Воркуты. Вот уж там я, кстати, развернусь, небу будет жарко…
* * *
Я встретился с Иваном Ивановичем, естественно, на заседании редакционной коллегии, надо было видеть, как робко и искательно ловил он мой взгляд, как дважды и без всякой нужды похвалил освещение в газете вопросов промышленности, как вкусно и звучно произносил мое имя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63