Сестра Седьмая заставила ее присесть, пока он перевешивался через край, рыгая и содрогаясь в спазмах, изливаясь на грязные наружные стенки.
– Готов продолжать? Необходима еда?
– Нет. Выпить чего-нибудь. Покрепче.
В углу избушки валялась пирамида консервных банок и бутылок. Сестра Седьмая, не слишком хорошо знакомая с человеческими идиомами, выбрала жестянку попрочнее – это оказались консервированные ананасы, – небрежно пробила в ней дыру и налила в пустую банку, которую Буря вчера использовал в качестве чашки. Он молча ее принял и долил шнапса из карманной фляжки. Избушка покачнулась, останавливаясь. Буря прислонился к стенке и проглотил пойло одним глотком.
– Куда ты меня теперь? – спросил он, бледный и еще дрожащий от чего-то куда более сильного, чем простой холод.
– Критиковать подсудимых. Это – не искусство. – Сестра Седьмая гневно оскалилась в сторону холма. – Никакого правдоподобия! Никакой заботы о сохранности!
Рубинштейн сполз по стене избушки, свалился кучей напротив штабеля еды. Его заполнило безнадежное отчаяние. Когда Сестра Седьмая начинала вещать, она могла это делать часами, без особого смысла.
– На этот раз что-нибудь конкретное? Или ты хочешь заговорить меня до смерти?
Здоровенная кротовая башка резко обернулась к нему. Дыхание со свистом вырывалось между зубами. На миг Рубинштейн сжался, увидев в ее глазах гневно ухмыляющуюся смерть. Потом огонь снова потускнел до ее обычного циничного интереса.
– Критики знают, кто это сотворил, – просипела она. – Иди судить, иди Критиковать.
Ходячая изба шагала дальше, унося их от места казни. Невидимая из сеней, начала дымиться ряса одного распятого монаха. Череп его взорвался, испустив клуб синего пламени и громкий звук, будто вылетело что-то размером с кулак, потянулся белый инверсионный след. Разум еще одного монаха – или то, что осталось от него после дня на кресте – направлялся к орбите, к пожирателям данных Фестиваля.
Избушка шагала целый день, мимо чудес, диковин и мерзостей, обступивших дорогу со всех сторон. Две опушенные хохолками геодезические сферы плыли над головой как сверкающие диадемы диаметром в километр. Их полет был основан на тепловом расширении заключенного в них воздуха, разогретого солнцем. (Воспаряющие крестьяне – их разум расширялся причудливыми протезами – глядели вниз из своего общего орлиного гнезда на обитателей земли. У некоторых из их детей уже отрастали перья.) Вокруг очередного холма избушка прошагала по подвесному мосту крученого серебра, перекинутому через пропасть, которой месяц назад еще не было, – воздух в ее глубинах светился красноватым жаром, а дно скрывал постоянный венерианский туман. Ритмический гул адской машинерии доносился из бездны. Однажды рой кремниевых бабочек на солнечной энергии, размером с большую тарелку, промелькнул мимо, мечась, трепеща и унося с собой любой заблудившийся электропровод и любые дискретные компоненты. Хищный «Юнкерс», размером с орла, летел за ними, иногда устремляясь вниз и взмывая с изуродованной бабочкой в когтях, выросших из его шасси.
– Глубокая Сингулярность, – многозначительно заметила Сестра Седьмая. – Машины живут и размножаются. Эволюция корнукопий.
– Не понимаю. Чем это вызвано?
– Возникающее само собой свойство сложной инфоэкологии. Жизнь расширяется, заполняя экологические ниши. Теперь машины воспроизводятся и размножаются, а когда Фестиваль максимизирует энтропию, – деградируют в путевую станцию.
– Деградируют в… – Он уставился на Критикессу. – То есть ты хочешь сказать, что это только временное состояние?
Сестра Седьмая посмотрела на него безмятежно.
– А что навело тебя на противоположную мысль?
– Но… – Буря огляделся. Увидел заброшенные поля, превращающиеся в поляны сорняков, уходящие назад выгоревшие деревни и странные артефакты. – К этому никто не готов, – произнес он слабым голосом. – Мы думали, так оно будет и дальше!
– Некоторые приготовятся, – сказала Критикесса. – Корнукопии размножаются. Но Фестиваль идет дальше, цветком, расцветающим в свете звезды перед следующим броском через холодную темную пустыню.
Ранним утром следующего дня показался Плоцк. До вторжения Фестиваля это был пряничный базарный городок тысяч в пятьдесят душ – крепость региональной полиции, тюрьма, два собора, музей и порт дирижаблей. Кроме того, здесь была самая северная железнодорожная станция на планете – пункт отправления барж к хуторам, точками рассыпанных по степи к Северному океану.
Сейчас его едва можно было узнать. От целых районов остались пятна пепелищ, зато группа изящных башен поднималась до полпути в стратосферу на месте бывшего собора. Буря смотрел, разинув рот, как какая-то зеленая тварь плюнула из окна в середине башни пылающим светом, который закрутился по небу и пронесся над их головами со странным двойным ударом грома. Запах – наполовину пороховой дым, наполовину орхидеи – снова вернулся. Сестра Седьмая села и втянула в себя воздух.
– Приятен запах диких сборщиков ранним утром. Выгрузка л’амурчиков в Фестиваль и милиция киборгов. Шпили из кости и бивней. Жажда апокалипсиса.
– О чем ты бормочешь! – Буря сел на край стопки вонючих одеял, из которых Критикесса соорудила себе гнездо.
– Спятила совсем наноструктура, – ответила она довольно. – Цивилизация! Свобода, Справедливость и Американский Образ Жизни!
– Что еще за дикобраз жизни? – спросил Буря, вскрывая батон жирной чесночной колбасы и отрезая себе кусок инкрустированным перочинным ножом. Борода дико чесалась, он уже несколько дней не мылся, и, хуже всего, он чувствовал, что начинает понимать Сестру Седьмую. (Никто не должен быть принужден понимать Критика: это жестокая и причудливая кара.)
Над головой вспыхнуло яркое зеленое сияние, полыхнув в дверном проеме и осветив грязные углы избы.
– ВНИМАНИЕ! ВЫ ВОШЛИ В КАРАНТИННУЮ ЗОНУ! НАЗОВИТЕ СЕБЯ НЕМЕДЛЕННО!
Глубокий низкий рев отдался у Бури в костях. Он сжался и заморгал, уронив колбасу.
– Почему ты им не отвечаешь? – спросила Сестра Седьмая беспричинно спокойно.
– Не отвечаю?!
– ВНИМАНИЕ! У ВАС ТРИДЦАТЬ СЕКУНД, ЧТОБЫ ПОДЧИНИТЬСЯ!
Изба затряслась. Буря шагнул вперед и споткнулся, наступив на колбасу. Выйдя из себя, он бросился к двери.
– Прекратите бардак! – завопил он, тряся кулаком в воздухе. – Уже человеку позавтракать спокойно нельзя, чтобы вы тут же не влезли, кретины гнусные? Дебилы бескультурные, чтоб вам герцогская шлюха в суп нассала по ошибке!
Свет резко отключился.
– ОХ, ВИНОВАТ! – произнес усиленный голос. И потом, потише: – Это вы, товарищ Рубинштейн?
Буря разинул рот, глазея на летающий изумрудный ромб. Потом посмотрел вниз и увидел на дороге одного из людей Тимошевского – но совсем не такого, каким тот был в Новом Петрограде.
* * *
Рашель сидела на койке, напрягаясь и нервничая. Не обращая внимания на стуки, звяканье и редкие удары в заднюю переборку, она отчаянно старалась прочисть себе мозги. Ей предстояло принять несколько тяжелых решений, и если она выберет неверное – Мартин точно умрет, и более того, она тоже умереть вместе с ним. Или, что еще хуже, ее могут преждевременно отозвать, и тогда не будет ни одного шанса выполнить ее истинное задание. И поэтому мыслить ясно, не отвлекаясь на тревогу, было трудно.
Тридцать минут назад в ее дверь постучал посыльный. Наспех застегнув китель, она открыла.
– Лейтенант Зауэр шлет вам привет, мадам, и просит вам напомнить, что военно-полевой суд состоится сегодня, в четырнадцать ноль-ноль.
Она заморгала как идиотка.
– Какой такой военно-полевой суд?
Посыльный ответил невозмутимо:
– Мне неизвестно, мадам. Господин лейтенант только велел сказать вам…
– Да, поняла. Вы свободны.
Он ушел, и она быстро натянула сапоги, прошлась по волосам расческой и побежала поискать кого-нибудь, кто в курсе.
Кавторанг Муромец находился в офицерской кают-компании и пил чай.
– Что там такое насчет военно-полевого суда? – налетела на него Рашель.
Он посмотрел на нее с непроницаемым лицом.
– А, ничего особенного. Тот инженер, что арестован. Не идти же в бой, пока он у нас на борту? Вот старик и назначил слушание на сегодня, чтобы покончить с этим делом.
– В каком смысле? – спросила она ледяным голосом.
– Ну нельзя же человека расстрелять без суда, – ответил Илья, едва давая себе труд скрыть презрение. Он постучал стаканом рядом с самоваром. – Суд здесь будет, сегодня после обеда. Там и увидимся.
Дальше Рашель помнила, что оказалась у себя в каюте. Как она туда попала – выпало из памяти. Ее знобило и тошнило.
«Они хотят убить Мартина, – поняла она. – Потому что иначе им до меня не добраться».
Рашель обругала себя дурой. Кто за этим стоит, сколько врагов она себе нажила? Это адмирал? (Сомнительно. Ему не нужны все эти формальности, суды, если он кого-то хочет расстрелять.) Илья? Да, этот имеет против нее зуб. Или этот мальчишка-шпион, желторотый хмырь из секретной службы? Или капитан, быть может? Она покачала головой. Кто-то решил ее достать, а на корабле секретов не бывает: как бы они с Мартином ни были осторожны, кто-то все равно заметил.
Холодная пустота под ложечкой сгустилась в ком нервов. Вся эта командировка оборачивалась полным поражением. То, что она узнала от Мартина – в том числе его задание, – не оставляло флоту никаких надежд на успех; скорее, грозило ему полной гибелью. Ее собственная роль переговорщика лишалась смысла. Вести переговоры можно с людьми, а не с созданиями, которые по отношению к людям – как люди к собакам или кошкам (или машинам, милым предсказуемым машинам, которые легко разбираются на части, когда их исследуешь, но потом собрать снова их не удается). Оставаться здесь дальше было бесполезно, это не поможет ей доставить пакет Джорджа Чо, а Мартин…
И тут Рашель поняла, что не собирается его бросать. И с этим осознанием пришло облегчение, потому что тогда ей оставался только один образ действий. Она нагнулась вперед и сказала негромко:
– Багаж. Сезам, отворись. План «Титаник». У тебя три часа десять минут. Начать.
Теперь оставалось только сообразить, как вытащить его из этого обезьяньего суда в кают-компании к себе в каюту: задание, отличающееся от того, чтобы выдернуть его с губы, но не менее более трудное.
Чемодан молча выкатился из-под койки, крышка откинулась на петлях. Примерно минуту Рашель что-то набирала на клавиатуре. Открылась панель, и Рашель вытащила катушку гибкого шланга. Шланг был прикреплен на кран с холодной водой на крошечном умывальнике. Шланг подлиннее и потолще, с шарообразным утолщением на конце, был опущен в унитаз – как колоноскоп, запущенный в кишки обширной канализационной сети корабля. Чемодан загудел, посылая в шланг волны вязкой белой жидкости. Эти волокна чего-то похожего на пластик поползли по унитазу, образовав вместе со шлангом тугую затычку; по каюте разошелся неприятный запах – порох, патока и струйка запаха дерьма. Рашель проверила индикатор состояния на чемодане. Удовлетворенная увиденным, она взяла перчатки, шапку, все прочее, что могло понадобиться, снова проверила индикатор и быстро вышла.
Туалет едва слышно гудел и позванивал звуками расширяющихся коммуникаций. Вентиляционная труба нагрелась, из канализационной – вырвался пар и тут же заглох, забитый новой порослью паутины. Сработал сигнал излишней ионизации, но Рашель отключила его, как только вернулась в каюту. Сигнал радиационного предупреждения мигал, невидимый, на чемодане в разогревающемся помещении. Надувка дипломатической спасательной лодки началась.
* * *
– Не волнуйся, сынок. Все получится. – Зауэр хлопнул Мюллера по спине.
Василий вымученно улыбнулся.
– Надеюсь, господин лейтенант. Я просто никогда еще не был в военно-полевом суде.
– Ну, ничего. – Зауэр тщательно подбирал слова. – Считай это продолжением своего образования. Наша лучшая возможность легально прищучить эту стерву…
Честно говоря, Зауэр был куда менее уверен, чем старался выглядеть. Вся авантюра была более чем слегка несанкционированной, выходила за пределы его компетенции как офицера безопасности корабля, и без активной поддержки кавторанга Муромца, старпома корабля, он бы на нее не решился. У него точно не было полномочий по собственной инициативе устраивать военно-полевой суд в присутствии офицеров, старших по рангу, не говоря уже о том, чтобы судить гражданского контрактника по обвинению, влекущему смертную казнь. Что у него было – так это решимость искоренять подрывную деятельность любыми необходимыми средствами и старпом, готовый подписать все, что будет нужно. Не говоря уже о благородном энтузиазме выставить агента Куратора именно таким дубом, каким тот и был.
Времени не хватало катастрофически. С момента выхода из прыжка на край внутренней системы эскадра летела в полном радиомолчаниии с постоянным ускорением в десять «же» – тяжелом ускорении, компенсированном искривлением пространства-времени с помощью сингулярностей двигателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Готов продолжать? Необходима еда?
– Нет. Выпить чего-нибудь. Покрепче.
В углу избушки валялась пирамида консервных банок и бутылок. Сестра Седьмая, не слишком хорошо знакомая с человеческими идиомами, выбрала жестянку попрочнее – это оказались консервированные ананасы, – небрежно пробила в ней дыру и налила в пустую банку, которую Буря вчера использовал в качестве чашки. Он молча ее принял и долил шнапса из карманной фляжки. Избушка покачнулась, останавливаясь. Буря прислонился к стенке и проглотил пойло одним глотком.
– Куда ты меня теперь? – спросил он, бледный и еще дрожащий от чего-то куда более сильного, чем простой холод.
– Критиковать подсудимых. Это – не искусство. – Сестра Седьмая гневно оскалилась в сторону холма. – Никакого правдоподобия! Никакой заботы о сохранности!
Рубинштейн сполз по стене избушки, свалился кучей напротив штабеля еды. Его заполнило безнадежное отчаяние. Когда Сестра Седьмая начинала вещать, она могла это делать часами, без особого смысла.
– На этот раз что-нибудь конкретное? Или ты хочешь заговорить меня до смерти?
Здоровенная кротовая башка резко обернулась к нему. Дыхание со свистом вырывалось между зубами. На миг Рубинштейн сжался, увидев в ее глазах гневно ухмыляющуюся смерть. Потом огонь снова потускнел до ее обычного циничного интереса.
– Критики знают, кто это сотворил, – просипела она. – Иди судить, иди Критиковать.
Ходячая изба шагала дальше, унося их от места казни. Невидимая из сеней, начала дымиться ряса одного распятого монаха. Череп его взорвался, испустив клуб синего пламени и громкий звук, будто вылетело что-то размером с кулак, потянулся белый инверсионный след. Разум еще одного монаха – или то, что осталось от него после дня на кресте – направлялся к орбите, к пожирателям данных Фестиваля.
Избушка шагала целый день, мимо чудес, диковин и мерзостей, обступивших дорогу со всех сторон. Две опушенные хохолками геодезические сферы плыли над головой как сверкающие диадемы диаметром в километр. Их полет был основан на тепловом расширении заключенного в них воздуха, разогретого солнцем. (Воспаряющие крестьяне – их разум расширялся причудливыми протезами – глядели вниз из своего общего орлиного гнезда на обитателей земли. У некоторых из их детей уже отрастали перья.) Вокруг очередного холма избушка прошагала по подвесному мосту крученого серебра, перекинутому через пропасть, которой месяц назад еще не было, – воздух в ее глубинах светился красноватым жаром, а дно скрывал постоянный венерианский туман. Ритмический гул адской машинерии доносился из бездны. Однажды рой кремниевых бабочек на солнечной энергии, размером с большую тарелку, промелькнул мимо, мечась, трепеща и унося с собой любой заблудившийся электропровод и любые дискретные компоненты. Хищный «Юнкерс», размером с орла, летел за ними, иногда устремляясь вниз и взмывая с изуродованной бабочкой в когтях, выросших из его шасси.
– Глубокая Сингулярность, – многозначительно заметила Сестра Седьмая. – Машины живут и размножаются. Эволюция корнукопий.
– Не понимаю. Чем это вызвано?
– Возникающее само собой свойство сложной инфоэкологии. Жизнь расширяется, заполняя экологические ниши. Теперь машины воспроизводятся и размножаются, а когда Фестиваль максимизирует энтропию, – деградируют в путевую станцию.
– Деградируют в… – Он уставился на Критикессу. – То есть ты хочешь сказать, что это только временное состояние?
Сестра Седьмая посмотрела на него безмятежно.
– А что навело тебя на противоположную мысль?
– Но… – Буря огляделся. Увидел заброшенные поля, превращающиеся в поляны сорняков, уходящие назад выгоревшие деревни и странные артефакты. – К этому никто не готов, – произнес он слабым голосом. – Мы думали, так оно будет и дальше!
– Некоторые приготовятся, – сказала Критикесса. – Корнукопии размножаются. Но Фестиваль идет дальше, цветком, расцветающим в свете звезды перед следующим броском через холодную темную пустыню.
Ранним утром следующего дня показался Плоцк. До вторжения Фестиваля это был пряничный базарный городок тысяч в пятьдесят душ – крепость региональной полиции, тюрьма, два собора, музей и порт дирижаблей. Кроме того, здесь была самая северная железнодорожная станция на планете – пункт отправления барж к хуторам, точками рассыпанных по степи к Северному океану.
Сейчас его едва можно было узнать. От целых районов остались пятна пепелищ, зато группа изящных башен поднималась до полпути в стратосферу на месте бывшего собора. Буря смотрел, разинув рот, как какая-то зеленая тварь плюнула из окна в середине башни пылающим светом, который закрутился по небу и пронесся над их головами со странным двойным ударом грома. Запах – наполовину пороховой дым, наполовину орхидеи – снова вернулся. Сестра Седьмая села и втянула в себя воздух.
– Приятен запах диких сборщиков ранним утром. Выгрузка л’амурчиков в Фестиваль и милиция киборгов. Шпили из кости и бивней. Жажда апокалипсиса.
– О чем ты бормочешь! – Буря сел на край стопки вонючих одеял, из которых Критикесса соорудила себе гнездо.
– Спятила совсем наноструктура, – ответила она довольно. – Цивилизация! Свобода, Справедливость и Американский Образ Жизни!
– Что еще за дикобраз жизни? – спросил Буря, вскрывая батон жирной чесночной колбасы и отрезая себе кусок инкрустированным перочинным ножом. Борода дико чесалась, он уже несколько дней не мылся, и, хуже всего, он чувствовал, что начинает понимать Сестру Седьмую. (Никто не должен быть принужден понимать Критика: это жестокая и причудливая кара.)
Над головой вспыхнуло яркое зеленое сияние, полыхнув в дверном проеме и осветив грязные углы избы.
– ВНИМАНИЕ! ВЫ ВОШЛИ В КАРАНТИННУЮ ЗОНУ! НАЗОВИТЕ СЕБЯ НЕМЕДЛЕННО!
Глубокий низкий рев отдался у Бури в костях. Он сжался и заморгал, уронив колбасу.
– Почему ты им не отвечаешь? – спросила Сестра Седьмая беспричинно спокойно.
– Не отвечаю?!
– ВНИМАНИЕ! У ВАС ТРИДЦАТЬ СЕКУНД, ЧТОБЫ ПОДЧИНИТЬСЯ!
Изба затряслась. Буря шагнул вперед и споткнулся, наступив на колбасу. Выйдя из себя, он бросился к двери.
– Прекратите бардак! – завопил он, тряся кулаком в воздухе. – Уже человеку позавтракать спокойно нельзя, чтобы вы тут же не влезли, кретины гнусные? Дебилы бескультурные, чтоб вам герцогская шлюха в суп нассала по ошибке!
Свет резко отключился.
– ОХ, ВИНОВАТ! – произнес усиленный голос. И потом, потише: – Это вы, товарищ Рубинштейн?
Буря разинул рот, глазея на летающий изумрудный ромб. Потом посмотрел вниз и увидел на дороге одного из людей Тимошевского – но совсем не такого, каким тот был в Новом Петрограде.
* * *
Рашель сидела на койке, напрягаясь и нервничая. Не обращая внимания на стуки, звяканье и редкие удары в заднюю переборку, она отчаянно старалась прочисть себе мозги. Ей предстояло принять несколько тяжелых решений, и если она выберет неверное – Мартин точно умрет, и более того, она тоже умереть вместе с ним. Или, что еще хуже, ее могут преждевременно отозвать, и тогда не будет ни одного шанса выполнить ее истинное задание. И поэтому мыслить ясно, не отвлекаясь на тревогу, было трудно.
Тридцать минут назад в ее дверь постучал посыльный. Наспех застегнув китель, она открыла.
– Лейтенант Зауэр шлет вам привет, мадам, и просит вам напомнить, что военно-полевой суд состоится сегодня, в четырнадцать ноль-ноль.
Она заморгала как идиотка.
– Какой такой военно-полевой суд?
Посыльный ответил невозмутимо:
– Мне неизвестно, мадам. Господин лейтенант только велел сказать вам…
– Да, поняла. Вы свободны.
Он ушел, и она быстро натянула сапоги, прошлась по волосам расческой и побежала поискать кого-нибудь, кто в курсе.
Кавторанг Муромец находился в офицерской кают-компании и пил чай.
– Что там такое насчет военно-полевого суда? – налетела на него Рашель.
Он посмотрел на нее с непроницаемым лицом.
– А, ничего особенного. Тот инженер, что арестован. Не идти же в бой, пока он у нас на борту? Вот старик и назначил слушание на сегодня, чтобы покончить с этим делом.
– В каком смысле? – спросила она ледяным голосом.
– Ну нельзя же человека расстрелять без суда, – ответил Илья, едва давая себе труд скрыть презрение. Он постучал стаканом рядом с самоваром. – Суд здесь будет, сегодня после обеда. Там и увидимся.
Дальше Рашель помнила, что оказалась у себя в каюте. Как она туда попала – выпало из памяти. Ее знобило и тошнило.
«Они хотят убить Мартина, – поняла она. – Потому что иначе им до меня не добраться».
Рашель обругала себя дурой. Кто за этим стоит, сколько врагов она себе нажила? Это адмирал? (Сомнительно. Ему не нужны все эти формальности, суды, если он кого-то хочет расстрелять.) Илья? Да, этот имеет против нее зуб. Или этот мальчишка-шпион, желторотый хмырь из секретной службы? Или капитан, быть может? Она покачала головой. Кто-то решил ее достать, а на корабле секретов не бывает: как бы они с Мартином ни были осторожны, кто-то все равно заметил.
Холодная пустота под ложечкой сгустилась в ком нервов. Вся эта командировка оборачивалась полным поражением. То, что она узнала от Мартина – в том числе его задание, – не оставляло флоту никаких надежд на успех; скорее, грозило ему полной гибелью. Ее собственная роль переговорщика лишалась смысла. Вести переговоры можно с людьми, а не с созданиями, которые по отношению к людям – как люди к собакам или кошкам (или машинам, милым предсказуемым машинам, которые легко разбираются на части, когда их исследуешь, но потом собрать снова их не удается). Оставаться здесь дальше было бесполезно, это не поможет ей доставить пакет Джорджа Чо, а Мартин…
И тут Рашель поняла, что не собирается его бросать. И с этим осознанием пришло облегчение, потому что тогда ей оставался только один образ действий. Она нагнулась вперед и сказала негромко:
– Багаж. Сезам, отворись. План «Титаник». У тебя три часа десять минут. Начать.
Теперь оставалось только сообразить, как вытащить его из этого обезьяньего суда в кают-компании к себе в каюту: задание, отличающееся от того, чтобы выдернуть его с губы, но не менее более трудное.
Чемодан молча выкатился из-под койки, крышка откинулась на петлях. Примерно минуту Рашель что-то набирала на клавиатуре. Открылась панель, и Рашель вытащила катушку гибкого шланга. Шланг был прикреплен на кран с холодной водой на крошечном умывальнике. Шланг подлиннее и потолще, с шарообразным утолщением на конце, был опущен в унитаз – как колоноскоп, запущенный в кишки обширной канализационной сети корабля. Чемодан загудел, посылая в шланг волны вязкой белой жидкости. Эти волокна чего-то похожего на пластик поползли по унитазу, образовав вместе со шлангом тугую затычку; по каюте разошелся неприятный запах – порох, патока и струйка запаха дерьма. Рашель проверила индикатор состояния на чемодане. Удовлетворенная увиденным, она взяла перчатки, шапку, все прочее, что могло понадобиться, снова проверила индикатор и быстро вышла.
Туалет едва слышно гудел и позванивал звуками расширяющихся коммуникаций. Вентиляционная труба нагрелась, из канализационной – вырвался пар и тут же заглох, забитый новой порослью паутины. Сработал сигнал излишней ионизации, но Рашель отключила его, как только вернулась в каюту. Сигнал радиационного предупреждения мигал, невидимый, на чемодане в разогревающемся помещении. Надувка дипломатической спасательной лодки началась.
* * *
– Не волнуйся, сынок. Все получится. – Зауэр хлопнул Мюллера по спине.
Василий вымученно улыбнулся.
– Надеюсь, господин лейтенант. Я просто никогда еще не был в военно-полевом суде.
– Ну, ничего. – Зауэр тщательно подбирал слова. – Считай это продолжением своего образования. Наша лучшая возможность легально прищучить эту стерву…
Честно говоря, Зауэр был куда менее уверен, чем старался выглядеть. Вся авантюра была более чем слегка несанкционированной, выходила за пределы его компетенции как офицера безопасности корабля, и без активной поддержки кавторанга Муромца, старпома корабля, он бы на нее не решился. У него точно не было полномочий по собственной инициативе устраивать военно-полевой суд в присутствии офицеров, старших по рангу, не говоря уже о том, чтобы судить гражданского контрактника по обвинению, влекущему смертную казнь. Что у него было – так это решимость искоренять подрывную деятельность любыми необходимыми средствами и старпом, готовый подписать все, что будет нужно. Не говоря уже о благородном энтузиазме выставить агента Куратора именно таким дубом, каким тот и был.
Времени не хватало катастрофически. С момента выхода из прыжка на край внутренней системы эскадра летела в полном радиомолчаниии с постоянным ускорением в десять «же» – тяжелом ускорении, компенсированном искривлением пространства-времени с помощью сингулярностей двигателя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54