Не заглушая мотора, шофер в синем комбинезоне молча уступил место за рулем летчику и открыл дверцу с другой стороны. Дик тотчас вскочил в кабину и уселся на сиденье рядом с неразговорчивым шофером, выставив в боковое окно довольную морду.
Летчик помахал мальчишкам рукой, улыбнулся и тронул машину.
— Летчик! — Юрка, растопырив пальцы, посмотрел на свою грязную руку, которую ему только что пожал этот человек.
Стасик задумчиво глядел на дорогу. Полы его короткого серенького пальтишка трепыхал ветер.
— Чтобы летчиком быть, нужно ничего не бояться? — спросил он.
— Я ничего не боюсь, — сказал Юрка.
— Я — бомбежки, — вздохнул Стасик. — В Ленинграде не боялся, а тут снова… Особенно ночью.
— Дело дрянь, — сказал Юрка. — Можно помереть. Со страху. Немец, гад, приделывает к бомбам какие-то свистульки. Летит бомба и воет, как ведьма, а у людей вся психология — к чертовой бабушке.
— Психика, — поправил Стасик. — Снаряды тоже воют, только не так страшно. Если услышал, снаряд воет, значит, не бойся: упадет далеко.
— Ничего парень этот летчик, — сказал Юрка и положил в рот последний кусочек шоколада.
Стасик съел только половину. Остальное завернул в бумажку и спрятал в карман.
— Тете, — сказал он, поймав удивленный Юркин взгляд.
— А я сожрал. — Юрка облизал липкие пальцы и покачал головой. — Надо бы бабку угостить…
Расходиться по домам не хотелось. Они стояли у забора, ладошками сгребали с жердей пушистый снег и клали в рот.
— Ну, я пойду, — сказал Стасик, не двигаясь с места.
— Где ты живешь?
— На Кооперативной…
— А я на Советской.
Помолчали. Стасик поежился под летним пальтишком и снова сказал:
— Надо идти… Пока.
— Бывай, — сказал Юрка.
ЗЕЛЕНАЯ РАКЕТА
Юрка с бабкой Василисой пили чай, когда в дверь раздался стук.
— Приятного аппетита, — вежливо сказал Стасик, вытирая ноги о жесткий половичок.
Бабка подняла глаза от блюдечка. Взглянула на мальчика, а потом перевела взгляд на зеленый жестяной ящик, что Стасик держал под мышкой.
— А-а… у Серафимы живешь? — вспомнила бабка. — Она тебя приголубила. Слыхала.
Юрка выскочил из-за стола, накинул фуфайку.
— Айда во двор!..
Из леса на станцию ползли по снегу голубоватые длинные тени. Мимо вокзала простучал товарняк. На платформах промелькнули танки с зачехленными пушками. С заснеженных крыш вагонов настороженно глядели в небо спаренными стволами зенитные пулеметы.
Стасик уселся на обледенелую ступеньку и, щелкнув задвижкой, открыл ящичек.
— Сколько их! — обрадовался Юрка. — Постреляем!
В узком металлическом ящичке плотно, одна к другой лежали новенькие ракеты.
— Где достал?
— Достал…
Стасик защелкнул крышку и спрятал ящик за пазуху.
— У Хотяевского моста, в лесу.
Юрку даже пот прошиб, так сильно захотелось ему заполучить этот зеленый ящичек. Но, судя по всему, Стасик не собирался с ним расставаться.
— Давай дружить, — с воодушевлением сказал Юрка.
Стасик недоверчиво покосился на него.
— Пожалуйста… Только ракеты я тебе не отдам.
— Думаешь, я из-за ракет?
Стасик посмотрел Юрке в глаза и ничего не сказал. Юрка покусал нижнюю губу и сказал:
— Зачем тебе столько?
— Пускай лежат.
— Так всю жизнь и будут лежать? — насмешливо спросил Юрка. — Сгниют.
— Я пойду, — сказал Стасик.
Юрка нахмурился и замолчал. Долго сидели они рядом, глядя в разные стороны.
— Знаешь, где я их нашел? — заговорил Стасик. — В муравьиной куче. Гляжу, муравьи мечутся как угорелые, ну, я взял сук да и давай ковырять… — Стасик умолк, прислушался. — Юр! Фашисты летят!
— Наши это! — дернул Юрка плечом. — Я по голосу узнаю… Ну а дальше?
— Ковырнул, а там вот этот ящик. Я бы и ракетницу нашел, да тут подскочил Жорка, оттолкнул меня и давай сам копаться. Сграбастал ракетницу, гад рыжий… А я ее первый увидел. Говорю ему: «Пускай у нас все будет пополам — и ракеты, и ракетница…» А он говорит: «Нашел дурака! Ракеты твои перестреляешь, а ракетница останется…» Он и ракеты хотел отнять. Не вышло!
Из глубины леса, с той стороны, где клуб, вылетела зеленая ракета. Она красиво изогнулась в небе наподобие огромного знака вопроса и медленно растаяла.
— Летят! — вцепился в Юркину фуфайку Стасик. — И ракета!
Юрка открыл было рот, но колкий страх приморозил язык к нёбу: на большой высоте, раздирая сумрачную пелену вечернего неба, двигалась стая «юнкерсов». Черные капли отделились от самолетов и с металлическим воем понеслись на притихший поселок. Капли увеличивались, росли, и от них трудно было оторвать взгляд. Капли падали прямо на голову. Ребята не помнили, как оказались лежащими на земле у поленницы дров. Все вдруг провалилось в какую-то яму. Сколько времени продолжалась бомбежка? Минуту? Час? Они не знали. Какая-то сила придавила их к земле и не давала поднять голову. А земля вздрагивала и тряслась, будто от страха.
Словно злой великан на ходулях прошагал по поселку. «Ух! Ух! Ух!..» Ушел, а следы остались — глубокие черные ямы, и долго еще в них курился ядовитый зеленый дымок.
Вставать с земли не хотелось.
Не хотелось ни о чем думать, даже радоваться, что черные стальные капли пронесло мимо. Тишина, звенящая, похоронная тишина.
И вдруг где-то за домами, вблизи — прерывистый дикий вопль.
Стасик сел на землю, дотронулся до Юрки.
— Кричат.
— На Кооперативной, — сказал Юрка, поднимаясь. — Поглядим.
В переулке уже толпился народ.
Крупная фугаска угодила в угол бревенчатого пятистенка. Дом так и сел на корточки, словно собирался перепрыгнуть через дорогу. В пролом в стене свободно могла бы въехать машина. Юрка и Стасик, держась друг за друга, пытаются заглянуть в эту огромную прореху. Но взрослые все загородили. Только видно, как на исчерканной осколками стене, чуть покосившись, висят ходики с тремя богатырями на циферблате.
Что-то страшное там, за неподвижными спинами людей. Юрке хочется убежать отсюда подальше. И не может. Ноги словно примерзли к земле. Будто сквозь вату, слышится разговор:
— Всю семью под корень вырубил… Даже младенца не пощадил!
— Господи! Что на белом свете деется?
— Лютует, сволочь!..
— У-у-у, звери! — скрипнул кто-то зубами.
— Вон фершал идет!
— А что толку? Мертвых не воскресишь.
Юрка, увлекая за собой Стасика, выбрался из толпы.
— Они чай пили, когда их убило, — сказал Стасик. — Всех пятерых.
Юрка молчал. Больше не сказав друг другу ни слова, они разошлись.
Гусь, оступаясь, взобрался на свое крыльцо. Горьковатый тревожный запах взрывчатки преследовал по пятам. В обледенелую ступеньку крыльца глубоко вонзился длинный зазубренный осколок. Снег вокруг него растаял. В избе было холодно. Пахло штукатуркой и улицей. Стекла мрачно поблескивали на полу. Из печи осколок выломил красный кирпич. Дверь в другую комнату, раньше заколоченная, распахнулась настежь и держалась на одной петле. Большое зеркало над кроватью треснуло посередине. Рамка с фотографиями покосилась. Только медный самовар с короной-конфоркой на голове по-прежнему весело сиял в углу на чурбаке, гордясь своими медалями, выбитыми на желтой выпуклой груди.
Бабка рукавом смахнула со стола на пол штукатурку, стекла и стала собирать ужин. В углу на табуретке маячила чья-то сгорбленная фигура.
— В черковь перештали люди ходить, — услышал Юрка знакомый шепелявый голос, — вот гошподь бог и накажал жа грехи тяжкие. Егор-то на штарости лет, чарство ему небешное, штал бежбожником… Жабыл и дорогу в черковь… А гошподь, он все видит… Гошподь, он ничего не жабывает!
Юрке противно было слушать этот шепелявый голос, он сбоку посмотрел Ширихе в лицо и спросил:
— С чего это у тебя такая здоровая бородавка выросла?
Шириха так и подскочила.
— Глажищами-то жыркает, чишто шыч, — проворчала она, отворачиваясь от Юрки.
— Не хошь щец похлебать, Марфа? Постные… А то все говоришь.
— Пойду я… Надыть еще кожу подоить.
Марфа Ширина ткнула клюкой в дверь.
— Меня-то гошподь бог помиловал. Ни единого штеклышка не вылетело. Он, гошподь, жнает, кого накажывает… У Губиных курятник в щепки ражнешло. Прощевай, Вашилиша.
— Эй, тетка! — крикнул ей вслед Юрка. — Заладила: «Гошподь», «гошподь»! Где он, бог-то? На небе одни самолеты…
Шириха так хлопнула дверью, что с рамы еще одно стекло упало и разбилось на подоконнике.
Бабка, стуча деревянной поварешкой о чугун, наливала Юрке щи в тарелку.
ТРУДНО ЖИТЬ БЕЗ САПОГ
В доме бабки Василисы стали твориться непонятные вещи. На дню несколько раз из буфета пропадали хлебные карточки и снова находились. Однажды, проснувшись утром, бабка не обнаружила свои валенки, которые положила на ночь в печку просушиться. Бабка засунула голову в печь и долго шарила там рукой.
— Что за наказание? — испуганно сказала она. — Нечистая сила в доме завелась… Тьфу!
Юрка прыснул со смеху.
— Чего зубы-то скалишь? — подозрительно посмотрела на него бабка. — Не ты ли озорничаешь?
— У тебя нос в саже, — сказал Юрка.
Бабка подошла к зеркалу и, послюнив конец платка, стала тереть свой толстый нос.
— Нащепай лучины, — сказала она.
Юрка взял с шестка сухое сосновое полено, зажал его между коленями и большим ножом с деревянной ручкой стал откалывать щепки. Бабка запалила лучину и хотела положить в печку, под дрова, но… тут увидела свои валенки.
Они рядышком стояли на самом видном месте.
Горящая лучина рассыпалась, а бабка, пятясь от печки, стала креститься.
— Домовой?..
— Где? — подскочил Юрка к печке и, заглянув в черный проем, разочарованно произнес:
— Какой же это домовой? Твои валенки…
Бабка молча подобрала обуглившуюся лучину и затопила печь. Юрка, сидя на подоконнике — своем любимом месте, — делал вид, что смотрит в окно. На самом деле краем глаза он следил за бабкой.
Маленькая, крепкая, в белом платке, она ловко, без всякой суеты управлялась у большой громоздкой печи. Когда она нагибалась за чем-нибудь, тонкий поясок передника с завязкой сползал к лопаткам. Бабка все время поправляла его. Старенькая, застиранная юбка спускалась до пят. На шерстяной вязаной кофте, чуть ниже ворота, — дырка.
Бабка ворочает в печи ухватом, а красный отблеск весело пляшет на залатанном фанерой окне. На кухне тепло, а на улице снег с неба сыплется. Четыре сосны, что стоят на пригорке, побелели. И крыша вокзала стала белой.
Не успели сесть за стол — пришла Шириха. Юрка первым долгом посмотрел на ее ноги. Они были обуты в крепкие, даже неподшитые валенки. На голове Ширихи, как всегда, качались «заячьи уши». Юрка все время удивлялся: зачем она завязывает концы своего платка на голове, а не на шее, как все люди? Он мысленно так и прозвал ее: Заячье ухо.
— Шлыхала новошть, Вашилиша? — с порога затараторила она. — Германеч к шамой Мошкве подошел… Шветопрештавление!
— Чаю налить? — спросила бабка.
Шириха, не раздеваясь, уселась за стол, кошелку свою поставила рядом, возле ног.
— Говорят, германеч верующих не трогает, — быстро оглядев скудно накрытый стол, сказала она. — Партейных вешает. Бежбожников.
— Всех не перевешает, — хмуро глянула на Шириху бабка. — Миша мой тоже партейный.
Шириха прикусила язык и, выставив из широкого рукава пальто худую руку, проворно схватила из сахарницы самый большой кусок сахару. Юрка поморщился, но ничего не сказал. Прихлебывал из блюдца чай и в упор смотрел на незваную гостью, которая уже нацелилась жадным глазом на поджаристый картофельный пирог. Попробовав, отодвинула. Видно, обозналась, приняла его за мучной.
— Не пишет твой шынок-то? — помягче спросила Шириха.
— Воюет, — сказала бабка. — Не до писем.
— К Федотовой Анне вчера приехал шын, — продолжала Шириха. — В Ташкенте служит. Ковер привез. Жагляденье. Такой сейчас не купишь. И фрукту ражного привеж. Шухого фрукту. А сам из себя полный такой, предштавительный. На шкладе работает. Добра у него — вагон!
— Миша на фронте, — сердито сказала Василиса. — Танкист. Мой бы сын в Ташкенте не сидел.
— У Анны-то Федотовой на штоле булка и шахару полная шахарница. — Шириха с усмешкой оглядела бабкин стол. — А у тебя одна картошка.
— Кто воюет, а кто ворует, — сказала бабка Василиса. Блюдечко в ее руке задрожало. Юрка взглянул на бабку и удивился: лицо ее потемнело, губы сжались, морщин на лбу стало вдвое больше. Черные глаза не мигая смотрели на Шириху. Такой сердитой Юрка еще никогда не видел бабушку.
— Миша на войне с первого дня. Мне ташкентская булка поперек горла встанет… В такое-то время! Кому завидуешь? О боге толкуешь, а в мыслях у тебя другой бог… Руки у тебя, Марфа, загребущие, а глаза завидущие.
— И Жорка такой же, — поддакнул Юрка.
Шириха, хлопая глазами, слушала бабку, и желтый зуб торчал во рту. Она подхватила свою кошелку и засеменила к двери. На пороге не выдержала, оглянулась.
— Шын хоть у тебя и учитель, а в доме пушто! — выкрикнула она. — И никогда у тебя в шкафу добра не будет.
Когда Шириха выскочила за порог, бабка спросила:
— Чего это она про шкаф?
— Пустой, говорит, у тебя шкаф, — сказал Юрка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35