Но тот и по затылку угадал, о чем он думает.
– Нет, Грумчик, я не в маразме и Алешку не боюсь.
Скоро сам поймешь, что я прав, а не ты. Еще одно скажу по секрету – не хочу спешить. Оторванную тыкву на другой стебель не присадишь. Таких, как ты, Кеша, больше на свете нету, но и Алешка в единственном числе уродился. Поверь старику, не надувай щеки. Предоставь-ка лучше к завтра Таню Француженку. Погляжу, кто такая.
Грум выгнулся снизу бледный, как после плача.
– К завтра не сумею. Послезавтра приведу.
– Чаек-то остыл? Пни-ка животину, пусть кипяточку принесет…
* * *
Утром Француженка чувствовала себя скверно и все пыталась вспомнить, кто же мог ее сглазить. Пришла к выводу, что не иначе это был старенький инвалид в метро, которому она сдуру подала милостыню. Непонятно, что на нее накатило. Нищих в Москве с каждым днем становилось все больше, они торчали повсюду, как ромашки в поле; привычный фон новой завидной жизни горожан, и никто, кажется, а уж Таня тем более, не обращал на них внимания. Разве что какой-нибудь особенный калека, похожий на выходца с того света, заставлял прохожих брезгливо поджимать губы и сторониться, потому что многие инстинктивно чувствовали, что нищета – такая же заразная болезнь, как холера.
Бывали попрошайки совершенно экзотические, как бы сошедшие с театральной сцены, вроде того молодого темноволосого трубача в подземном переходе у Октябрьской, который, в блаженном экстазе закатив глаза, часами выдувал из своего хилого инструмента пронзительную пародию на былой государственный гимн. Или недавно влетела в вагон расхристанная цыганка с черным, кривоногим, пузатеньким то ли карапузом, то ли вороненком; и этот самый вороненок с масляными озорными глазенками начал теребить пассажиров за коленки, требуя подачки. Одного солидного гражданина с министерским портфелем в руках он таки вывел из себя, и тот отвесил ему подзатыльник, отчего вороненок, хохоча и ухая, прокатился по всему проходу, пока не ухватился коготками за поручень. Мама-цыганка тут же добавила ему науки и на остановке вышвырнула дитятку из вагона.
Старичок, которому Таня подала милостыню, был без одной ноги, на костылях и с ужасным двусторонним горбом впереди и сзади. Она бросила ему в шапку пятисотенную и – не убереглась! – встретилась глазами с липким взглядом, словно прикоснулась к издыхающему насекомому. Тут-то он ее и достал. Из потухающего костерка чужой жизни пахнуло на нее горьким и паленым. "Чтоб ты сдох поскорее!" – от души пожелала ему Таня, но было уже поздно.
Чтобы перебороть сглаз, надо было помолиться, и она это сделала. "Милостивый Боже, – попросила смиренно, – отпусти вины, вольные и невольные, пощади и пожалей рабу твою Танечку, защити от страшного мира, который гнет и ломает твою зеленую, цветущую веточку!"
Пока прибиралась в квартире и чистила перышки, горбатый злодей, напустивший на нее морок, постепенно отодвинулся в эзотерическую даль. Вскоре приехала массажистка Груня, дебелая бабища из Центра здоровья на Варшавке. После сеанса Француженка угостила гостью супом из куриного пакета и котлетами собственного приготовления. Подала ей белого вина, а сама ограничилась чашечкой крепкого бразильского кофе да двумя печенинками.
Массажистка Груня, даром что кудесница, была придурковатой и всегда рассказывала одну и ту же историю про мужика, который собирался на ней жениться, а когда добился своего удовольствия, то надругался и бросил на произвол судьбы чуть ли не беременную.
Правда, от рассказа к рассказу мужик каким-то чудесным образом видоизменялся. В первый раз это был "вонючий хорек", который даже удовлетворить ее толком не сумел и лишь насажал синяков на все тело; а уже сегодня, после серии волшебных превращений, открылся воображению страдающей женщины этаким одиноким странствующим рьщарем, с которым ее разлучили злые люди.
– Я уж не сразу, только потом догадалась, – призналась массажистка, раскрасневшись от горячего супа и белого вина. – Соседка его сманила со второго этажа, дворничиха наша, рожа неумытая. Это такая прощелыга! Какой мужик покрасивше забредет в подъезд, она его к себе и тащит. Выскочит из дверей, цап за руку – и волокет на кухню. А там у ней склянка с приворотом.
Мужчина-то подумает, водка, обрадуется, глотнет стакашку – и без всякого ума. А уж мой-то тем более.
Доверчивый, как телок. Ему токо поднеси, на стенку полезет трахаться. Как думаешь, Танечка, он ко мне вернется?
– Куда ему деться? Кто ты и кто она. Подумаешь – дворничиха.
– Не скажи… Эти стервы всякие приемчики знают.
Нам с тобой такое в голову не придет, что они с мужчинами вытворяют.
Заперев дверь за перевозбудившейся от любовных наущений массажисткой, Таня снова легла в постель.
Взяла в руки книжку, но не читалось и не думалось ни о чем. Она не любила такое настроение, когда кажется, что отпущенный для земных дурачеств срок вот-вот оборвется. Потянулась за зеркалом и стала себя разглядывать. Никто не дал бы ей двадцати шести лет, но… От грустных размышлений ее оторвал телефонный звонок.
В трубке загудел вкрадчивый голос, принадлежавший пожилому человеку:
– Вы меня не знаете, Таня, но нам необходимо повидаться по очень интересному для вас делу.
– Кто вы?
– Мое имя вам ничего не скажет.
– Кто вам дал телефон?
– Разве это так важно?
– Если вы просто пожилой шалунишка, – сказала Таня, – то советую поскорее забыть этот номера – Извини, Танюша, – добродушно отозвался незнакомец. – С тобой хочет поговорить Елизар Суренович.
Про такого, надеюсь, слышала?
– Вы сами кто?
– Моя фамилия Грум; Я его сотрудник.
– Вас зовут Иннокентий Львович?
– Польщен, дорогая Француженка, очень польщен.
– Куда я должна приехать?
– Завтра, в шестнадцать ноль-ноль… – И Иннокентий Львович продиктовал адрес, который она запомнила.
* * *
Елизар Суренович приказал Маше одеться и сидеть в чулане, пока сам ее не позовет.
– Если появишься раньше времени, тут тебе и крышка, – предупредил он. Маша хмуро поинтересовалась, почему она не может сидеть в чулане голая, но он так на нее глянул, что паче обыкновения она молчком улизнула и затаилась.
Ровно в четыре часа ординарец Петруша, свирепый и немногословный осетин, ввел в гостиную высокую красивую девушку, наряженную в строгий, английского покроя, светлый шерстяной костюм. Лицо, платье и приветливая улыбка в ней были настолько соразмерны, что Благовестов ощутил давно забытое волнение.
– Вон ты, значит, какая! – молвил он, сделав Петруше знак удалиться. – Про тебя легенды складывают, детишек тобой пугают, а ты совсем еще девчонка. Что ж, садись вон в то кресло, там тебе будет удобно. Давно хотел с тобой познакомиться. Как прикажешь себя величать?
Таня послушно уселась, скромно сдвинула колени, на лице сохраняла удивленно-радостное выражение сироты, узревшей живого Деда-Мороза.
– Как хотите называите, Елизар Суренович. Всегда ваша покорная рабыня.
– Ишь ты! Чем угощать тебя, рабыня? Винца моего откушаешь? Оно слабенькое, но сладкое.
– Как угодно, Елизар Суренович.
Кряхтя, Благовестов дотянулся и наполнил два бокала "Хванчкарой".
– Ну, как говорится, за доброе знакомство!
Таня вино пригубила, Благовестов осушил бокал целиком. Гостья очень ему приглянулась. Он такой ее и представлял: невинная, очаровательная, стерильная смерть в упаковке секс-бомбы. Ему захотелось дотронуться до нее, проверить, не тряхнет ли током.
– Не поведаешь ли немного о себе, милое дитя?
Кто родители? Откуда родом? Как дошла до жизни такой? Не стоишь ли на учете у психиатра? Нам ведь с тобой, возможно, интересное дельце предстоит сварганить.
– Елизар Суренович, кажется, вас не правильно информировали. Никакими такими дельцами я больше не занимаюсь. Напротив, третий год грех замаливаю. Новую жизнь начала. Хочу замуж выйти да детей рожать.
Извините, если разочаровала.
С той минуты, как Петруша ее привел, Благовестов испытывал приятное возбуждение, и теперь ему было крайне любопытно, сколько времени она сумеет изображать наивную идиотку. Игра, которая между ними сразу затеялась, одинаково развлекала обоих.
– Раньше бы нам перевидеться, – искренне заметил он. – До этой злополучной аварии.
– И что тогда?
– Сама знаешь – что… Вот давай прикинем. Ты в Москве примерно лет десять, так? За последние два года на тебе четыре трупика. Это только те, которые в нашей картотеке. Да какие трупики! Один Ваня Сидорук чего стоит. Ему же укороту не было, все Подмосковье курировал. Нет, размах у тебя нешуточный, и при этом ни одного прокола. Как тебе это удается?
В одиночку ведь промышляешь, если честно говорить.
– Не понимаю, о чем вы? – Ее глаза восхитительно округлились. – О каком Ване Сидоруке? Который в фильме "Неуловимые мстители" играет?
– Талант, вижу, незаурядный талант, но ведь этого мало. Как же так, без прикрытия, без связей… Просто уму непостижимо. Ты мне знаешь кого напоминаешь?
Покойного Гришу-снайпера. Уж как я его любил, никого, наверное, так не полюблю. Его тоже ангелы небесные долго охраняли. Беззаветный, радостный был стрелок. Как бы рожденный для вечных попаданий. Но где он теперь? Давай-ка, детка, выпьем за его святую, неприкаянную душу.
Расчувствовавшись, Елизар Суренович сделал два крупных глотка прямо из горлышка темной нарядной бутылки. Таня сказала:
– Вы чего от меня хотите, Елизар Суренович?
– Боже мой, вот она, старость. Уже тебе и скучно просто так посидеть со мной, посудачить. Прежде-то, бывало, женщины так и льнули, так и ловили каждое словцо. Но не такие, как ты, нет, не такие. Помельче, конечно. Хотя были две-три… Эх, да что теперь… Но поработать хоть на меня поработаешь? Не побрезгуешь?
Неожиданно метнул на нее темный, яростный, обволакивающий взгляд, тот самый, от которого самые строптивые подельщики мгновенно приходили в себя и задумывались о мимолетности текущей жизни. Таня даже не поморщилась. Улыбнулась преданной улыбкой дочери, у которой отец заблажил с похмелья.
– Елизар Суренович, вы великий человек, я это знаю и хочу сказать вам правду. У меня нет ни отца ни матери, я от них отреклась. У меня нет прошлого и нет будущего. И настоящее призрачно, как мечты гимназистки. Может быть, я исчадие ада, а может быть, и нет.
Но как бы то ни было, со мной вам придется забыть о своем величии. Вам меня ни напугать, ни подчинить не удастся в том смысле, как вы привыкли с другими. Забудьте об этом. Вы можете меня только убить. Мы оба знаем, как это несложно. Так и убейте сразу, не обижусь. Или говорите по существу. Я же не девочка по вызову.
Ее неожиданную отповедь, при которой она все же ухитрилась сохранить любезную доверчивую мину, Елизар Суренович принял со вниманием и беззлобно.
Ему не было жалко потерянного времени. –Он уж и не помнил, чтобы кто-то разговаривал с ним в таком тоне. Да и случалось ли это вообще? Она была права: прихлопнуть ее нетрудно. Все равно что жужжащей мухе оторвать головку. Но ему вдруг захотелось, чтобы она жила вечно, такая, какая есть, какая сидит перед ним: в строгом английском костюме, с пухлыми губками, с тайным ядом во взоре. Чтобы охладить запылавшее нутро, он запрокинул голову и допил вино до дна.
– Когда-нибудь, – сказал, он мечтательно, – милое дитя, в этой же комнате, на этом ковре ты станешь на колени и со слезами счастья на глазах, с моего позволения займешься французской любовью. Это будет переломный момент в наших отношениях. Потом мы подружимся и, возможно, я тебя удочерю.
– Если хотите, – насмешливо отозвалась Таня, – могу сделать это прямо сейчас. Удовольствие недорогое.
Елизар Суренович хлопнул в ладоши, и в мгновение ока на пороге возникла Маша Копейщикова, больше, чем обычно, взлохмаченная, в своей законной фетровой шляпе, но туго обернутая вокруг бедер вафельным полотенцем.
– Водки, – распорядился Благовестов, – и чего-нибудь закусить. Живо!
Таня Француженка завистливо поглядела ей вслед:
– Какая симпатичная обезьянка.
– Хочешь – подарю?
– Нет уж, спасибо.
Водки выпила не чинясь, полную рюмку. Расстегнула верхние пуговки у костюма. Теперь лицо у нее было сосредоточенным.
– Итак, слушаю вас, дорогой Елизар Суренович.
– Алешку Михайлова знаешь?
– Креста? Нет, лично не встречалась, но, конечно, наслышана.
– Справишься с ним?
Таня непроницаемо молчала.
– Ты что – оглохла?
– Это трудное дело.
– Я спрашиваю – да или нет?
– Все зависит от цены. И времени понадобится не меньше месяца.
– Но справишься?
– Почему бы и нет? У него одна голова.
Благовестов понюхал рюмку, скривился.
– Когда будешь в моих годах, переходи на сухое.
– Хорошо, я запомню.
"Век бы ее не отпускал отсюда", – подумал Елизар Суренович. Вслух сказал:
– Какие могут быть проблемы?
– Возможно, кто-то из его людей знает меня в лицо. У него большая кодла.
– Да, большая, – согласился Благовестов. – Вот мы ее немного и подсократим.
– Пятьдесят тысяч зеленых и, если понадобится, документы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Нет, Грумчик, я не в маразме и Алешку не боюсь.
Скоро сам поймешь, что я прав, а не ты. Еще одно скажу по секрету – не хочу спешить. Оторванную тыкву на другой стебель не присадишь. Таких, как ты, Кеша, больше на свете нету, но и Алешка в единственном числе уродился. Поверь старику, не надувай щеки. Предоставь-ка лучше к завтра Таню Француженку. Погляжу, кто такая.
Грум выгнулся снизу бледный, как после плача.
– К завтра не сумею. Послезавтра приведу.
– Чаек-то остыл? Пни-ка животину, пусть кипяточку принесет…
* * *
Утром Француженка чувствовала себя скверно и все пыталась вспомнить, кто же мог ее сглазить. Пришла к выводу, что не иначе это был старенький инвалид в метро, которому она сдуру подала милостыню. Непонятно, что на нее накатило. Нищих в Москве с каждым днем становилось все больше, они торчали повсюду, как ромашки в поле; привычный фон новой завидной жизни горожан, и никто, кажется, а уж Таня тем более, не обращал на них внимания. Разве что какой-нибудь особенный калека, похожий на выходца с того света, заставлял прохожих брезгливо поджимать губы и сторониться, потому что многие инстинктивно чувствовали, что нищета – такая же заразная болезнь, как холера.
Бывали попрошайки совершенно экзотические, как бы сошедшие с театральной сцены, вроде того молодого темноволосого трубача в подземном переходе у Октябрьской, который, в блаженном экстазе закатив глаза, часами выдувал из своего хилого инструмента пронзительную пародию на былой государственный гимн. Или недавно влетела в вагон расхристанная цыганка с черным, кривоногим, пузатеньким то ли карапузом, то ли вороненком; и этот самый вороненок с масляными озорными глазенками начал теребить пассажиров за коленки, требуя подачки. Одного солидного гражданина с министерским портфелем в руках он таки вывел из себя, и тот отвесил ему подзатыльник, отчего вороненок, хохоча и ухая, прокатился по всему проходу, пока не ухватился коготками за поручень. Мама-цыганка тут же добавила ему науки и на остановке вышвырнула дитятку из вагона.
Старичок, которому Таня подала милостыню, был без одной ноги, на костылях и с ужасным двусторонним горбом впереди и сзади. Она бросила ему в шапку пятисотенную и – не убереглась! – встретилась глазами с липким взглядом, словно прикоснулась к издыхающему насекомому. Тут-то он ее и достал. Из потухающего костерка чужой жизни пахнуло на нее горьким и паленым. "Чтоб ты сдох поскорее!" – от души пожелала ему Таня, но было уже поздно.
Чтобы перебороть сглаз, надо было помолиться, и она это сделала. "Милостивый Боже, – попросила смиренно, – отпусти вины, вольные и невольные, пощади и пожалей рабу твою Танечку, защити от страшного мира, который гнет и ломает твою зеленую, цветущую веточку!"
Пока прибиралась в квартире и чистила перышки, горбатый злодей, напустивший на нее морок, постепенно отодвинулся в эзотерическую даль. Вскоре приехала массажистка Груня, дебелая бабища из Центра здоровья на Варшавке. После сеанса Француженка угостила гостью супом из куриного пакета и котлетами собственного приготовления. Подала ей белого вина, а сама ограничилась чашечкой крепкого бразильского кофе да двумя печенинками.
Массажистка Груня, даром что кудесница, была придурковатой и всегда рассказывала одну и ту же историю про мужика, который собирался на ней жениться, а когда добился своего удовольствия, то надругался и бросил на произвол судьбы чуть ли не беременную.
Правда, от рассказа к рассказу мужик каким-то чудесным образом видоизменялся. В первый раз это был "вонючий хорек", который даже удовлетворить ее толком не сумел и лишь насажал синяков на все тело; а уже сегодня, после серии волшебных превращений, открылся воображению страдающей женщины этаким одиноким странствующим рьщарем, с которым ее разлучили злые люди.
– Я уж не сразу, только потом догадалась, – призналась массажистка, раскрасневшись от горячего супа и белого вина. – Соседка его сманила со второго этажа, дворничиха наша, рожа неумытая. Это такая прощелыга! Какой мужик покрасивше забредет в подъезд, она его к себе и тащит. Выскочит из дверей, цап за руку – и волокет на кухню. А там у ней склянка с приворотом.
Мужчина-то подумает, водка, обрадуется, глотнет стакашку – и без всякого ума. А уж мой-то тем более.
Доверчивый, как телок. Ему токо поднеси, на стенку полезет трахаться. Как думаешь, Танечка, он ко мне вернется?
– Куда ему деться? Кто ты и кто она. Подумаешь – дворничиха.
– Не скажи… Эти стервы всякие приемчики знают.
Нам с тобой такое в голову не придет, что они с мужчинами вытворяют.
Заперев дверь за перевозбудившейся от любовных наущений массажисткой, Таня снова легла в постель.
Взяла в руки книжку, но не читалось и не думалось ни о чем. Она не любила такое настроение, когда кажется, что отпущенный для земных дурачеств срок вот-вот оборвется. Потянулась за зеркалом и стала себя разглядывать. Никто не дал бы ей двадцати шести лет, но… От грустных размышлений ее оторвал телефонный звонок.
В трубке загудел вкрадчивый голос, принадлежавший пожилому человеку:
– Вы меня не знаете, Таня, но нам необходимо повидаться по очень интересному для вас делу.
– Кто вы?
– Мое имя вам ничего не скажет.
– Кто вам дал телефон?
– Разве это так важно?
– Если вы просто пожилой шалунишка, – сказала Таня, – то советую поскорее забыть этот номера – Извини, Танюша, – добродушно отозвался незнакомец. – С тобой хочет поговорить Елизар Суренович.
Про такого, надеюсь, слышала?
– Вы сами кто?
– Моя фамилия Грум; Я его сотрудник.
– Вас зовут Иннокентий Львович?
– Польщен, дорогая Француженка, очень польщен.
– Куда я должна приехать?
– Завтра, в шестнадцать ноль-ноль… – И Иннокентий Львович продиктовал адрес, который она запомнила.
* * *
Елизар Суренович приказал Маше одеться и сидеть в чулане, пока сам ее не позовет.
– Если появишься раньше времени, тут тебе и крышка, – предупредил он. Маша хмуро поинтересовалась, почему она не может сидеть в чулане голая, но он так на нее глянул, что паче обыкновения она молчком улизнула и затаилась.
Ровно в четыре часа ординарец Петруша, свирепый и немногословный осетин, ввел в гостиную высокую красивую девушку, наряженную в строгий, английского покроя, светлый шерстяной костюм. Лицо, платье и приветливая улыбка в ней были настолько соразмерны, что Благовестов ощутил давно забытое волнение.
– Вон ты, значит, какая! – молвил он, сделав Петруше знак удалиться. – Про тебя легенды складывают, детишек тобой пугают, а ты совсем еще девчонка. Что ж, садись вон в то кресло, там тебе будет удобно. Давно хотел с тобой познакомиться. Как прикажешь себя величать?
Таня послушно уселась, скромно сдвинула колени, на лице сохраняла удивленно-радостное выражение сироты, узревшей живого Деда-Мороза.
– Как хотите называите, Елизар Суренович. Всегда ваша покорная рабыня.
– Ишь ты! Чем угощать тебя, рабыня? Винца моего откушаешь? Оно слабенькое, но сладкое.
– Как угодно, Елизар Суренович.
Кряхтя, Благовестов дотянулся и наполнил два бокала "Хванчкарой".
– Ну, как говорится, за доброе знакомство!
Таня вино пригубила, Благовестов осушил бокал целиком. Гостья очень ему приглянулась. Он такой ее и представлял: невинная, очаровательная, стерильная смерть в упаковке секс-бомбы. Ему захотелось дотронуться до нее, проверить, не тряхнет ли током.
– Не поведаешь ли немного о себе, милое дитя?
Кто родители? Откуда родом? Как дошла до жизни такой? Не стоишь ли на учете у психиатра? Нам ведь с тобой, возможно, интересное дельце предстоит сварганить.
– Елизар Суренович, кажется, вас не правильно информировали. Никакими такими дельцами я больше не занимаюсь. Напротив, третий год грех замаливаю. Новую жизнь начала. Хочу замуж выйти да детей рожать.
Извините, если разочаровала.
С той минуты, как Петруша ее привел, Благовестов испытывал приятное возбуждение, и теперь ему было крайне любопытно, сколько времени она сумеет изображать наивную идиотку. Игра, которая между ними сразу затеялась, одинаково развлекала обоих.
– Раньше бы нам перевидеться, – искренне заметил он. – До этой злополучной аварии.
– И что тогда?
– Сама знаешь – что… Вот давай прикинем. Ты в Москве примерно лет десять, так? За последние два года на тебе четыре трупика. Это только те, которые в нашей картотеке. Да какие трупики! Один Ваня Сидорук чего стоит. Ему же укороту не было, все Подмосковье курировал. Нет, размах у тебя нешуточный, и при этом ни одного прокола. Как тебе это удается?
В одиночку ведь промышляешь, если честно говорить.
– Не понимаю, о чем вы? – Ее глаза восхитительно округлились. – О каком Ване Сидоруке? Который в фильме "Неуловимые мстители" играет?
– Талант, вижу, незаурядный талант, но ведь этого мало. Как же так, без прикрытия, без связей… Просто уму непостижимо. Ты мне знаешь кого напоминаешь?
Покойного Гришу-снайпера. Уж как я его любил, никого, наверное, так не полюблю. Его тоже ангелы небесные долго охраняли. Беззаветный, радостный был стрелок. Как бы рожденный для вечных попаданий. Но где он теперь? Давай-ка, детка, выпьем за его святую, неприкаянную душу.
Расчувствовавшись, Елизар Суренович сделал два крупных глотка прямо из горлышка темной нарядной бутылки. Таня сказала:
– Вы чего от меня хотите, Елизар Суренович?
– Боже мой, вот она, старость. Уже тебе и скучно просто так посидеть со мной, посудачить. Прежде-то, бывало, женщины так и льнули, так и ловили каждое словцо. Но не такие, как ты, нет, не такие. Помельче, конечно. Хотя были две-три… Эх, да что теперь… Но поработать хоть на меня поработаешь? Не побрезгуешь?
Неожиданно метнул на нее темный, яростный, обволакивающий взгляд, тот самый, от которого самые строптивые подельщики мгновенно приходили в себя и задумывались о мимолетности текущей жизни. Таня даже не поморщилась. Улыбнулась преданной улыбкой дочери, у которой отец заблажил с похмелья.
– Елизар Суренович, вы великий человек, я это знаю и хочу сказать вам правду. У меня нет ни отца ни матери, я от них отреклась. У меня нет прошлого и нет будущего. И настоящее призрачно, как мечты гимназистки. Может быть, я исчадие ада, а может быть, и нет.
Но как бы то ни было, со мной вам придется забыть о своем величии. Вам меня ни напугать, ни подчинить не удастся в том смысле, как вы привыкли с другими. Забудьте об этом. Вы можете меня только убить. Мы оба знаем, как это несложно. Так и убейте сразу, не обижусь. Или говорите по существу. Я же не девочка по вызову.
Ее неожиданную отповедь, при которой она все же ухитрилась сохранить любезную доверчивую мину, Елизар Суренович принял со вниманием и беззлобно.
Ему не было жалко потерянного времени. –Он уж и не помнил, чтобы кто-то разговаривал с ним в таком тоне. Да и случалось ли это вообще? Она была права: прихлопнуть ее нетрудно. Все равно что жужжащей мухе оторвать головку. Но ему вдруг захотелось, чтобы она жила вечно, такая, какая есть, какая сидит перед ним: в строгом английском костюме, с пухлыми губками, с тайным ядом во взоре. Чтобы охладить запылавшее нутро, он запрокинул голову и допил вино до дна.
– Когда-нибудь, – сказал, он мечтательно, – милое дитя, в этой же комнате, на этом ковре ты станешь на колени и со слезами счастья на глазах, с моего позволения займешься французской любовью. Это будет переломный момент в наших отношениях. Потом мы подружимся и, возможно, я тебя удочерю.
– Если хотите, – насмешливо отозвалась Таня, – могу сделать это прямо сейчас. Удовольствие недорогое.
Елизар Суренович хлопнул в ладоши, и в мгновение ока на пороге возникла Маша Копейщикова, больше, чем обычно, взлохмаченная, в своей законной фетровой шляпе, но туго обернутая вокруг бедер вафельным полотенцем.
– Водки, – распорядился Благовестов, – и чего-нибудь закусить. Живо!
Таня Француженка завистливо поглядела ей вслед:
– Какая симпатичная обезьянка.
– Хочешь – подарю?
– Нет уж, спасибо.
Водки выпила не чинясь, полную рюмку. Расстегнула верхние пуговки у костюма. Теперь лицо у нее было сосредоточенным.
– Итак, слушаю вас, дорогой Елизар Суренович.
– Алешку Михайлова знаешь?
– Креста? Нет, лично не встречалась, но, конечно, наслышана.
– Справишься с ним?
Таня непроницаемо молчала.
– Ты что – оглохла?
– Это трудное дело.
– Я спрашиваю – да или нет?
– Все зависит от цены. И времени понадобится не меньше месяца.
– Но справишься?
– Почему бы и нет? У него одна голова.
Благовестов понюхал рюмку, скривился.
– Когда будешь в моих годах, переходи на сухое.
– Хорошо, я запомню.
"Век бы ее не отпускал отсюда", – подумал Елизар Суренович. Вслух сказал:
– Какие могут быть проблемы?
– Возможно, кто-то из его людей знает меня в лицо. У него большая кодла.
– Да, большая, – согласился Благовестов. – Вот мы ее немного и подсократим.
– Пятьдесят тысяч зеленых и, если понадобится, документы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52