Если на то пошло, Виктор Николаевич, больше скажу. Вы, наверное, думаете, Лизка из дома ломанула от большой внезапной любви? Нет, не спорю, как писатель вы мужчина привлекательный, но бедняжка спастись хотела. У неё другого выхода не было. Актрисулька ей прямо сказала: или ты, или я. Это не пустая угроза.
– В каком смысле?
– В самом простом. Тут до вас ещё, когда Изаура только в дом въехала, двух беженок босс приютил, обогрел. Джамилку и Томку. Обеим лет по тринадцать. Забавные такие девочки, все их любили, никому они не мешали. Когда босс приезжал, ноги ему мыли, массаж делали, а он им книжки вслух читал. Как-то привязался к ним, как к родным. Собирался из басурманок в христианство обратить. И что же? Появилась Изаура благодатная, поглядела на девочек, что-то у неё в башке щёлкнуло – и конец. Может, приревновала сдуру, может, ещё что… Вечером пошла к ним в спаленку, угостила фантой – к утру обе окоченели. Правда, без мук отошли, яд сильный был. Так она еще, стерва, над мёртвенькими поглумилась. Оголила и ножками-ручками сцепила, будто лесбияночек. Босс ей, конечно, поверил. У него сердце трепетное, как у ребёнка… Ох, заболталась я с вами…
Вдогонку я спросил:
– Как думаешь, Леонид Фомич дочку простит?
Задержалась в дверях, выглянула в коридор, потом вернулась на шажок.
– Не нашего ума дело, Виктор Николаевич, как они между собой разберутся, но вы тоже хороши. Неужто впрямь надеялись, что не поймают? Это же наивно.
– В помрачении был после таблеток. За то и страдаю.
– Ох, Виктор Николаевич, не хочется пугать, но настоящих страданий вы ещё не видели.
С тем и убежала, крутнув хвостом.
Следующие два дня прошли без всяких происшествий. Я выздоравливал, несколько раз в день делал гимнастику, сидел за компьютером… Просился у Патиссона на прогулку, но он сказал, пока рано об этом думать.
Постепенно стало казаться, что записка Лизы мне приснилась.
На третью ночь проснулся от какого-то шума в доме. Долго лежал, прислушивался. Пытался понять, что происходит. То тихо, то чьи-то крики, топот в коридоре и словно гудение огромной бормашины. Подошёл к окну. По небу метались лучи прожекторов, и вроде бы даже постреливали. Неспокойная ночь.
Ждал Свету, чтобы расспросить. Но она пришла только во второй половине дня, причём вместе с Патиссоном. Оба нехорошо возбуждённые и словно из парилки.
– Пожрать-то мне сегодня не давали, – напомнил я с обидой, когда они уселись.
Светочка заохала, всплеснула руками и метнулась из комнаты. Герман Исакович дал пояснения:
– Извините, дружочек мой, не до вас было. ЧП у нас неприятное. Вас, конечно, как почти члена семьи, можно посвятить, вдруг пригодится для книги… Супруга Леонида Фомича придумала, как отблагодарить благодетеля: руки на себя наложила.
– Вы шутите?
– Какие уж тут шутки, именно так. Да ещё изволила устроить сию гнусность в отсутствие хозяина. Вот будет ему сюрприз.
– И как это произошло? – Я не знал, верить или нет, уж больно двусмысленно сверкали золотые очёчки мудреца.
– Понимаю ваш интерес, любезный мой… Сперва шебутная девица, возможно, в подражание вам – дурной пример, как известно, заразителен, – замыслила побег. Подбила трёх дураков охранников и хотела бежать с ящиком золота… Сказать по правде, сколько живу, никак не могу привыкнуть к человеческой подлости. Вот вы, как инженер человеческих душ, объясните – чего ей не хватало?
Я пожал плечами.
– Вы вроде сказали – руки наложила?
– Конечно наложила. Когда увидела, что попалась, деваться некуда, дружков постреляли, заперлась в спальне и… Господи, как доложить хозяину, ведь он страдать будет. На меня вину возложит, недосмотрел, дескать, старый пень. А что я мог сделать? Я её уговаривал, обещал подлечить…
– Через дверь уговаривали?
– Через дверь, через окно – какая разница? Сердце себе проткнула стальной спицей. На руках у меня померла. Пожурил её напоследок: что же ты, говорю, зас…ка, наделала, грех-то какой… Аона, можете представить, собралась с силами и плюнула в меня. Виктор Николаевич, откуда столько злобы в нынешней молодёжи? Столько неблагодарности – откуда?
Стёклышки очков увлажнились – и тут я поверил, что это правда. Отмучилась, заблудшая душа. Обманула своих палачей. А давно ли…
Вернулась студентка с судками: борщ, жаркое. Батон хлеба. Под мышкой бутылка коньяка. Извиняющимся тоном обратилась к доктору:
– Герман Исакович, прихватила на всякий случай… Может, помянем стерву?
– Не говори так, Светлана. Всё же про покойницу… Помянуть можно, почему не помянуть. Наливай!
Диковинные получились поминки. Патиссон был какой-то непривычно тихий, как будто пришибленный. Светочка после двух рюмок и косячка разнюнилась, заревела. Я тоже был не в своей тарелке, хотя коньяку мне не дали. Патиссон сказал, что в моём состоянии алкоголь противопоказан. Может наступить преждевременное отторжение почек и мозгов. А мне ещё книгу дописывать. Его замечание меня заинтриговало.
– Про почки понятно, доктор, а мозги при чём? Они не пересаженные.
– Батенька мой, всё в организме взаимосвязано. У интеллигента какой самый уязвимый и слабый орган? Правильно, голова. Малейшее повреждение любого другого органа вызывает цепную реакцию. В моей практике бывали поразительные случаи. Какая-нибудь бородавка на руке, катар горла, да любой пустяк, мгновенно превращают его в идиота. Первый признак интеллигентского кретинизма – зацикленность на собственном здоровье. Для интеллигента, впавшего в идиотизм, а таких у нас девяносто процентов, нет на свете ничего более важного и значительного, чем состояние его желудка, сердца, желёзок и прочего. Кстати, самое омерзительное и отталкивающее существо в мире, вам, наверное, особенно интересно, – это интеллигент-идиот, ставший импотентом.
Светочка похлюпывала носом, мужественно осушила ещё рюмку.
– Как всё ужасно, как ужасно!
– О чём ты, дитя? – поинтересовался я. – Ты же её не любила.
– Вы не понимаете, вы мужчина, ну, я имею в виду, у вас психика мужская… У женщины всё по другому. Она каждую букашку жалеет. Зойка дрянь была, пробы негде ставить, ведьма проклятая… Атеперь, когда её нету, у меня у самой будто гвоздь в сердце.
– Вполне возможно, – благодушно подтвердил доктор, забрав у Светочки бутылку. – Женщины по научному определению относятся к подвиду простейших и все соединены между собой в этакую биологическую плесень, наподобие грибницы в лесу.
– Значит, на самом деле её звали Зоей? – спросил я.
– Ох, ну какое это имеет значение?
Светочка потянулась за бутылкой, доктор чувствительно шлёпнул её по руке.
– Хватит, малышка, нам ещё отчёт составлять.
Бутылку допил сам, и вскоре они ушли.
К еде я не притронулся, лежал, глядя в потолок. Безвременная кончина прекрасной Изауры меня не огорчила: что ж, она знала, что делала. Не захотела ложиться в клинику к Патиссону, я её хорошо понимал. Передо мной стоял тот же выбор. Её решение казалось разумным, однако сам я ещё не приготовился к уходу, хотя исподволь, разумеется, перебирал разные варианты. Но как бы не для себя, а для кого-то постороннего. Трусливому человеку так проще… Увы, во многом, во многом прав доктор, когда поливает грязью руссиянскую интеллигенцию, которая разучилась жить по чести и не умеет с достоинством умирать. Но ко мне все его рассуждения относились лишь косвенно: я никогда по настоящему не ощущал своей принадлежности к ней. Больше того, когда другие называли меня (в тех или иных обстоятельствах) интеллигентом, всегда испытывал нечто вроде стыда. Особенно это ощущение усиливалось после того, как властители дум начали писать коллективные доносы и бегать к пьяному царю на дачу, умоляя раздавить какую-то гадину.
Лиза, позвал я в тоске, слышишь ли меня, мой маленький бесстрашный друг?
Наверное, не слышала, но бывали минуты, когда я остро чувствовал её приближение. Занавеска колыхнулась на окне, вспыхнул солнечный зайчик на лакированной поверхности шкафа, кукушка прокуковала в лесу – и я невольно вздрагивал, настораживался: не она ли посылает привет?..
Незаметно задремал, и пробуждение было загадочным, будто проснулся во сне. За столом, за компьютером сидел улыбающийся Володя Трубецкой и с увлечением гонял по экрану лопоухого зайчика. Я тоже любил эту игру, она называлась «Не буди Лешего». Выглядел майор совершенно мирно, и выражение лица у него было точно такое – снисходительно-ободряющее, – как в тот раз, когда выпроваживал нас с Лизой за дворцовую ограду.
– Это вы, Володя? – окликнул я негромко, готовый к тому, что общаюсь с фантомом.
– Нет, тень отца Гамлета, – ответил он напыщенно и тут же, оставив зайчонка в покое, переместился на стул возле кровати. – Ну-ка дай руку, писатель.
Я протянул ладонь, и он сжал её с такой силой, что у меня хрустнул позвоночный столб. Но я не пикнул. Только спросил:
– Зачем ты так сделал, Володя?
– Проверяю, в каком ты состоянии…
– Ну и как?
– На горшок сам ходишь?
– Да, хожу… Что с Лизой, Володя?
– Ничего, могло быть хуже. – Улыбка на мгновение потухла и вспыхнула вновь. – Значит, так, готовься. Завтра или послезавтра – прорыв.
– Какой прорыв, Володя? Это иносказание?
– Иносказания все кончились. Пора сваливать к чёртовой матери. Помнишь, как вождь учил: вчера было рано, завтра поздно.
Я посмотрел на стены, на потолок, перевёл взгляд на свой перевязанный живот. Трубецкой ухмыльнулся.
– Всё под контролем, писатель. Никто нас не слышит… Важно другое: сломали тебя или нет?
– Зачем тебе знать?
– Не хочу второй раз Лизу подставлять. Третьего может не быть.
Разговор шёл без напряжения, весело, в быстром темпе и привёл меня в хорошее настроение. Была и ещё причина радоваться: впервые после долгого перерыва я не ощущал необходимости притворяться, разыгрывать то одного, то другого персонажа в чужой пьесе. Оказывается, я сильно от этого устал. Сейчас все слова ложились набело, и я снова мог играть собственную роль.
– Кем тебе приходится Лиза, майор? Не очень ты похож на доброго самаритянина.
– Всё очень просто: я её двоюродный брат.
– А Гата Ксенофонтов крёстный, да? Ничего, говори. Я всему поверю. Мало ли на свете чудес?
Трубецкой нахмурился, улыбка совсем ушла из глаз. Без неё, как без маски, он выглядел ещё моложе.
– Хочешь верь, хочешь нет, не время препираться. Повторяю вопрос. Сломал тебя доктор или не успел? Это не праздное любопытство. Вполне возможно, завтра придётся туго. Не хотелось бы тащить тебя на закорках. Но если понадобится, для Лизки сделаю и это.
– Так любишь сестру? Очень трогательно.
– Ладно, считай, ответил… Признаюсь, я её выбор не одобрял, но теперь вижу, может, она не ошиблась… Человека способен грохнуть?
Резкий переход меня не обескуражил.
– Вряд ли… Это тоже понадобится?
– Не бери в голову, классик. Отдыхай… Мне пора… Компьютер у тебя хитрый, но не настолько, чтобы водить за нос босса. Заметь на будущее…
Он уже был у двери – гибкий, пружинный, смеющийся. Супермен, чёрт бы их всех побрал.
– Володя, но…
Прижал палец к губам, исчез.
Глава 31 Прорыв
Через два дня на третий – вот когда это произошло. В светлое летнее утро, после девяти. Всё это время я безвылазно сидел в комнате, работал, усиленно занимался гимнастикой, насколько позволяли почти затянувшиеся швы. Через силу, через боль гнулся, тянулся, отжимался. Ко мне никто не приходил, кроме Светочки, дверь теперь запирали снаружи, я не мог понять, с чем это связано.
Светочка держала меня в курсе происходивших в доме событий. Леонид Фомич, нагрянув, устроил страшный разнос домочадцам, но больше всех почему-то досталось Патиссону, которого Оболдуев посчитал главным виновником смерти Изауры Петровны. Он сомневался в том, что его супруга покончила с собой, поэтому поручил Гате провести дознание по всем правилам и, хоть кровь из носу, выколотить из доктора правду. Из этого ничего не вышло. Патиссон держался стойко и даже под пытками утверждал, что ему не было смысла убивать Изауру по той простой причине, что у них с хозяином уже была достигнута договорённость о переводе её в клинику на лечение. Наконец после сеанса электрошока, проведённого приглашённым специалистом из Института Сербского, доктор всё-таки признался, что убил Изауру Петровну собственными руками: отравил крысиным ядом, придушил и для верности проткнул сердце железной иглой. И всё из-за того, что бедная женщина, храня верность супругу, наотрез отказалась участвовать в какой-то сатанинской оргии. Доктор Патиссон, едва снятый с клемм, оформил показания в письменном виде, но Оболдуев, как и дознаватели, хорошо понимал, что им грош цена. Однако Леонид Фомич никак не мог справиться с уязвлённым самолюбием (какая-то прохиндейка подло его кинула, точно фраера) и распорядился посадить на кол двух охранников, дежуривших в ту ночь у покоев супруги. Светочка поманила меня к окну, чтобы посмотреть на несчастных юношей, ещё трепыхающихся, выставленных на всеобщее обозрение возле парадного крыльца, но я отказался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57