Ваша жизнь, например.
– Признание в убийстве не совсем уж такая чепуха. И потом, господин Оболдуев требует расписку на полтора миллиона долларов. Представляете, что это такое?
– Деньги, всюду деньги. – Психиатр горестно сжал ладонями виски, но тут же глаза его радостно блеснули, словно он обнаружил спасительный выход из положения. – Батенька мой, но вам не надо отдавать всю сумму сразу. Вернёте по частям, когда окажетесь при деньгах.
– Я не убивал Верещагина, ни разу не был у него на квартире. Даже не знаю, где он живёт.
– Конечно, не убивали. То есть вам кажется, что не убивали. Состояние аффекта допускает… Но труп-то налицо. И свидетели есть.
– Не может быть. Какие свидетели?
– Соседка. Кстати, милая девчушка, студентка. Она видела, как вы вышли из квартиры с окровавленными руками. И почтальон видел.
– При чём тут окровавленные руки, если Гария Наумовича задушили?
– Ну вот, батенька мой, мы и признались. – Психиатр довольно похлопал себя по груди, как по подушке. – Видите, как просто? А ведь я не следователь. Следователь знает много всяких штучек, которые непременно выводят преступника на чистую воду. Давно перечитывали «Преступление и наказание»?
– Не помню… Герман Исакович, если можете, проясните, пожалуйста, совершенно непонятное обстоятельство.
– Слушаю вас.
– Оболдуев не может не понимать, что я никогда не наберу полтора миллиона. Это абсурд. Зачем ему расписка?
Психиатр обрадовался.
– В самую точку, государь мой. Прямое попадание. Зачем ему эта расписка? Прекрасно сказано. – Он внезапно посерьёзнел. – Видите ли, психология олигархов не менее запутанная, загадочная вещь, чем капризы так называемых писателей. Полагаю, дело вот в чём. Они любят, чтобы все вокруг были им должны. Неважно в чём. Деньги, услуги… Так они чувствуют себя увереннее. Распиской вы даёте понять, что как бы признаёте его превосходство. Только и всего.
– Ну, если это так важно… – Я взял жалобную ноту. – Как-то всё сразу обрушилось на меня, как ком с горы. Вот она, судьба человеческая, доктор. Вчера ещё полное благополучие: прекрасный контракт, возможность общения с великим человеком, радужные планы, – и вдруг… Вот эта клетушка, лишение всех прав, туманные перспективы, нелепое обвинение… Что будет со мной, Герман Исакович?
– В каком, извините, смысле?
– Что будет, если откажусь от расписки?
– О-о, что вы, что вы, Виктор! – Он замахал руками, отгоняя от глаз какие-то кошмарные видения. – Не надо отказываться. Не надо даже думать об этом.
– Но всё-таки? Заставят силой?
– Что вы, к чему такие ужасы! Никто не будет настаивать. Кольнут пенбутальчик, пять кубиков, и вы, батенька мой, признаетесь в том, что собственную матушку четвертовали, зажарили на сковородке и съели. Ха-ха-ха! Извините за чёрный юмор. Силой заставят. Скажете тоже! Чай, в Европе живём.
– Понятно… – Я сам себе был противен со своим плаксивым голосом. – А ведь меня, доктор, даже не покормили, хотя я здесь уже неизвестно сколько.
– Как так?! – Возмущение было искренним, с гневным блеском золотых очёчков, с горловыми руладами. – Не может быть! Вопиющее нарушение Венской конвенции… Сейчас мы это поправим.
Он подкатился к двери, отворил, кого-то позвал, пошушукался – и вернулся удовлетворённый.
– Что же сразу не сказали, Виктор? Голодом морить – последнее дело. Не басурманы какие-нибудь. Не генералы с лампасами. Вон вчера передачу смотрел у Караулова – жуть. Воруют продовольствие и из солдатиков делают дистрофиков. Фотографии – как из Бухенвальда. Вот тебе, батенька мой, и демократия. За что, как говорится, боролись. Нет, нам до настоящей демократии ещё далековато. Народ наш тёмен, необуздан, семьдесят лет идолам поклонялся, такое даром не проходит. Перед руссиянским народом, Виктор, лишь два пути открыты: либо нового тирана посадить на трон, либо, как встарь, к варягам на поклон. Согласны со мной?
В каком я ни был плачевном состоянии, скачки его мыслей меня заинтересовали.
– При чём тут народ, если генералы воруют?
– А-а, проняло. Задело писательскую жилку… Народ, батенька мой, глумиться над собой позволяет, собственных детей отдаёт на растерзание. Вы сами по убеждениям какого курса придерживаетесь? Полагаю, либерального? Как вся творческая интеллигенция?
– Никакого. Мне на все курсы наплевать.
– Вот именно! – возликовал Герман Исакович. – Вот оно – лицо руссиянского властителя дум. Ему на всё наплевать. А уж коли ему наплевать, то народу тем более. Приходи и владей, кто не ленивый… Но давайте, голубчик мой, посмотрим на проблему мироустройства с другой стороны…
Досказать он не успел – дверь отворилась, и прелестная блондинка в коротких шортиках внесла поднос с ужином. Кокетливо поздоровавшись, она поставила на стол тарелку с чем-то серым и на вид вязким, зелёную кружку с бледным чаем и положила краюху чёрного хлеба, намазанную чем-то жёлтым.
– О-о, Светочка, – проворковал Герман Исакович. – Чудесное дитя, как всегда, ослепительна… Погляди, узнаёшь этого джентльмена?.
Девушка бросила на меня игривый взгляд и смущённо пролепетала:
– Конечно, Герман Исакович.
– Это он, не ошибаешься?
– Как можно, Герман Исакович! Я же не слепая.
– Умница. – Психиатр заботливо огладил её ягодицы и пояснил, глядя на меня: – Наша Светланочка своими глазами видела, как вы выходили от Верещагина. Свидетельница наша лупоглазая. Кстати, студентка пятого курса.
Я ничуть не удивился появлению в комнате соседки покойного (?) юриста, это вполне укладывалось в фантасмагорический спектакль, разыгрываемый господином Оболдуевым. Лишний виртуальный штрих. Однако по-прежнему не понимал, какова моя роль в нём.
– Что скажете, Виктор Николаевич?
– Что я могу сказать? Видела и видела, что теперь поделаешь.
– Напрасно вы так с ним обошлись, – порозовев, укорила прелестница. – Дядя Гарик был добрый человек, всем бедным помогал.
– Это точно, – посуровев, подтвердил Герман Исакович. – Известный спонсор и меценат. И тебе, голубка, помогал?
– А как же. Учебники покупал, оплачивал жильё, в оперу иногда водил.
– Видите, батенька мой, свидетель надёжный, лучше не бывает. Скоро золотой диплом получит. Получишь, дитя моё?
– На всё ваша воля.
Меня больше не интересовала их дешёвая, хотя и забавная интермедия, разыгрываемая в традициях театра абсурда. Я придвинул к себе тарелку, понюхал и уловил тошнотворный запах собачьих консервов.
– Что это? Я же не пёс подзаборный, в конце концов.
– Ну-ка, ну-ка… – Герман Исакович ложкой подцепил серое, вроде каши, вещество, слизнул чуток, почмокал. –Ачто? Вроде ничего. Мясцом отдаёт. Где взяла, голубушка?
– Как где? На кухне. Что дали, то принесла.
Жрать всё-таки хотелось, сгоряча я сунул в пасть краюху, откусил, прожевал – и тут же вывернуло наизнанку. Хлеб был сдобрен чем-то вроде машинного масла. Так меня не трепало даже после доброй попойки. Изо рта вместе с горечью хлынула коричневая пена и какие-то желеобразные сгустки.
– Голубчик вы мой, – забеспокоился Герман Исакович. – Может, не надо так спешить?
Отдышавшись, с проступившими слезами, я угрюмо заметил:
– Если вы этими паскудными штучками намерены лишить меня воли, зря стараетесь. У меня её отродясь не было.
– Известное дело. Откуда ей взяться у руссиянского писателя?.. Но я бы вам, Виктор, от всей души посоветовал: не упрямьтесь. Черкните расписочку – и все беды останутся в прошлом. А так только хуже будет для всех.
– Мне надо подумать.
– Это сколько угодно, хоть до завтрашнего дня… Пойдём, Светочка, грех мешать. Господин писатель думать будут…
– А что же с кашкой? – растерялась девушка. – Кашку забрать? Господин писатель, вы не станете больше кушать?
У меня было огромное желание влепить тарелку в её смеющееся хорошенькое личико, но я его переборол. Они так славно на пару потешались надо мной, но ведь тем же самым до поры до времени занимался и Гарий Наумович, юрист «Голиафа»…
* * *
Проснулся я оттого, что где-то рядом мыши скреблись. Горожанин, я ни разу не слышал, как скребутся мыши, но первая мысль была именно такая: мыши. Тусклая лампочка всё так же мерцала под потолком, и я не мог понять, сейчас день или ночь. Но тревожное ощущение неопределённости во времени было ничто по сравнению с терзавшей меня жаждой. По кишкам словно провели наждаком, и во рту скопились горы пыли. Я кое-как собрал и протолкнул в горло капельку сухой слюны.
Скрип, как ногтем по стеклу, усилился и шёл явно от двери. Я тупо смотрел на неё, потом сказал:
– Войдите, не заперто.
Дверь отворилась (или сдвинулась?), и в образовавшуюся щель проскользнула Лиза. Осторожно прикрыв за собой дверь, она одним махом перескочила комнату и очутилась у меня на груди. Замолотила крепкими кулачками.
– Не верю, слышите, Виктор? Не верю, не верю!
– Во что не веришь, малышка? – Я деликатно прижал её к себе, чтобы успокоилась. Если это был сон, то самый сладкий из всех, какие довелось увидеть в жизни.
– Не верю, что вы это сделали.
– Что сделал?
– Убили Верещагина. Он подонок, подлец, но вы не могли это сделать… Скажите, что это неправда!..
– Так ты из-за этого переживаешь? Конечно, неправда, и правдой не может быть никогда. Странно, что усомнилась.
– Я усомнилась? – Она отстранилась, и я разжал руки. – С чего вы взяли? Я просто хотела услышать это от вас. Теперь утром пойду к папе и всё ему расскажу. Он найдёт того, кто вас оклеветал, будьте уверены.
– Утром? Значит, сейчас ночь?
– Разумеется… Что с вами, Виктор?
В ту же секунду я осознал, чем грозит её визит.
– Кто-нибудь видел, как ты пришла сюда?
– Нет, вроде нет.
– Что значит «вроде»? Ты прошла по всему дому ночью, и никто тебя не заметил? Здесь повсюду глаза и уши.
– Я… Ну я… не особенно задумывалась об этом…
– В твоём возрасте, Лиза, пора бы научиться задумываться кое о чём.
В бездонных глазах забрезжила обида.
– Вы как-то странно со мной разговариваете. Разве я виновата… Ох, простите меня! Я бездушная девчонка-эгоистка. Я даже не спросила, как вы себя чувствуете.
– Пить хочется, спасу нет.
Я не успел удержать, она метнулась к двери…. Вернулась не скоро, не меньше получаса прошло, зато счастливая, улыбающаяся. Из плетёной корзинки достала пластиковую бутылку кваса «Очаково», бутылку портвейна, а также уставила стол всевозможной снедью: бутерброды с рыбой и с бужениной, яблоки, апельсины… Богатый улов. Опережая мои упрёки, уверила:
– Никто не видел, нет, нет… Это всё из кладовки.
Можно подумать, кладовка на Луне и она слетала туда в шапке-невидимке.
– Пейте, Виктор, что же не пьёте? – И потянулась сама открывать бутылку с квасом. От радости вся светилась, у меня язык не повернулся сказать какую-нибудь гадость.
Вскоре мы сидели рядышком на топчане и ворковали, как два голубка. Идиллию нарушало лишь какое-то злобное и громкое бурчание у меня в брюхе, с чем я никак не мог справиться. Но после того, как осушил полбутылки массандровского портвешка, оно утихло. Со стороны мы, наверное, походили на влюблённых заговорщиков, какими, возможно, и были на самом деле, но никак не на учителя с прилежной ученицей. В голове у меня мелькнула мысль, что если нас отслеживают, то мне каюк (как будто до этого не был каюк), но мелькнула как-то необременительно, не страшно. Пожалуй, впервые за последние дни я чувствовал себя вопреки обстоятельствам сносно; больше того, рядом с этой необыкновенной девушкой испытывал приливы душевной размягчённости, свидетельствовавшей разве что о сумеречном состоянии рассудка. Не удивляло меня и то, что сначала мы сидели далеко друг от друга, но как-то незаметно, дюйм за дюймом сближались и сближались, словно под воздействием загадочной вибрации, и наконец её мягкая ладошка, как тёплый воробышек, затихла в моей руке.
– Конечно, Лизетта, – говорил я при этом со строгим выражением лица и занудным голосом, – твой поступок нельзя назвать адекватным. Ни в коем случае не следовало сюда являться, да ещё среди ночи. Что подумает папочка, когда ему доложат? Я тебе скажу – он безусловно решит, что я негодяй, воспользовался твоей юной доверчивостью, чтобы, чтобы…
– Что же вы, договаривайте, раз уж начали.
– Заманил, чтобы соблазнить, что ещё?
– Но ведь у вас и в мыслях этого нет, не правда ли? Чего же бояться?
– Конечно, нет, – сказал я, крепче стиснув её ладошку, будто в забытьи. – Но это ничего не значит. Если мы не хотим дать пищу кривотолкам, следует соблюдать предельную осторожность.
– Признайтесь, Виктор, вы считаете меня молоденькой дурочкой, да?
– Не совсем понимаю… – В это мгновение – о боже! – нас прижало боками, как если бы топчан провалился посередине.
– Виктор, чего вы боитесь?
– В каком смысле?
– Вы робеете, как первоклассник на свидании с девочкой из детского сада. И вообще, мне кажется, ведёте не совсем честную игру.
– Лиза, ты хоть вдумываешься в то, что говоришь?
В её глазах шалый блеск.
– Да, вдумываюсь. Почему не сказать, что у вас есть женщина, которую вы любите?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57