Небо и земля. А аппетит! Конечно, если бы не ваша застенчивость… Не повредили бы сеансы сексотерапии. – Светочка ненавязчиво поддёрнула ладошками пухлые грудки: лифчики не носила.
– Что ты, Света, господь с тобой! – Я отмахнулся свиной косточкой. – Сексотерапия! До постели бы добраться после проклятых ванн.
– Вы не правы, Витенька. Умелая женщина, которая сочувствует партнёру, всегда сумеет его растормошить.
Вкусный ужин меня взбодрил, и к приходу Патиссона с его датчиками и тазиком я успел собраться с мыслями. Теоретически я допускал, что записка Лизы была искусной подделкой и надо мной затевали какой-то очередной опыт, но было возможно и другое: Лиза действительно доверяла Вове Трубецкому, какая-то была между ними связь, и с его помощью готовила побег, но если она в нём ошиблась (пятьдесят на пятьдесят), то этот эпизод можно использовать как последнее и неопровержимое доказательство моей подлости. Когда Оболдуев его получит, ему ничего не останется делать, как спустить незадачливого летописца и донжуана по кускам в канализацию. Правда, по-прежнему не было ответа на важный вопрос: какая польза Патиссону или кому-то другому избавляться от меня столь радикально? И зачем было городить огород с убийством Гария Наумовича и с полутора миллионами моего долга?
Доктор Патиссон, проницательный, как ведьмак, заметил, что я даже против обыкновенного не в своей тарелке, и, подключив прибор, со смешком поинтересовался у Светочки:
– Похоже, чем-то ты нашего писателя огорчила. Неужто отказала в утешении?
– Напротив, профессор, – с обидой отозвалась милая девушка. – Намекала, что ему не повредит, но, видно, не нравлюсь как женщина чем-то.
– Кушал он как?
– Всё съел, что принесла. И пива выпил кувшин.
– Ах, даже так? – Доктор обернул ко мне доброе лицо, украшенное золотыми очёчками. – Голубчик мой, ежели вас что-то гложет, поделитесь со своим папочкой. Любой нарыв разумнее вскрыть, чем загонять болезнь внутрь.
Говоря это, он увеличил напряжение на приборе и с любопытством следил за моей реакцией. Я послушно затрясся, как эпилептик, разбрызгивая на пол коричневую жижу из тазика, но быстро оправился.
– С чего вы взяли, герр доктор? Ничего меня не гложет. Ваши процедуры отвлекают от работы – это да. Это беспокоит. Тем более что Леонид Фомич поторапливает.
– Позвольте с вами не согласиться, – возразил Патиссон, умильно улыбаясь. – Как могут повредить процедуры, направленные на снятие стресса? Тем более желатиновые ванночки совокупно с электрическим током. Без лишней скромности скажу, это моё собственное ноу-хау.
– После вашего ноу-хау я три часа валялся, как паралитик.
– Превосходно, батенька мой! Значит, идёт активнейший выброс психотропных шлаков. Некоторые горе-медики рекомендуют чистку кишечника, применяют голодание и разные диеты. Бред, шарлатанство. Пользуются невежеством публики и заколачивают на этом, заметьте, приличные бабки. Чистить следует душу, а не кишки. Особенно когда речь идёт об интеллигенции, к которой мы с вами, к несчастью, принадлежим. Душа, дух руссиянского интеллигента представляет собой не что иное, как вонючее отхожее место, наполненное словесной блевотиной. Или вы и с этим будете спорить?
– Вообще не имею привычки спорить, но факт остаётся фактом. Ваши так называемые чистки отнимают уйму времени, а результат нулевой, если не сказать хуже.
– Как это нулевой? – возмутился Патиссон. – Голубчик мой, да вы знаете ли, что такое стресс? Возможно, это главная и единственная, а по теории француза Селье так и есть, человеческая болезнь. Стресс держит в напряжении все внутренние органы, и какое-то слабое звено – почки, печень, сердце – в конце концов не выдерживает, выходит из строя. По моему глубокому убеждению, если удастся победить стресс как первопричину всех недугов, человек, вполне возможно, обретёт бессмертие. И вы ещё говорите мне о нулевом результате. Постыдитесь, сударь мой.
Трудно сказать, глумился ли он, как обычно, надо мной или впрямь, будучи маньяком, верил в научную ценность своих теорий. Когда процедура окончилась, он снял датчики с моих ушей, а Светочка перекинула мою руку себе на плечи и помогла доковылять до кровати, родная.
Ушли они вместе. Я попробовал читать – не тут-то было; выключил лампу, закрыл глаза – сна тоже ни в одном глазу. Тело постепенно расслабилось, но это не принесло облегчения. Не помогла и попытка погрузиться в воспоминания, хотя это лучший способ уйти от действительности. Так и промаялся несколько часов, ворочаясь с боку на бок. О Лизе и о том, что предстоит, старался не думать, словно боялся, что подслушают.
Вскоре после полуночи завыл добрейший бультерьер Тришка. Жаловался на судьбу. После того как он загрыз любимца Оболдуева персидского кота Барсика, порвал двух китайских обезьянок – Жеку и Жуку – и покалечил массажистку Шурочку, вышедшую спозаранку во двор, чтобы облиться ведром холодной воды по завету Порфирия Иванова, – после всех этих подвигов, уместившихся в один календарный день, Тришку перестали спускать с цепи даже ночью, только Лиза иногда прогуливала его на поводке.
Минуты три пёс выл в одиночестве, потом к нему присоединились овчарки, наполнив тишину сумасшедшим лаем, а закончил ночной концерт, как всегда, с трудом проснувшийся дог Каро, утробно бухнув несколько раз, как в бубен. На время всё стихло, затем, набирая силу, ночь наполнилась жалобными, щемящими повизгиваниями и стонами, доносившимися, казалось, отовсюду – с потолка, из-под пола, в окно… Наконец надо всем вознёсся истошный бабий вопль: «Ратуйте, люди добрые!» – оборвавшийся на запредельном си-бемоле. Я знал, что происходит. В отсутствие хозяина свободные от дежурства гвардейцы Гаты смотались, как обычно, в ближайший посёлок и притащили оттуда деревенских молодух, сколько смогли поймать. В стёклах внезапно вспыхнул отблеск близкого пожара и также быстро угас. Раздался скрежещущий звук, как при разрываемой материи: так ещё иногда вскрикивает напоследок человек с расколотым черепом…
Знакомые ночные звуки, ставшие почти родными.
Далеко за полночь отворилась дверь в комнату, и голос Трубецкого тихо окликнул:
– Готов, Витя? Подымайся, пора.
Дальнейшее происходило будто и не со мной. Вместе с майором мы пересекли парк и выбрались к бетонному забору, откуда особняк казался бесформенной смутной горой. Ночь стояла тёплая, с пригашенными звёздами. По дороге нам никто не встретился. Даже овчарки куда-то подевались. Трубецкой шёл чуть впереди упругим, звериным шагом. Я не удержался, спросил:
– Зачем вы это делаете, Вова?
На секунду остановился, чтобы ответить:
– Эх, писатель, если бы я сам знал.
– Хорошо заплатили?
– В том-то и дело, что нет.
И всё, больше не разговаривали.
Пролезли через колючие кусты, майор подсветил фонариком. В бетонной стене обнаружилась дверь, узкая, в человеческий рост и так надёжно замаскированная плющом, что, не подозревая о её наличии (я сто раз ходил мимо), упрёшься носом и не разглядишь.
Трубецкой открыл небольшой висячий замок – и мы очутились с наружной стороны. Всё произошло так буднично и быстро, что я не успел испугаться.
Шагах в двадцати на обочине темнела легковуха с включёнными подфарниками (потом выяснилось, «форд»-двухлетка, с незначительным пробегом).
– Водить, надеюсь, умеешь? – спросил Трубецкой.
– У меня своя тачка.
– Все документы в бардачке… Смелее, тебя ждут.
Он распахнул левую переднюю дверцу, слегка подтолкнул меня в спину. Я забрался внутрь – тёплые руки Лизы обвили мою шею.
– Как ты долго, родной мой!
Автоматически я ответил на поцелуй.
– Ничего не долго. Спешил как мог. И что дальше?
– Заводи, поехали.
В дверцу просунулся Вова Трубецкой.
– Лиза, всё запомнила?
– Спасибо, Володечка!
– Если какие проблемы, знаешь, что делать, да?
– Конечно. Не волнуйся. Всё будет в порядке.
Меня майор напутствовал так:
– Береги девушку, писатель. Она того стоит.
В сомнамбулическом состоянии я разобрался с передачами, включил движок – мотор отозвался благозвучным урчанием, как бы предупреждая о своей могучей силе. Несмотря на обстоятельства, моя водительская душа сладко обмерла: ещё не доводилось осёдлывать такого рысака.
Не помню, как выбрались на трассу. Лиза прижималась ко мне и что-то бормотала себе под нос. Когда выкатились на шоссе, я спросил:
– Вовка тебе кто? Жених, что ли?
Конечно, мог придумать и поглупее вопрос, но остановился на этом.
– Никак ревнуете, Виктор Николаевич? – отозвалась Лиза с непонятным удовлетворением.
– Да нет… Но всё же любопытно… Не меньше нас рискует, а ради чего?
– А вы ради чего, Виктор?
Может, надеялась услышать, что ради неё, или ради любви, или ради ещё чего-то подобного, как свойственно романтическим героям, но я ответил правду:
– Я вообще не знаю, рискую ли… Туман в голове. Неутешительный итог бестолковой жизни…
Вот так, с невинных пустяков, началось наше долгое путешествие по тёмной дороге.
Глава 27 Из дворца на волю (продолжение)
Туда, куда устремились, мы добирались больше суток, сначала по шоссейному тракту, потом грунтовыми дорогами, а позже – буераками и колдобинами. Заехали в такую глушь, куда и ворон не летает, – в деревню Горчиловка, в двухстах верстах от Саратова. Около тридцати дворов, одна улица, поросшая лопухами и крапивой ростом с человека, колодец, несколько телеграфных столбов с обвисшими проводами – электричество Чубайс отключил зимой за долги.
За то время, пока ехали, я узнал Лизу лучше, чем за предыдущие два с лишним месяца. Точнее, узнал не лучше, а другую Лизу – простую, смелую, очаровательную девушку, ластившуюся, как котёнок. От прежней Лизы – тоже милой и прекраснодушной, но всё же немного взбалмошной и чересчур задумчивой – не осталось и следа. Теперь она болтала без умолку и смеялась по любому поводу, что бы я ни сказал, хотя смеяться было особенно нечему. На чёрной машине по немецкому асфальту, а позже по русским колдобинам мы мчались в никуда.
Делали привалы, выбирая укромные места. Я допускал, что, как только обнаружится наше бегство, Леонид Фомич объявит по всей стране какой-нибудь хитрый план типа «Перехват» или «Сирена». То, что я совершаю безумие, меня мало беспокоило, оно не первое, и коли Господь попустит, не последнее, важнее было понять, что делать с этой девушкой, так слепо, безрассудно доверившейся мне. Куда её деть? С другой стороны, не давала покоя фантастическая мысль: если Лиза исчезнет, растворится вдруг в голубой небесной дымке, мне нечего будет делать на этой бескрайней земле.
На первом привале (ранним утром, на опушке соснового леса) разобрались с имуществом, что было в машине. Я покинул гостеприимный барский дом налегке, не запасшись даже сменой белья, зато у Лизы на заднем сиденье стояли два кожаных чемодана, битком набитых, а также в багажнике лежала большая спортивная сумка на молниях, раздутая, как мяч. Меня заинтересовал пакет с документами, который я обнаружил в бардачке: паспорт, водительское удостоверение, талон и купчая на машину, пластиковая банковская карточка – всё на имя какого-то Букина Вениамина Сергеевича, но с моими фотографиями и повсюду с точной копией моего автографа.
– Как это, как это? – запыхтел я. – Какой-то Букин с моей рожей.
– Временно, Виктор Николаевич, временно.
– Выходит, я теперь нелегал?
– Я тоже, я тоже.
– Документы хоть настоящие или липа?
– Господи, да кого это интересует в наше время?
В первый раз у меня мелькнула догадка, что это небесное создание, проведшее жизнь в заточении, с боннами и гувернантками, возможно, намного практичнее, чем я думал, и не так уж плохо ориентируется в жизни. Взять хотя бы наш побег. Ведь чтобы его спланировать и организовать, продумав множество деталей (те же документы, кто-то же их изготовил… а машина, а маршрут…), нужна, кроме всего прочего (деньги!), крепкая житейская хватка, какую трудно заподозрить в субтильной затворнице.
В деревню Горчиловка прибыли под утро третьего дня, и последние часы я вёл машину почти вслепую, едва отличая дорогу от обочины, до того измотался. За весь путь мы поспали часа три на заднем сиденье машины, да и то вряд ли можно назвать это полноценным отдыхом: после обморочного забытья я вдруг обнаружил Лизу у себя на коленях, и при этом мы целовались, как придурочные. Какой уж тут сон!
Юсупова разыскали легко: пожилая баба у колодца, замотанная синим платочком до бровей, не только показала дом (третий от конца улицы), но и заодно растолковала, что дед Антон отправился со светом на рыбалку, его нету, зато старуха Лушка дома, только надо громко кричать, чтобы дозваться. И ещё надо опасаться ихнего оголтелого пса, который уехал с дедом, но в любой момент может вернуться и напасть на пришлых. Псина зловредная, а старуха глухая. Забавная деталь: в разговоре женщина на нас, кажется, не взглянула ни разу, пялилась на чёрную машину, из которой мы вылезли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57