Ему было холодно, его тело замерзло и сковывало его движения. Но чрезвычайно приятно было обнаружить, что Элизабет вкладывала в свои слова буквальный смысл. Она обняла его руками и тесно прижалась к нему всем своим телом, но не сделала пылких приглашающих жестов. В него проникло немного ее теплоты, и он испуганно напрягся.
– Гарри, что случилось, ты зол на меня? Ради всего святого, скажи. Я не буду плакать и жаловаться. Я не смогу перенести злость, стоящую между нами… не в этот вечер.
– Конечно же, я не сердит на тебя. Какая для этого может быть причина?
– Я не знаю такой причины, но мне неизвестно, какие сплетни обо мне тебе нашептывают на ухо.
– Никто не отзывается плохо о тебе. Ты даже покорила моего дядю, а это несомненный подвиг для дочери Эдварда.
Это препятствие было устранено. Еще несколько минут, думал Генрих, и он сможет уйти. Он продолжал держаться строго, чувствуя себя так, как будто холод был его панцирем, и если он расслабится, то ледяное покрытие рассыплется на кусочки. Внезапно руки Элизабет сжались вокруг него.
– Гарри, пожалуйста, давай успокоим друг друга, – у нее вырвалось полурыдание, полусмех. – Я уже так испугана. Ничто сказанное или сделанное тобой не испугало бы меня больше. Неужели все настолько плохо?
– Нет, все хорошо. Ты должна верить мне. Страна доброжелательно откликнулась на мой призыв людей в армию. Было небольшое затруднение на востоке, потому что они хотели сражаться под командованием Суррея, но они откликнулись все – Пастон, Болейн… все.
– Тогда почему ты боишься, Гарри? – это было сказано самым слабым и робким шепотом. Он бы не услышал его, если бы она не прошептала ему на ухо.
– Если ты хочешь услышать правду, потому что я трус, – не выдержал он. – Ты как-то сказала, что я не боялся перед Босвортом. Так вот, ты ошиблась. Как и тогда я дрожу сейчас от страха, и не могу подчинить себе мое тело даже силой воли. Я боюсь сражаться, умереть…
– Ах это. – Элизабет мягко и очень нежно рассмеялась и поцеловала его ухо, в которое шептала, затем щеку, подбородок и губы. – Это значит, что ты такой же человек, как и другие. В этом нет ничего дурного. – И она прижалась к нему еще теснее, устраиваясь поудобнее, как будто ее страхи ожили вновь.
– Я не знаю, почему ты можешь видеть меня насквозь, как будто мое тело сделано из стекла, – обиженно произнес Генрих. – Никто другой не может этого.
– Всего лишь потому, что я люблю тебя, как никто другой. Я не имею в виду, – пояснила Элизабет, скорее себе, чем Генриху, – что я люблю тебя больше, чем другие. Не больше, чем твоя мать или твой дядя. Я люблю тебя иначе. Я считаю, что они почти боготворят тебя. Но жена… Я знаю, что у тебя на животе есть родинка, а на бедре шрам в виде полумесяца. Тебя там кто-то укусил, Гарри? Я думала над этим и страстно желала сама укусить тебя там.
– Я упал на железный прут. – Он пытался найти знакомый довод, привычную шутку, чтобы воспользоваться предложенным Элизабет спасением, но его голос дрогнул, он повернулся лицом к груди своей жены и начал всхлипывать.
– Так ли это? – мягко спросила Элизабет. – Но теперь ты видишь, что жена не может боготворить и не может поражаться мысли, что ее муж является человеком. Как же мне не верить в то, что ты слаб и смертен? Неужели я не видела тебя дрожащим от желания и не слышала в завершение твоего крика. У меня те же чувства, и я тоже слаба и смертна.
Тело Генриха вздрагивало с головы до пяток, но его всхлипывание смолкло, а руки становились теплее. Элизабет продолжала говорить о разных мелочах, которые связывали их, ссорах и шутках, их личных особенностях. У Генриха часто немела шея от длительного сидения над расчетами, и Элизабет иногда растирала ему шею горчицей, смешанной с ароматным кремом, чтобы расслабить мышцы.
– Как может женщина боготворить мужчину с онемевшей шеей, – со смехом спросила она его, – или отказываться считать его простое, если не сказать безобразное лицо над онемевшей шеей самым прекрасным из всех виденных ей когда-либо.
– Ты прекрасна, Бесс, – четко произнес Генрих, внезапно вернув себе голос. – Даже твои коленки прекрасны. Они похожи на овальные бриллианты. Но у тебя кривой палец на ноге.
Мысль об этом крошечном несовершенстве, больше чем вся ее красота, сделала ее такой милой ему, что Генрих едва не разрыдался снова. Может быть, он никогда больше не увидит снова этот изогнутый палец. Он может быть потерян для него. Он приподнялся и сбросил легкое покрывало. Элизабет с улыбкой предстала перед ним во всем своем совершенстве и несовершенстве. Он голый встал с постели на колени и поцеловал кривой палец, овальные коленки, белоснежные бедра. Он вновь задрожал, но по другой, более приятной причине, и Элизабет отдалась его страсти с таким самозабвением, какого не проявляла никогда раньше. Генрих так и не вернулся в свою постель. Они провели вместе всю ночь, отдаваясь до последней капли наслаждению, которое могло быть отнято у них смертью.
Тем не менее это совместное времяпровождение создало массу проблем для придворных. Такого не случалось со времени первой брачной ночи. Никто даже не думал о том, чтобы помешать королю и королеве, но с каждым часом приближалось время, назначенное для отъезда. Дамы и джентльмены стояли в прихожей, молча сцепив руки, размышляя, закончил ли король наслаждаться, и если нет, что им делать. Он будет разгневан, если они не выедут вовремя, потому что назначил встречу с Девоном; но, без всякого сомнения, он будет еще более разгневан, если ему помешают. Генрих, тем не менее, осознавал, даже во власти нахлынувшего на него наслаждения, что время идет.
– Уже утро, – произнес он сразу же, как только смог восстановить дыхание. – Я уже опаздываю.
– Да.
– Я должен идти.
– Да. Гарри, ты ведь не совершишь какую-нибудь глупость? Тебе ведь не придет в голову возглавить сражение, или…
– Я бы хотел сделать это, – резко ответил он, нагнувшись, чтобы поднять упавший на пол халат. – Когда я сражаюсь, то меня охватывает такая злость, что я не чувствую страха. Но тебе не надо беспокоиться. Мои ангелы-хранители – мой дядя и другие – вероятно, силой удержат меня, если будет необходимо. Знаешь, король слишком ценная штука, чтобы им рисковать.
– И человек тоже, – проворчала Элизабет, вставая и провожая его до двери.
– Спасибо, Бесс. Я снова стал человеком, хотя и довольно ослабшим. Я не был им, когда пришел сюда прошлой ночью.
– Ты всегда человек. Твоя проблема в том, Гарри, что ты хочешь быть чем-то большим. – Она увидела, как он открыл дверь, и собралась для последнего усилия. После того, как он уйдет, у нее будет достаточно времени для рыданий. Немного повысив голос, она воскликнула: – И ради бога, не ходи в мокрой одежде. Я не хочу, чтобы ты кашлял и чихал на меня, когда вернешься. Я еще могу вынести онемевшую шею, но сопение выглядит отвратительно.
Генрих со смехом вышел к своим людям из спальни жены. По глаза короля было заметно, что он мало спал, но когда он начал торопливо одеваться, они увидели на его теле следы, представляющие веские доводы для его бодрствования. Джон Чени, хотя и тактично молчал, но не смог удержать удивленно приподнятых бровей, натягивая хозяину штаны, заметив на маленьком шраме на бедре короля отметины от зубов. А что же вторжение, мятеж, война? Это не будет большим затруднение, если Его Светлость именно так провел ночь. Перед Босвортом он молился.
Генрих был совершенно обессилевшим, но, к счастью, им не нужно было далеко ехать. Но даже в этом случае он едва не заснул в седле, пока они пять миль скакали до Ковентри, и поразил Девона, который разбил лагерь с отрядом южан, тем, что зевал ему в лицо во время его доклада.
Генрих сонно похвалил его усердие и, шатаясь, побрел к постели, оставив Девона с открытым от изумления ртом, в то время как Чени увлеченно перечислял ему возможные происшествия предыдущей ночи.
– Я никогда не пойму его, – Девон пожал плечами и рассмеялся. – Он просто сделан из другого теста. Нежно попрощаться со своей женой, – это разумно, но играть в такие игры… Всю ночь, говорите?
– Должно быть так, потому что он был все еще там утром, а мы ждали снаружи, зная, что уже время выезжать, но не осмеливались войти. Мы, конечно, слушали у дверей, и было понятно, что… Вы бы видели его. Искусанный и весь в синяках…
– Неудивительно, что он совсем не боится войны. Он получает больше ранений в постели. Ну что ж, если у него так легко на сердце, то все будет так, как прошлой весной на севере. И я не знаю, зачем мне понадобилось собирать войска.
Но становилось все более ясно, что это не будет повторением восстания на севере. Генрих принял решение сражаться. В этот раз не предлагалось помилования тем, кто бросит оружие, а король разговаривал с советом только о тактике, оружии и дисциплине. Они были вынуждены три дня ждать в Лестере, чтобы к ним присоединились отряды с востока и запада, и два дня в Лоусбор, чтобы Гилдфорд мог вновь установить пушки, не выдержавшие долгой дороги. В Ноттингеме их ждали хорошие новости. Города Ланкашир, Йоркшир закрыли свои ворота, отказавшись снабжать армию лже-Уорвика, а люди из сельской местности вместо того, чтобы вступать в армию захватчика, бежали из города.
– Они скоро умрут от голода, – с удовольствием сказал Бэдфорд, – нам лучше сидеть здесь и ждать.
Но Генрих не смог выдержать своего суеверного страха перед Ноттингемом, и на следующий день войска передвинулись к Ньюарку. Там они получили еще более хорошие известия. Северные графства не только отказались присоединиться к захватчикам, но и выступили в поддержку короля. Из Нортумберленда, Кумберленда и Йоркшира прибыли закаленные войска приграничных англичан. Их было немного, они были варварски одеты и вооружены, но у них был богатый опыт отражения бесконечных набегов шотландцев. Теперь Генрих был готов двинуться к западу и отрезать захватчиков, но понял, что в этом нет необходимости.
Линкольн и Ловелл быстро передвинулись к востоку, надеясь застать короля врасплох. Однако было нелегко застать врасплох кого-либо с такой совершенной разведкой, какую создал Фокс. Это было, как если бы Генрих находился у графа за пазухой, и каждый час знал, что он делает. Когда армия захватчика попыталась занять дорогу Фосси Уэй, которая вела на юг из Ньюарка, то обнаружила преградившие им путь королевские силы. Генрих был доволен, когда узнал, что они подошли к ним. Его армия была хорошо отдохнувшей и накормленной. Они будут свежими и сытыми, когда на следующее утро он поведет их в бой. Невозможно было спланировать лучше, чем получилось само собой.
На совете, созванном этим вечером, Бэдфорду, тем не менее, показалось, что Генрих неблагоразумно настроен по отношению к этой битве. Было бы лучше, конечно, если бы они победили; но если они потерпят поражение, то это не будет большой трагедией. Как Эдвард IV, так и Генрих VI, проигрывали сражения без утраты короны. Смертельным было поражение только для Ричарда III, терпеливо объяснял Бэдфорд, потому что он был убит. Вне зависимости от исхода Генрих не должен вмешиваться лично. Король вежливо выслушал; он всегда вежливо выслушивал советы, и иногда даже соглашался с ними. В данном случае он покачал головой.
– Не часто случается, что я вступаю в сражение сам, но когда я это делаю, то либо одержу победу, либо погибну. Вероятно, глупо обсуждать это перед сражением, победа в котором определенно на нашей стороне. Тем не менее я должен сказать, что пока я жив, принцип, по которому можно убежать из-за того, чтобы сразиться на следующий день, отменяется. Человек, который сбежит с поля, на котором я нахожусь, будет моим убийцей, как если бы он сам нанес мне смертельный удар.
– Никто из нас не покинет поля, пока вы находитесь на нем, сир, я сам не покину его до тех пор, пока ваш голос не прикажет мне сделать это, – сказал Оксфорд.
– Мы также, – поднялся ропот над столом.
– Тогда остается надеяться, – спокойно ответил Генрих, – что я не потеряю голос, выкрикивая приказы, так как в таком шумном месте это может произойти, и сохраню его для празднования победы. Оксфорд, ты примешь написанную моей рукой записку, если я потеряю голос? – Он подождал, пока утихнет смех, и серьезно продолжил: – Посмотрите, они не смогут победить. Только две тысячи воинов хорошо вооружены и обучены. Остальные – варвары, дикие и плохо управляемые, слабовооруженные. Они могут быть храбрыми, но от них нет пользы.
– Какие сделать распоряжения относительно пленных? – спросил Эджкомб.
К всеобщему удивлению Генрих побледнел и, казалось, потерял уверенность. Он осмотрел собравшийся за столом совет, как бы прося о помощи, но пока кто-нибудь смог ответить ему, криво усмехнулся и сказал:
– Никаких. Пленников быть не должно. Никому не должно быть пощады, кроме Линкольна. Нужно приложить все усилия, чтобы взять его живым. Я намерен узнать от него, кто участвовал в заговоре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Гарри, что случилось, ты зол на меня? Ради всего святого, скажи. Я не буду плакать и жаловаться. Я не смогу перенести злость, стоящую между нами… не в этот вечер.
– Конечно же, я не сердит на тебя. Какая для этого может быть причина?
– Я не знаю такой причины, но мне неизвестно, какие сплетни обо мне тебе нашептывают на ухо.
– Никто не отзывается плохо о тебе. Ты даже покорила моего дядю, а это несомненный подвиг для дочери Эдварда.
Это препятствие было устранено. Еще несколько минут, думал Генрих, и он сможет уйти. Он продолжал держаться строго, чувствуя себя так, как будто холод был его панцирем, и если он расслабится, то ледяное покрытие рассыплется на кусочки. Внезапно руки Элизабет сжались вокруг него.
– Гарри, пожалуйста, давай успокоим друг друга, – у нее вырвалось полурыдание, полусмех. – Я уже так испугана. Ничто сказанное или сделанное тобой не испугало бы меня больше. Неужели все настолько плохо?
– Нет, все хорошо. Ты должна верить мне. Страна доброжелательно откликнулась на мой призыв людей в армию. Было небольшое затруднение на востоке, потому что они хотели сражаться под командованием Суррея, но они откликнулись все – Пастон, Болейн… все.
– Тогда почему ты боишься, Гарри? – это было сказано самым слабым и робким шепотом. Он бы не услышал его, если бы она не прошептала ему на ухо.
– Если ты хочешь услышать правду, потому что я трус, – не выдержал он. – Ты как-то сказала, что я не боялся перед Босвортом. Так вот, ты ошиблась. Как и тогда я дрожу сейчас от страха, и не могу подчинить себе мое тело даже силой воли. Я боюсь сражаться, умереть…
– Ах это. – Элизабет мягко и очень нежно рассмеялась и поцеловала его ухо, в которое шептала, затем щеку, подбородок и губы. – Это значит, что ты такой же человек, как и другие. В этом нет ничего дурного. – И она прижалась к нему еще теснее, устраиваясь поудобнее, как будто ее страхи ожили вновь.
– Я не знаю, почему ты можешь видеть меня насквозь, как будто мое тело сделано из стекла, – обиженно произнес Генрих. – Никто другой не может этого.
– Всего лишь потому, что я люблю тебя, как никто другой. Я не имею в виду, – пояснила Элизабет, скорее себе, чем Генриху, – что я люблю тебя больше, чем другие. Не больше, чем твоя мать или твой дядя. Я люблю тебя иначе. Я считаю, что они почти боготворят тебя. Но жена… Я знаю, что у тебя на животе есть родинка, а на бедре шрам в виде полумесяца. Тебя там кто-то укусил, Гарри? Я думала над этим и страстно желала сама укусить тебя там.
– Я упал на железный прут. – Он пытался найти знакомый довод, привычную шутку, чтобы воспользоваться предложенным Элизабет спасением, но его голос дрогнул, он повернулся лицом к груди своей жены и начал всхлипывать.
– Так ли это? – мягко спросила Элизабет. – Но теперь ты видишь, что жена не может боготворить и не может поражаться мысли, что ее муж является человеком. Как же мне не верить в то, что ты слаб и смертен? Неужели я не видела тебя дрожащим от желания и не слышала в завершение твоего крика. У меня те же чувства, и я тоже слаба и смертна.
Тело Генриха вздрагивало с головы до пяток, но его всхлипывание смолкло, а руки становились теплее. Элизабет продолжала говорить о разных мелочах, которые связывали их, ссорах и шутках, их личных особенностях. У Генриха часто немела шея от длительного сидения над расчетами, и Элизабет иногда растирала ему шею горчицей, смешанной с ароматным кремом, чтобы расслабить мышцы.
– Как может женщина боготворить мужчину с онемевшей шеей, – со смехом спросила она его, – или отказываться считать его простое, если не сказать безобразное лицо над онемевшей шеей самым прекрасным из всех виденных ей когда-либо.
– Ты прекрасна, Бесс, – четко произнес Генрих, внезапно вернув себе голос. – Даже твои коленки прекрасны. Они похожи на овальные бриллианты. Но у тебя кривой палец на ноге.
Мысль об этом крошечном несовершенстве, больше чем вся ее красота, сделала ее такой милой ему, что Генрих едва не разрыдался снова. Может быть, он никогда больше не увидит снова этот изогнутый палец. Он может быть потерян для него. Он приподнялся и сбросил легкое покрывало. Элизабет с улыбкой предстала перед ним во всем своем совершенстве и несовершенстве. Он голый встал с постели на колени и поцеловал кривой палец, овальные коленки, белоснежные бедра. Он вновь задрожал, но по другой, более приятной причине, и Элизабет отдалась его страсти с таким самозабвением, какого не проявляла никогда раньше. Генрих так и не вернулся в свою постель. Они провели вместе всю ночь, отдаваясь до последней капли наслаждению, которое могло быть отнято у них смертью.
Тем не менее это совместное времяпровождение создало массу проблем для придворных. Такого не случалось со времени первой брачной ночи. Никто даже не думал о том, чтобы помешать королю и королеве, но с каждым часом приближалось время, назначенное для отъезда. Дамы и джентльмены стояли в прихожей, молча сцепив руки, размышляя, закончил ли король наслаждаться, и если нет, что им делать. Он будет разгневан, если они не выедут вовремя, потому что назначил встречу с Девоном; но, без всякого сомнения, он будет еще более разгневан, если ему помешают. Генрих, тем не менее, осознавал, даже во власти нахлынувшего на него наслаждения, что время идет.
– Уже утро, – произнес он сразу же, как только смог восстановить дыхание. – Я уже опаздываю.
– Да.
– Я должен идти.
– Да. Гарри, ты ведь не совершишь какую-нибудь глупость? Тебе ведь не придет в голову возглавить сражение, или…
– Я бы хотел сделать это, – резко ответил он, нагнувшись, чтобы поднять упавший на пол халат. – Когда я сражаюсь, то меня охватывает такая злость, что я не чувствую страха. Но тебе не надо беспокоиться. Мои ангелы-хранители – мой дядя и другие – вероятно, силой удержат меня, если будет необходимо. Знаешь, король слишком ценная штука, чтобы им рисковать.
– И человек тоже, – проворчала Элизабет, вставая и провожая его до двери.
– Спасибо, Бесс. Я снова стал человеком, хотя и довольно ослабшим. Я не был им, когда пришел сюда прошлой ночью.
– Ты всегда человек. Твоя проблема в том, Гарри, что ты хочешь быть чем-то большим. – Она увидела, как он открыл дверь, и собралась для последнего усилия. После того, как он уйдет, у нее будет достаточно времени для рыданий. Немного повысив голос, она воскликнула: – И ради бога, не ходи в мокрой одежде. Я не хочу, чтобы ты кашлял и чихал на меня, когда вернешься. Я еще могу вынести онемевшую шею, но сопение выглядит отвратительно.
Генрих со смехом вышел к своим людям из спальни жены. По глаза короля было заметно, что он мало спал, но когда он начал торопливо одеваться, они увидели на его теле следы, представляющие веские доводы для его бодрствования. Джон Чени, хотя и тактично молчал, но не смог удержать удивленно приподнятых бровей, натягивая хозяину штаны, заметив на маленьком шраме на бедре короля отметины от зубов. А что же вторжение, мятеж, война? Это не будет большим затруднение, если Его Светлость именно так провел ночь. Перед Босвортом он молился.
Генрих был совершенно обессилевшим, но, к счастью, им не нужно было далеко ехать. Но даже в этом случае он едва не заснул в седле, пока они пять миль скакали до Ковентри, и поразил Девона, который разбил лагерь с отрядом южан, тем, что зевал ему в лицо во время его доклада.
Генрих сонно похвалил его усердие и, шатаясь, побрел к постели, оставив Девона с открытым от изумления ртом, в то время как Чени увлеченно перечислял ему возможные происшествия предыдущей ночи.
– Я никогда не пойму его, – Девон пожал плечами и рассмеялся. – Он просто сделан из другого теста. Нежно попрощаться со своей женой, – это разумно, но играть в такие игры… Всю ночь, говорите?
– Должно быть так, потому что он был все еще там утром, а мы ждали снаружи, зная, что уже время выезжать, но не осмеливались войти. Мы, конечно, слушали у дверей, и было понятно, что… Вы бы видели его. Искусанный и весь в синяках…
– Неудивительно, что он совсем не боится войны. Он получает больше ранений в постели. Ну что ж, если у него так легко на сердце, то все будет так, как прошлой весной на севере. И я не знаю, зачем мне понадобилось собирать войска.
Но становилось все более ясно, что это не будет повторением восстания на севере. Генрих принял решение сражаться. В этот раз не предлагалось помилования тем, кто бросит оружие, а король разговаривал с советом только о тактике, оружии и дисциплине. Они были вынуждены три дня ждать в Лестере, чтобы к ним присоединились отряды с востока и запада, и два дня в Лоусбор, чтобы Гилдфорд мог вновь установить пушки, не выдержавшие долгой дороги. В Ноттингеме их ждали хорошие новости. Города Ланкашир, Йоркшир закрыли свои ворота, отказавшись снабжать армию лже-Уорвика, а люди из сельской местности вместо того, чтобы вступать в армию захватчика, бежали из города.
– Они скоро умрут от голода, – с удовольствием сказал Бэдфорд, – нам лучше сидеть здесь и ждать.
Но Генрих не смог выдержать своего суеверного страха перед Ноттингемом, и на следующий день войска передвинулись к Ньюарку. Там они получили еще более хорошие известия. Северные графства не только отказались присоединиться к захватчикам, но и выступили в поддержку короля. Из Нортумберленда, Кумберленда и Йоркшира прибыли закаленные войска приграничных англичан. Их было немного, они были варварски одеты и вооружены, но у них был богатый опыт отражения бесконечных набегов шотландцев. Теперь Генрих был готов двинуться к западу и отрезать захватчиков, но понял, что в этом нет необходимости.
Линкольн и Ловелл быстро передвинулись к востоку, надеясь застать короля врасплох. Однако было нелегко застать врасплох кого-либо с такой совершенной разведкой, какую создал Фокс. Это было, как если бы Генрих находился у графа за пазухой, и каждый час знал, что он делает. Когда армия захватчика попыталась занять дорогу Фосси Уэй, которая вела на юг из Ньюарка, то обнаружила преградившие им путь королевские силы. Генрих был доволен, когда узнал, что они подошли к ним. Его армия была хорошо отдохнувшей и накормленной. Они будут свежими и сытыми, когда на следующее утро он поведет их в бой. Невозможно было спланировать лучше, чем получилось само собой.
На совете, созванном этим вечером, Бэдфорду, тем не менее, показалось, что Генрих неблагоразумно настроен по отношению к этой битве. Было бы лучше, конечно, если бы они победили; но если они потерпят поражение, то это не будет большой трагедией. Как Эдвард IV, так и Генрих VI, проигрывали сражения без утраты короны. Смертельным было поражение только для Ричарда III, терпеливо объяснял Бэдфорд, потому что он был убит. Вне зависимости от исхода Генрих не должен вмешиваться лично. Король вежливо выслушал; он всегда вежливо выслушивал советы, и иногда даже соглашался с ними. В данном случае он покачал головой.
– Не часто случается, что я вступаю в сражение сам, но когда я это делаю, то либо одержу победу, либо погибну. Вероятно, глупо обсуждать это перед сражением, победа в котором определенно на нашей стороне. Тем не менее я должен сказать, что пока я жив, принцип, по которому можно убежать из-за того, чтобы сразиться на следующий день, отменяется. Человек, который сбежит с поля, на котором я нахожусь, будет моим убийцей, как если бы он сам нанес мне смертельный удар.
– Никто из нас не покинет поля, пока вы находитесь на нем, сир, я сам не покину его до тех пор, пока ваш голос не прикажет мне сделать это, – сказал Оксфорд.
– Мы также, – поднялся ропот над столом.
– Тогда остается надеяться, – спокойно ответил Генрих, – что я не потеряю голос, выкрикивая приказы, так как в таком шумном месте это может произойти, и сохраню его для празднования победы. Оксфорд, ты примешь написанную моей рукой записку, если я потеряю голос? – Он подождал, пока утихнет смех, и серьезно продолжил: – Посмотрите, они не смогут победить. Только две тысячи воинов хорошо вооружены и обучены. Остальные – варвары, дикие и плохо управляемые, слабовооруженные. Они могут быть храбрыми, но от них нет пользы.
– Какие сделать распоряжения относительно пленных? – спросил Эджкомб.
К всеобщему удивлению Генрих побледнел и, казалось, потерял уверенность. Он осмотрел собравшийся за столом совет, как бы прося о помощи, но пока кто-нибудь смог ответить ему, криво усмехнулся и сказал:
– Никаких. Пленников быть не должно. Никому не должно быть пощады, кроме Линкольна. Нужно приложить все усилия, чтобы взять его живым. Я намерен узнать от него, кто участвовал в заговоре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54