– спросил Фокс.
– Они голосовали за короля, король – это я.
Наступило молчание, во время которого присутствующие смущенно переводили взгляды то на пол, то на стены, куда угодно, но только не на Генриха.
– Вы хотите править без парламента, сир? – спокойно спросил Эдвард Пойнингс.
Генрих взглянул на лица своих советников. Граф Оксфорд, казалось, готов был разрыдаться. Гилдфорд и Котени были бледны. Эджкомб непроизвольно сжимал руки, а Фокс незаметно облизывал свои тонкие губы. Генрих покачал головой и начал смеяться.
– Я хотел бы знать, какие я дал вам основания считать меня глупцом. Как вы думаете, долго ли бы я владел этой землей, если бы обидел ее людей в большей степени, чем Глостер? Он, в конце концов, только убил короля и его брата. И вообще, на этой земле было умерщвлено столько королей, что если бы они не были когда-то детьми, то на факт их смерти мало кто обратил бы внимание. Парламент – это институт, которым ни один король не может пренебрегать.
В комнате раздался всеобщий вздох облегчения. Генрих узнал то, что хотел, причем ценой незначительных усилий. Если преданные ему сторонники были потрясены при мысли, что парламент не будет созван, то вся страна сошла с ума. Генрих и не надеялся, что простой люд или даже мелкопоместные феодалы за пределами Уэльса встанут под его знамена. Но если бы они любили Глостера или даже благоволили ему, он никогда бы не двинулся на Личфилд в полной безопасности. Его войска были бы утомлены, а города закрывали бы ворота и отказывались продавать еду. Существовало много способов поддержать короля. Если бы он обидел людей и появился бы претендент на его трон, то его тоже бы не поддержали. Он был спокоен. По крайней мере он любил проявления законности.
Было бы лучше всего созвать парламент и заставить этот орган подтвердить его титул. Это все, что можно ему разрешить сделать. Неразумно лелеять мысль о том, что парламент может делать и поэтому, возможно, может и не делать королей.
– Нет, – продолжал Генрих, – я намереваюсь созвать парламент, как только сочту это целесообразным. Очевидно, однако, что эта мера может подождать до тех пор, пока наши сторонники не установят контроль над центральными графствами. Неприятно было бы видеть тварей Глостера в Палате Общин.
Раздался дружный смех. Естественно, нужно созвать парламент, и также естественно, что в парламенте должны быть люди, которые готовы были выполнить волю короля. Какой же смысл в том, чтобы иметь людей, которые бы тормозили законотворчество?
– Я думаю, что для Вашей Светлости было бы желательно короноваться до созыва парламента, – предложил Фокс.
Генрих готов был расцеловать своего приверженца, ибо тот высказал как раз то, что он и намеревался сделать. Но сейчас он мог только поджать губы и взирать на лица присутствующих джентльменов. Их реакция будет искренней, поскольку предложение исходило не от него. Гилдфорд, Эджкомб и Котени жаждали действия, Оксфорд выглядел озабоченным, но не обескураженным.
– Это традиция, – решительно заявил Пойнингс, – что когда король умирает, его сын коронуется и затем созывает парламент.
Лицо Оксфорда прояснилось.
– Да, верно. Это происходит с тех незапамятных времен, когда сын наследовал права отца. Вашей Светлости было бы лучше следовать этой традиции.
– Что ж, я охотно ей последую, но прошу вас перестать называть меня «Ваше Величество» и «Ваша Светлость». Вполне достаточно делать это публично, но когда я лежу здесь почти голый, опираясь на необычайно твердые и неудобные валики под подушкой, я не могу быть ни величественным, ни грациозным и едва ли милостивым. «Сир» подойдет прекрасно, если вы не можете заставить себя называть меня Генрихом.
Это как раз то, что нужно было сейчас сказать. Им всем было приятно это услышать. Со дня битвы при Босворте между ними постепенно разрасталась пропасть. И напоминание Генриха перекинуло мост через нее. Однако он сознавал, слегка упав духом, что никто из них никогда этот мост не перейдет. Нет, неверно. Когда они вместе с Фоксом состарятся, если оба так долго протянут, то Фокс будет называть его Генрихом, даже Гарри. Пара карих, немного сочувствующих глаз, встретилась с его глазами.
Генрих унял дрожь. Он не заглядывал в тот день, когда Нед Пойнингс назовет его по имени, хотя знал, что это будет для него утешением.
– Было бы неблагоразумно задерживать надолго созыв парламента, – голос Фокса замер.
– Нет, именем Бога, у нас мало времени на то, чтобы пережевывать то, что мы должны проглотить. Нет-нет, Оксфорд, ваша спина не выдержит груза, возложенного на нее мною. Котени, соберите некоторых ваших родственников и посмотрите, можно ли выработать какой-либо план коронации. Подождите, посоветуйтесь с моей матерью. Она принимала участие в коронации Глостера. Имейте в виду, что моя коронация должна превзойти его коронацию так же, как солнце затмевает луну. Следующий кто?
– Вдовствующая королева…
– Благодарю вас, Нед. Я так часто забываю о ней, что боюсь, хочу этого. Фокс, ее имущество должно быть восстановлено, но это все. Ни трости, ни камня, никаких брошек или браслетов сверх того, что передал ей Эдвард.
– Будет сделано.
Лицо Генриха осветилось улыбкой.
– Я уверен, что будет сделано. Оксфорд, Тауэр на вашем попечении. Я хочу знать, что находится внутри. Джон Рауклиф будет лордом-распорядителем на коронации. Вы можете направить его в Виндзор и в другие королевские дома. Я хочу знать обо всем – тарелках, драгоценных камнях, монетах, заключенных, животных.
– Это займет время.
– Генрих!
– Джентльмены, – сказал Тюдор, скривившись. – Вы должны удалиться. Мое достоинство будет очень задето в ваших глазах, если вы услышите, как меня журят, как непослушного ребенка. Да, дядя, я знаю. Если я буду так много работать, я заболею и не смогу вообще работать. Но я не работаю много. Я просто ставлю трудные задачи для других.
Джаспер открыл было рот, чтобы и дальше выражать свое недовольство, но прикусил язык. Генрих сказал сущую правду. Он выглядел бодрым, не утомленным прошедшим совещанием.
По прошествии нескольких дней Джаспер и Маргрит решили, что их опасения относительно того, что неистовый дух Генриха истощит его хрупкое тело, не оправдались. Королевский титул не очень обременял его, хотя он относился к своему делу весьма серьезно и работал с утра до позднего вечера. Если и было, кого жалеть, так это только тесно связанную с ним группу людей, которые трудились до тех пор, пока их не начинало шатать от изнеможения, а затем шутки и остроты освежали их, придавая новые силы, так что они могли работать еще и еще.
Теперь в эту первоначальную группу добавили других. Реджинальд Брэй, который сделал так много для успеха всего дела, был переведен из дворца лорда Стэнли к Генриху. Уильям Беркли, Томас Ловелл, лорд Дюбени и Динхэм, которые были не просто талантливы, но гениальны в денежных операциях, были здесь задействованы и поглощены работой. Уильяму Стэнли и лорду Стэнли были предоставлены высокие посты в свите короля, посты, которые требовали их постоянного присутствия около Генриха и не имели ничего общего с вооруженными силами страны.
Скоро стало ясно, что любовь короля была прямо пропорциональна ноше, которую человек нес ради него, и абсолютно не касалась дарованных милостей. Те, кто работал, получили землю и власть. Тем же, кого, как он подозревал, восхваляли, одобрительно похлопывали по плечу, кому произносили высокие слова, достались ничего не значащие почетные места. Как только это почувствовали, любой, кому поручалось какое-либо дело, заканчивал его в полную меру своих сил и как можно быстрее, чтобы обратиться с просьбой о новом задании.
В то время как мелкопоместное дворянство Англии работало, Палата Общин отдыхала. Генрих объявил наступление периода благодарения и, убедив себя, что казна это выдержит, и доходы от таможни и конфискованного имущества скоро покроют расходы, он приказал раздать бесплатно хлеб, мясо и вино. Менестрелям и актерам заплатили за публичные выступления, а в Лондоне, где щедрость короля проявилась наиболее ярко, люди танцевали и пели на улице, прославляя ланкаширского Генриха, который освободил их от йоркширского тирана. Они забыли – забыть было легко, когда пивные бочки стояли на перекрестках, а вино лилось рекой, – что они забросали камнями последнего ланкаширского Генриха, когда он проезжал по улицам, и плакали от радости, когда пришел йоркширский Эдвард. Тюдор не забыл, но считал необходимым привлечь людей.
Празднества были досрочно прерваны трагедией. Приход нового, ужасающего бедствия – чумы – омрачил радость людей. Они называли эту болезнь «потной лихорадкой», поскольку больной покрывался потом, с которым уходила его жизнь, а тело сотрясалось ознобом. Лорд-мэр, который целовал руки Генриха, умер. Скончался и его преемник. Не один из каждой сотни людей не избежал болезни, хотя ее течение было коротким, и если человеку удавалось пережить день и ночь, он оставался жить. Те, кто не любил Генриха, клялись, что чума пришла вместе с ним, и предсказывали бедствия королевству и его правлению, но сам Генрих оставался спокойным.
Хотя он выехал из Лондона и укрылся в Гилдфорде, он смеялся над страхами своих приближенных, говоря, что им повезло, что чума приручила людей. Генрих признавал, что не знал, как остановить веселье и вернуть людей к работе, при этом не прогневав их.
Но с чумой или без чумы, а работа в королевстве шла своим чередом. К пятнадцатому сентября повестки о вызове в парламент разошлись по графствам, определив пятое ноября днем собрания. Никто не мог пожаловаться на то, что король пренебрег законом или покоем своих подданных. Менее месяца прошло со дня его победы при Босворте, а никаких задержек с созывом парламента не наблюдалось.
Месяц или около того требовался вызванному в парламент человеку для того, чтобы привести свой дом в порядок и отправиться в Лондон, – зачастую это было длительное путешествие через все королевство.
Приготовления к коронации шли еще быстрее. Агенты Генриха рыскали по городу в поисках одежды: дорогого вельвета и шелка, меха горностая и ласки, драгоценностей и золотых цепочек. Они покупали все, что могли приобрести за хорошую цену, нещадно торгуясь, но чудо из чудес – они платили за все, что покупали. Когда новости об этом распространились повсюду, цены немного упали. Выгоднее было сбыть товар агенту короля, получив небольшую прибыль, и зная, что претензии будут немедленно устранены, чем продавать повсюду по высокой цене и получить судебный иск, который поглотит всю прибыль до появления денег.
Единственное, о чем, казалось, забыли, было ухаживание и женитьба Генриха. Маргрит перестала заниматься этим вопросом, так как Генрих настолько часто обращался к ней со своими милыми шутками и остротами, что ей стало ясно: он просто не будет это обсуждать. Никто не смел даже упомянуть эту тему, поскольку Джаспер, понукаемый Маргрит, был обруган за то, что поднял этот вопрос. Все темы, которые могли вывести короля из себя в беседах с его горячо любимым дядей, старательно избегались. По существу, трудно было найти что-либо такое, что могло омрачить добрый юмор Генриха. Клерки и нижестоящие чиновники не переставали удивляться тому, что никогда ранее не было еще короля, который бы так хорошо владел собой.
Это было действительно так. Генрих, давно испытывающий удары судьбы, перестал винить людей за удары, наносимые ему обстоятельствами. Если река вышла из берегов, он не распекал курьера за опоздание. И если даже вина человека была налицо, он не сердился. Он мог отчитывать провинившегося слугу холодным ровным голосом, сохраняя на лице ледяное выражение уравновешенности. Вряд ли кто мог сделать это лучше, мыча как бык с перекошенной мордой. Еще страшнее было видеть его нахмуренным.
Элизабет, белая роза Йорка, была запрещенной темой разговора.
Генрих не мог полностью избегать предназначенную для него невесту. Маргрит, будучи такой же упрямой, как и ее сын, скоро отказалась от визитов к нему. Ее послание было написано в суровых тонах. Если Генрих хотел видеть ее, он мог бы приказать ей приехать, как король своему подданному, или же он мог приехать к ней, как прилежный сын приезжает к матери.
Генрих приехал с таким смиренным видом, войдя в комнату со шляпой в руке, и с такой показной кротостью на лице, что Маргрит и стоявшая рядом с ней Элизабет разразились удивленным смехом. Опущенные веки его всколыхнулись как трель колокольчика, что очень отличалось от мягкого смеха Маргрит, он увидел незащищенную красоту лица принцессы и вынудил себя принять мимолетное выражение алчности.
Маска дисциплинированного сына была вновь сброшена, и Элизабет это заметила.
Когда Генрих, наконец, прекратил приносить экстравагантные и нелепые извинения своей матери и повернулся, чтобы побеседовать со своей будущей невестой, он держался особенно холодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Они голосовали за короля, король – это я.
Наступило молчание, во время которого присутствующие смущенно переводили взгляды то на пол, то на стены, куда угодно, но только не на Генриха.
– Вы хотите править без парламента, сир? – спокойно спросил Эдвард Пойнингс.
Генрих взглянул на лица своих советников. Граф Оксфорд, казалось, готов был разрыдаться. Гилдфорд и Котени были бледны. Эджкомб непроизвольно сжимал руки, а Фокс незаметно облизывал свои тонкие губы. Генрих покачал головой и начал смеяться.
– Я хотел бы знать, какие я дал вам основания считать меня глупцом. Как вы думаете, долго ли бы я владел этой землей, если бы обидел ее людей в большей степени, чем Глостер? Он, в конце концов, только убил короля и его брата. И вообще, на этой земле было умерщвлено столько королей, что если бы они не были когда-то детьми, то на факт их смерти мало кто обратил бы внимание. Парламент – это институт, которым ни один король не может пренебрегать.
В комнате раздался всеобщий вздох облегчения. Генрих узнал то, что хотел, причем ценой незначительных усилий. Если преданные ему сторонники были потрясены при мысли, что парламент не будет созван, то вся страна сошла с ума. Генрих и не надеялся, что простой люд или даже мелкопоместные феодалы за пределами Уэльса встанут под его знамена. Но если бы они любили Глостера или даже благоволили ему, он никогда бы не двинулся на Личфилд в полной безопасности. Его войска были бы утомлены, а города закрывали бы ворота и отказывались продавать еду. Существовало много способов поддержать короля. Если бы он обидел людей и появился бы претендент на его трон, то его тоже бы не поддержали. Он был спокоен. По крайней мере он любил проявления законности.
Было бы лучше всего созвать парламент и заставить этот орган подтвердить его титул. Это все, что можно ему разрешить сделать. Неразумно лелеять мысль о том, что парламент может делать и поэтому, возможно, может и не делать королей.
– Нет, – продолжал Генрих, – я намереваюсь созвать парламент, как только сочту это целесообразным. Очевидно, однако, что эта мера может подождать до тех пор, пока наши сторонники не установят контроль над центральными графствами. Неприятно было бы видеть тварей Глостера в Палате Общин.
Раздался дружный смех. Естественно, нужно созвать парламент, и также естественно, что в парламенте должны быть люди, которые готовы были выполнить волю короля. Какой же смысл в том, чтобы иметь людей, которые бы тормозили законотворчество?
– Я думаю, что для Вашей Светлости было бы желательно короноваться до созыва парламента, – предложил Фокс.
Генрих готов был расцеловать своего приверженца, ибо тот высказал как раз то, что он и намеревался сделать. Но сейчас он мог только поджать губы и взирать на лица присутствующих джентльменов. Их реакция будет искренней, поскольку предложение исходило не от него. Гилдфорд, Эджкомб и Котени жаждали действия, Оксфорд выглядел озабоченным, но не обескураженным.
– Это традиция, – решительно заявил Пойнингс, – что когда король умирает, его сын коронуется и затем созывает парламент.
Лицо Оксфорда прояснилось.
– Да, верно. Это происходит с тех незапамятных времен, когда сын наследовал права отца. Вашей Светлости было бы лучше следовать этой традиции.
– Что ж, я охотно ей последую, но прошу вас перестать называть меня «Ваше Величество» и «Ваша Светлость». Вполне достаточно делать это публично, но когда я лежу здесь почти голый, опираясь на необычайно твердые и неудобные валики под подушкой, я не могу быть ни величественным, ни грациозным и едва ли милостивым. «Сир» подойдет прекрасно, если вы не можете заставить себя называть меня Генрихом.
Это как раз то, что нужно было сейчас сказать. Им всем было приятно это услышать. Со дня битвы при Босворте между ними постепенно разрасталась пропасть. И напоминание Генриха перекинуло мост через нее. Однако он сознавал, слегка упав духом, что никто из них никогда этот мост не перейдет. Нет, неверно. Когда они вместе с Фоксом состарятся, если оба так долго протянут, то Фокс будет называть его Генрихом, даже Гарри. Пара карих, немного сочувствующих глаз, встретилась с его глазами.
Генрих унял дрожь. Он не заглядывал в тот день, когда Нед Пойнингс назовет его по имени, хотя знал, что это будет для него утешением.
– Было бы неблагоразумно задерживать надолго созыв парламента, – голос Фокса замер.
– Нет, именем Бога, у нас мало времени на то, чтобы пережевывать то, что мы должны проглотить. Нет-нет, Оксфорд, ваша спина не выдержит груза, возложенного на нее мною. Котени, соберите некоторых ваших родственников и посмотрите, можно ли выработать какой-либо план коронации. Подождите, посоветуйтесь с моей матерью. Она принимала участие в коронации Глостера. Имейте в виду, что моя коронация должна превзойти его коронацию так же, как солнце затмевает луну. Следующий кто?
– Вдовствующая королева…
– Благодарю вас, Нед. Я так часто забываю о ней, что боюсь, хочу этого. Фокс, ее имущество должно быть восстановлено, но это все. Ни трости, ни камня, никаких брошек или браслетов сверх того, что передал ей Эдвард.
– Будет сделано.
Лицо Генриха осветилось улыбкой.
– Я уверен, что будет сделано. Оксфорд, Тауэр на вашем попечении. Я хочу знать, что находится внутри. Джон Рауклиф будет лордом-распорядителем на коронации. Вы можете направить его в Виндзор и в другие королевские дома. Я хочу знать обо всем – тарелках, драгоценных камнях, монетах, заключенных, животных.
– Это займет время.
– Генрих!
– Джентльмены, – сказал Тюдор, скривившись. – Вы должны удалиться. Мое достоинство будет очень задето в ваших глазах, если вы услышите, как меня журят, как непослушного ребенка. Да, дядя, я знаю. Если я буду так много работать, я заболею и не смогу вообще работать. Но я не работаю много. Я просто ставлю трудные задачи для других.
Джаспер открыл было рот, чтобы и дальше выражать свое недовольство, но прикусил язык. Генрих сказал сущую правду. Он выглядел бодрым, не утомленным прошедшим совещанием.
По прошествии нескольких дней Джаспер и Маргрит решили, что их опасения относительно того, что неистовый дух Генриха истощит его хрупкое тело, не оправдались. Королевский титул не очень обременял его, хотя он относился к своему делу весьма серьезно и работал с утра до позднего вечера. Если и было, кого жалеть, так это только тесно связанную с ним группу людей, которые трудились до тех пор, пока их не начинало шатать от изнеможения, а затем шутки и остроты освежали их, придавая новые силы, так что они могли работать еще и еще.
Теперь в эту первоначальную группу добавили других. Реджинальд Брэй, который сделал так много для успеха всего дела, был переведен из дворца лорда Стэнли к Генриху. Уильям Беркли, Томас Ловелл, лорд Дюбени и Динхэм, которые были не просто талантливы, но гениальны в денежных операциях, были здесь задействованы и поглощены работой. Уильяму Стэнли и лорду Стэнли были предоставлены высокие посты в свите короля, посты, которые требовали их постоянного присутствия около Генриха и не имели ничего общего с вооруженными силами страны.
Скоро стало ясно, что любовь короля была прямо пропорциональна ноше, которую человек нес ради него, и абсолютно не касалась дарованных милостей. Те, кто работал, получили землю и власть. Тем же, кого, как он подозревал, восхваляли, одобрительно похлопывали по плечу, кому произносили высокие слова, достались ничего не значащие почетные места. Как только это почувствовали, любой, кому поручалось какое-либо дело, заканчивал его в полную меру своих сил и как можно быстрее, чтобы обратиться с просьбой о новом задании.
В то время как мелкопоместное дворянство Англии работало, Палата Общин отдыхала. Генрих объявил наступление периода благодарения и, убедив себя, что казна это выдержит, и доходы от таможни и конфискованного имущества скоро покроют расходы, он приказал раздать бесплатно хлеб, мясо и вино. Менестрелям и актерам заплатили за публичные выступления, а в Лондоне, где щедрость короля проявилась наиболее ярко, люди танцевали и пели на улице, прославляя ланкаширского Генриха, который освободил их от йоркширского тирана. Они забыли – забыть было легко, когда пивные бочки стояли на перекрестках, а вино лилось рекой, – что они забросали камнями последнего ланкаширского Генриха, когда он проезжал по улицам, и плакали от радости, когда пришел йоркширский Эдвард. Тюдор не забыл, но считал необходимым привлечь людей.
Празднества были досрочно прерваны трагедией. Приход нового, ужасающего бедствия – чумы – омрачил радость людей. Они называли эту болезнь «потной лихорадкой», поскольку больной покрывался потом, с которым уходила его жизнь, а тело сотрясалось ознобом. Лорд-мэр, который целовал руки Генриха, умер. Скончался и его преемник. Не один из каждой сотни людей не избежал болезни, хотя ее течение было коротким, и если человеку удавалось пережить день и ночь, он оставался жить. Те, кто не любил Генриха, клялись, что чума пришла вместе с ним, и предсказывали бедствия королевству и его правлению, но сам Генрих оставался спокойным.
Хотя он выехал из Лондона и укрылся в Гилдфорде, он смеялся над страхами своих приближенных, говоря, что им повезло, что чума приручила людей. Генрих признавал, что не знал, как остановить веселье и вернуть людей к работе, при этом не прогневав их.
Но с чумой или без чумы, а работа в королевстве шла своим чередом. К пятнадцатому сентября повестки о вызове в парламент разошлись по графствам, определив пятое ноября днем собрания. Никто не мог пожаловаться на то, что король пренебрег законом или покоем своих подданных. Менее месяца прошло со дня его победы при Босворте, а никаких задержек с созывом парламента не наблюдалось.
Месяц или около того требовался вызванному в парламент человеку для того, чтобы привести свой дом в порядок и отправиться в Лондон, – зачастую это было длительное путешествие через все королевство.
Приготовления к коронации шли еще быстрее. Агенты Генриха рыскали по городу в поисках одежды: дорогого вельвета и шелка, меха горностая и ласки, драгоценностей и золотых цепочек. Они покупали все, что могли приобрести за хорошую цену, нещадно торгуясь, но чудо из чудес – они платили за все, что покупали. Когда новости об этом распространились повсюду, цены немного упали. Выгоднее было сбыть товар агенту короля, получив небольшую прибыль, и зная, что претензии будут немедленно устранены, чем продавать повсюду по высокой цене и получить судебный иск, который поглотит всю прибыль до появления денег.
Единственное, о чем, казалось, забыли, было ухаживание и женитьба Генриха. Маргрит перестала заниматься этим вопросом, так как Генрих настолько часто обращался к ней со своими милыми шутками и остротами, что ей стало ясно: он просто не будет это обсуждать. Никто не смел даже упомянуть эту тему, поскольку Джаспер, понукаемый Маргрит, был обруган за то, что поднял этот вопрос. Все темы, которые могли вывести короля из себя в беседах с его горячо любимым дядей, старательно избегались. По существу, трудно было найти что-либо такое, что могло омрачить добрый юмор Генриха. Клерки и нижестоящие чиновники не переставали удивляться тому, что никогда ранее не было еще короля, который бы так хорошо владел собой.
Это было действительно так. Генрих, давно испытывающий удары судьбы, перестал винить людей за удары, наносимые ему обстоятельствами. Если река вышла из берегов, он не распекал курьера за опоздание. И если даже вина человека была налицо, он не сердился. Он мог отчитывать провинившегося слугу холодным ровным голосом, сохраняя на лице ледяное выражение уравновешенности. Вряд ли кто мог сделать это лучше, мыча как бык с перекошенной мордой. Еще страшнее было видеть его нахмуренным.
Элизабет, белая роза Йорка, была запрещенной темой разговора.
Генрих не мог полностью избегать предназначенную для него невесту. Маргрит, будучи такой же упрямой, как и ее сын, скоро отказалась от визитов к нему. Ее послание было написано в суровых тонах. Если Генрих хотел видеть ее, он мог бы приказать ей приехать, как король своему подданному, или же он мог приехать к ней, как прилежный сын приезжает к матери.
Генрих приехал с таким смиренным видом, войдя в комнату со шляпой в руке, и с такой показной кротостью на лице, что Маргрит и стоявшая рядом с ней Элизабет разразились удивленным смехом. Опущенные веки его всколыхнулись как трель колокольчика, что очень отличалось от мягкого смеха Маргрит, он увидел незащищенную красоту лица принцессы и вынудил себя принять мимолетное выражение алчности.
Маска дисциплинированного сына была вновь сброшена, и Элизабет это заметила.
Когда Генрих, наконец, прекратил приносить экстравагантные и нелепые извинения своей матери и повернулся, чтобы побеседовать со своей будущей невестой, он держался особенно холодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54