Наверное, ее внуки также погибли в Индии. Дурак! Какой же он дурак! Да что же это с ним сегодня?!..
Но инстинкт подсказывал ему, что, раз уж он зашел столь катастрофически далеко, нужно идти и дальше. И если необходимо, то сделать даже шажок к тому сближению, которого он всегда боялся.
— Я тоже робок с детьми. Мой собственный ребенок умер в очень раннем возрасте.
Миссис Лорейн быстро подняла на него глаза, и щеки ее слегка порозовели. Ей было, конечно, очень приятно, что неприступный аббат позволил себе так довериться ей. Если минуту назад он и сделал ей больно, то сейчас, этим своим признанием, исцелил рану.
Наверное, миссис Лорейн еще более одинока, чем ему представлялось до сих пор. Что ж, раз начал, то терпи. Он решил выдержать все ее вопросы.
Впрочем, она не собиралась задавать вопросы… Значит, он вынес ей верную оценку, еще когда только появился в этой гостиной. Всем своим видом миссис Лорейн показывала ему, что не станет ничего выпытывать. Пусть он сам расскажет все, что пожелает и когда пожелает. И это все, что она от него ждет.
В благодарность за то, что пожилая леди не стала выспрашивать у него о Терезе и умершем ребенке, аббат стал живо описывать ей встречу, которая произошла у него в часовне со Стеллой. Рассказал об их разговоре, о том, как он спустился, ведя ребенка под руку к подножию холма, и возобновил знакомство с доктором Крэйном. Дойдя до этого, он посчитал нужным рассказать и о первой встрече с доктором, произошедшей во время турнира по борьбе, на котором пострадал его подопечный мальчик Захария.
Миссис Лорейн была явно заинтригована его рассказом.
— Вы должны снова увидеться с этой девочкой, — сказала она наконец. — И познакомить ее со мной. Мы сдержанны, но не должны поэтому отгораживать себя от молодежи. Молодежь нам нужна. Особенно в Рождество. Вы должны посетить Стеллу у нее дома и принести ей рождественский подарок.
Аббат пришел от этого совета в ужас.
— Мадам! Фермер и его жена, ее родители… Я не знаком с ними. Я не имею права вторгаться в…
— Но этот доктор Крэйн… разве он не выражал пожелания познакомиться с вами поближе?
— Он выразил надежду на то, что мы снова встретимся, но конкретного приглашения не сделал.
— В таком случае вы должны принять инициативу на себя и встретиться с ним сами. А потом он, возможно, приведет вас к Стелле.
Миссис Лорейн огляделась вокруг себя, и взгляд ее упал на ларец. Она взяла его, положила катушки с шелковыми нитками на место и закрыла все миниатюрные крышечки.
— Почему бы вам не подарить девочке вот этот ларчик?
— Мадам! — в ужасе воскликнул аббат. — Я не могу этого сделать! Это очень ценная вещь, насколько я могу судить… Разве могу я лишить вас…
— Вы сделаете то, что я вам скажу, месье, — вежливо, но твердо перебила его пожилая леди. — Девочка наверняка не проводит еще за вышиванием все дни, как это делала я в ее возрасте, и ларчик не наведет на нее ту скуку, какую он наводит на меня. А когда ей надоест, она просто сможет любоваться его красотой. Здесь много красивых вещиц. Взять хотя бы ножницы в форме лебедя…
— Я заметил их, мадам.
— Да. Я так и подумала. В ваших глазах появилось что-то оценивающее, когда вы задержались на этом ларце, месье. Я в ту минуту подумала: «Не может быть, чтобы он хотел это для себя».
— Мадам, я решительно протестую…
Он чувствовал радость и одновременно смущение. В нем сразу же проснулся импульсивный француз, который говорит порой не словами, а жестами рук. Брови аббата подскочили едва ли не до середины лба, глаза сверкали огнем, каким никогда не горят глаза англичанина.
Миссис Лорейн весело рассмеялась. Неужели этого человека люди из Торре могут всерьез называть иногда черствым сухарем? Сама она никогда его так не называла, так как видела в нем внутренний жар, внутренний огонь.
— Поверьте мне, месье, я действительно рада отдать этот ларец вашей Стелле. Умение расставаться с земными вещами, особенно в старости, — это ведь добродетель, не правда ли? Вы часто говорите об этом во время службы. Дерните, пожалуйста, за шнур колокольчика. Араминта завернет ларец, чтобы вам было удобнее нести его.
Аббат подошел к двери и дернул за шнур колокольчика, все еще не спуская глаз с ножниц. Заметив это, миссис Лорейн снова рассмеялась.
— Пока подойдет Араминта, можете посмотреть ножницы, месье. Хорошая работа. Итальянского мастера, как я полагаю. Эти ножницы были со мной всю мою жизнь.
Аббат де Кольбер снова сел на стул, улыбаясь, взял в руки миниатюрные ножницы, взвесил их на ладони. Изгиб шеи лебедя был удивительно изящен. На лице священника вновь появилось серьезное выражение. Странно, подумал он, я ведь еще до сегодняшнего дня невольно ассоциировал образ Стеллы с образом лебедя.
В комнату вошла Араминта, и ей было отдано соответствующее распоряжение.
— Этот ларец предназначен в подарок ребенку, Араминта, — сказала миссис Лорейн. — Рождественский подарок. Поэтому оберни его сначала в серебристую бумагу и завяжи цветной ленточкой. А потом упакуй в простую бумагу, чтобы господину аббату было удобнее нести.
На лице Араминты застыло такое выражение, будто она крайне неодобрительно относится к роду человеческому и ко всем людским поступкам. Это выражение весьма усугубилось еще до того, как она вошла в комнату, поэтому не смогло измениться еще больше. Было уже просто некуда, и поэтому служанка всего лишь тяжело вздохнула и с каким-то свистом выпустила из легких воздух. Если миссис Лорейн с легкостью, с которой она расставалась с материальными ценностями, напоминала жаворонка, расправлявшего крылья для полета, то Араминта была похожа на громоздкую курицу-наседку. Она почти выхватила ларец из рук хозяйки, обернула его своим передником и затопала обратно к двери с раздражением, которое едва не сотрясало комнату физически.
Миссис Лорейн, как всегда, осталась невозмутимой. Она считала, что не должна обращать внимание на перемены в настроении Араминты, точно так же, как не должна слишком драматизировать процесс расставания с вещами, если, конечно, хочет сохранить в своем преклонном возрасте безмятежность духа. Она научилась этому лет пятнадцать назад.
Положив руку на маленький столик, чтобы унять в нем дрожь, порожденную тяжелыми шагами Араминты, миссис Лорейн другой коснулась руки аббата, чтобы унять и его дрожь.
— Вы доставили мне огромное удовольствие, месье, своим посещением. Заходите еще. И приводите с собой Стеллу. Если, конечно, разрешат ее родители.
— Непременно, мадам.
Она поднялась со стула, опираясь на свою трость, и встала перед ним, чуть опустив голову, в ожидании благословения. Аббат проговорил святые слова, может быть, не так четко, как обычно, но зато был искренне рад, что может хоть чем-нибудь отплатить хозяйке за ее щедрость.
Затем аббат де Кольбер поклонился и покинул уютную гостиную. В прихожей Араминта помогла ему надеть плащ и подала сверток. Ее движения были точны, но настолько дышали возмущением, что в этом ей могла бы позавидовать и миссис Сиддонс.
2
У святого отца были кое-какие дела в Торкви, куда он и направился по Дороге Божьих Коровок, держа под мышкой ларец и тихонько насвистывая какую-то беззаботную мелодию. Если бы поблизости случился кто-нибудь из его знакомых по Торрскому аббатству, то удивлению этого человека не было бы предела — увидеть отца де Кольбера, напевающим песенку! Но он удивился бы еще больше, если бы увидел, что аббат остановился на мосту Флит, осмотрелся по сторонам и затем сел прямо на парапет без всякой цели, разве только для того, чтобы подставить свое лицо ласковому солнышку и лениво понаблюдать за чайками, которые шныряли между кораблями и лодками в гавани. Знакомые аббата привыкли думать, что отец де Кольбер относится к той категории людей, которые и шагу в жизни не ступят без определенной цели и смысла, которые живут от выполнения одной поставленной задачи до выполнения следующей и не тратят время на праздности, которые вообще не жалеют времени, ибо считают, что время — это зло, которые никогда не отдыхают и никогда ни в чем не делают паузы, чтобы неожиданно для себя узнать, что в толще злого времени бывают редкие хорошие минутки.
Но аббат, который щурился на крылья чаек, мелькавшие, словно светлячки и искорки, и подставлял лицо солнцу, удивлялся в ту минуту самому себе не меньше, чем удивлялись бы его знакомые. Дома его ждала работа над книгой, но ему совсем не хотелось идти домой и садиться за письменный стол. Вместо этого он снял шляпу и закрыл глаза, чтобы их не слепили крылья чаек и солнце.
Погода стояла теплая, благодатная. Неужели все последние годы одиночества он этого не замечал? Неужели всегда стояла такая чудесная погода, а он этого не видел? Неужели ветер всегда так же бодрил всех, кроме него самого? Неужели море, плещущее меж бортов стоявших на якорях кораблей, всегда звучало так мелодично?
Аббат сидел на парапете совершенно праздно, но не чувствовал за собой греха. Наоборот, ему было жаль, что он не делал этого раньше. Ему пришло в голову, что произошло это, очевидно, оттого, что все, что он имел и что он любил — жена, ребенок, дом и Родина, — было отнято у него. И тогда он нарочно погрузился в пучину отчуждения от мира, в пучину отшельничества, он стремился достичь личной святости, как будто в этом была конечная цель жизни. О, Господи, зачем?! А все это время он был слеп к солнцу, которое терпеливо ждало, когда он вернется в мир и подставит лицо его лучам. Все это время сердца друзей ощущали невыносимый голод по общению с ним, а он жил, запертый в своем одиночестве.
Терпеливое солнце?.. Аббат улыбнулся, вспомнив святого Франциска Ассизского, человека, который никогда не позволял себе по своей бедности терять людей и близких.
«Наш брат Солнце… О, Боже, оно имеет значение для нас, для Тебя!»
С каким же молчаливым и великим терпением ждало Его Величество, чтобы согреться от солнечного тепла и света!..
3
Покой и тишина внезапно были взорваны неожиданным шумом и суматохой. Вскочив на ноги с парапета, аббат увидел приближающийся почтовый дилижанс. Он шел раньше расписания на несколько часов. Лошади были в мыле. Люди, сидевшие на крыше, отчаянно махали шляпами. Форейтор трубил в рог. За дилижансом неслась разношерстная толпа возбужденных встречающих: мужчины, женщины, дети, собаки… Все кричали от радости. Дилижанс направлялся во двор «Короны и Якоря».
Аббат торопливо перемахнул через парапет, чтобы не быть затоптанным, и поспешил следом за всеми.
Гавань внезапно тоже ожила от спячки. С верфи бежали какие-то люди. Из окон домов высовывались женщины. Слышались изумленные вопросы и торопливые ответы.
Аббат быстро шагал в сторону «Короны и Якоря». Бежать он считал для себя неприличным, поэтому не получал почти никакой информации о причине такого всеобщего возбуждения. Разве только услышал несколько раз радостный возглас:
— Победа!!!
Значит, эта бесконечная, вялотекущая, разрывающая людям сердца война наконец-то закончилась?.. Когда? Только что? Каким образом?..
Дилижанс уже давно проехал вперед, но аббат все еще был со всех сторон окружен людьми, бежавшими за дилижансом. Это были опоздавшие, которые выбегали из своих домов и изо всех сил старались нагнать основную процессию.
— В море! У мыса Трафальгар! — слышал аббат со всех сторон.
Теперь он позабыл обо всех приличиях и бросился на постоялый двор что было духу.
Когда он появился во дворе «Короны и Якоря», там уже никто не кричал и не бесновался. На крыше дилижанса стоял какой-то господин и вслух читал сообщение из газеты. Толпа, плотно обступавшая дилижанс и взмыленных лошадей, слушала молча, затаив дыхание.
— Адмирал Нельсон погиб в бою!
Когда эти слова разнеслись по толпе, то ее словно парализовало. Люди уже не могли радоваться великой победе во всю силу, уже не могли радоваться тому, что на какое-то время угроза французского вторжения отодвинута назад. Мужчины сняли шляпы, а женщины зарыдали. Аббат также снял шляпу и перекрестился. Он был французом, хоть и много лет прожил в Англии, но то чувство, которое испытывали все англичане по отношению к адмиралу Нельсону, не прошло и мимо него. Он был потрясен известием о его гибели не меньше других и не меньше других скорбел. Что же было в этом человеке такого, если не считать, конечно, только его доблесть и талант морского военачальника, что производило столь глубокое впечатление на целое поколение его соотечественников?.. Это был страстный человек, живший в жестокое время. Человек, у которого было простое и уникальное предназначение в эпоху вселенских сложностей, когда ничего и никому не было ясно.
Нет, тут было что-то большее, думал аббат. Должно быть, этот человек был влюблен в славу и любим ею. Он был одним из немногих, кому удавалось достичь ее в жизни и, как искру от огнива, передать другим.
Для тех, кто еще продолжал подходить во двор, человек на крыше дилижанса повторял сообщение о победе в войне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Но инстинкт подсказывал ему, что, раз уж он зашел столь катастрофически далеко, нужно идти и дальше. И если необходимо, то сделать даже шажок к тому сближению, которого он всегда боялся.
— Я тоже робок с детьми. Мой собственный ребенок умер в очень раннем возрасте.
Миссис Лорейн быстро подняла на него глаза, и щеки ее слегка порозовели. Ей было, конечно, очень приятно, что неприступный аббат позволил себе так довериться ей. Если минуту назад он и сделал ей больно, то сейчас, этим своим признанием, исцелил рану.
Наверное, миссис Лорейн еще более одинока, чем ему представлялось до сих пор. Что ж, раз начал, то терпи. Он решил выдержать все ее вопросы.
Впрочем, она не собиралась задавать вопросы… Значит, он вынес ей верную оценку, еще когда только появился в этой гостиной. Всем своим видом миссис Лорейн показывала ему, что не станет ничего выпытывать. Пусть он сам расскажет все, что пожелает и когда пожелает. И это все, что она от него ждет.
В благодарность за то, что пожилая леди не стала выспрашивать у него о Терезе и умершем ребенке, аббат стал живо описывать ей встречу, которая произошла у него в часовне со Стеллой. Рассказал об их разговоре, о том, как он спустился, ведя ребенка под руку к подножию холма, и возобновил знакомство с доктором Крэйном. Дойдя до этого, он посчитал нужным рассказать и о первой встрече с доктором, произошедшей во время турнира по борьбе, на котором пострадал его подопечный мальчик Захария.
Миссис Лорейн была явно заинтригована его рассказом.
— Вы должны снова увидеться с этой девочкой, — сказала она наконец. — И познакомить ее со мной. Мы сдержанны, но не должны поэтому отгораживать себя от молодежи. Молодежь нам нужна. Особенно в Рождество. Вы должны посетить Стеллу у нее дома и принести ей рождественский подарок.
Аббат пришел от этого совета в ужас.
— Мадам! Фермер и его жена, ее родители… Я не знаком с ними. Я не имею права вторгаться в…
— Но этот доктор Крэйн… разве он не выражал пожелания познакомиться с вами поближе?
— Он выразил надежду на то, что мы снова встретимся, но конкретного приглашения не сделал.
— В таком случае вы должны принять инициативу на себя и встретиться с ним сами. А потом он, возможно, приведет вас к Стелле.
Миссис Лорейн огляделась вокруг себя, и взгляд ее упал на ларец. Она взяла его, положила катушки с шелковыми нитками на место и закрыла все миниатюрные крышечки.
— Почему бы вам не подарить девочке вот этот ларчик?
— Мадам! — в ужасе воскликнул аббат. — Я не могу этого сделать! Это очень ценная вещь, насколько я могу судить… Разве могу я лишить вас…
— Вы сделаете то, что я вам скажу, месье, — вежливо, но твердо перебила его пожилая леди. — Девочка наверняка не проводит еще за вышиванием все дни, как это делала я в ее возрасте, и ларчик не наведет на нее ту скуку, какую он наводит на меня. А когда ей надоест, она просто сможет любоваться его красотой. Здесь много красивых вещиц. Взять хотя бы ножницы в форме лебедя…
— Я заметил их, мадам.
— Да. Я так и подумала. В ваших глазах появилось что-то оценивающее, когда вы задержались на этом ларце, месье. Я в ту минуту подумала: «Не может быть, чтобы он хотел это для себя».
— Мадам, я решительно протестую…
Он чувствовал радость и одновременно смущение. В нем сразу же проснулся импульсивный француз, который говорит порой не словами, а жестами рук. Брови аббата подскочили едва ли не до середины лба, глаза сверкали огнем, каким никогда не горят глаза англичанина.
Миссис Лорейн весело рассмеялась. Неужели этого человека люди из Торре могут всерьез называть иногда черствым сухарем? Сама она никогда его так не называла, так как видела в нем внутренний жар, внутренний огонь.
— Поверьте мне, месье, я действительно рада отдать этот ларец вашей Стелле. Умение расставаться с земными вещами, особенно в старости, — это ведь добродетель, не правда ли? Вы часто говорите об этом во время службы. Дерните, пожалуйста, за шнур колокольчика. Араминта завернет ларец, чтобы вам было удобнее нести его.
Аббат подошел к двери и дернул за шнур колокольчика, все еще не спуская глаз с ножниц. Заметив это, миссис Лорейн снова рассмеялась.
— Пока подойдет Араминта, можете посмотреть ножницы, месье. Хорошая работа. Итальянского мастера, как я полагаю. Эти ножницы были со мной всю мою жизнь.
Аббат де Кольбер снова сел на стул, улыбаясь, взял в руки миниатюрные ножницы, взвесил их на ладони. Изгиб шеи лебедя был удивительно изящен. На лице священника вновь появилось серьезное выражение. Странно, подумал он, я ведь еще до сегодняшнего дня невольно ассоциировал образ Стеллы с образом лебедя.
В комнату вошла Араминта, и ей было отдано соответствующее распоряжение.
— Этот ларец предназначен в подарок ребенку, Араминта, — сказала миссис Лорейн. — Рождественский подарок. Поэтому оберни его сначала в серебристую бумагу и завяжи цветной ленточкой. А потом упакуй в простую бумагу, чтобы господину аббату было удобнее нести.
На лице Араминты застыло такое выражение, будто она крайне неодобрительно относится к роду человеческому и ко всем людским поступкам. Это выражение весьма усугубилось еще до того, как она вошла в комнату, поэтому не смогло измениться еще больше. Было уже просто некуда, и поэтому служанка всего лишь тяжело вздохнула и с каким-то свистом выпустила из легких воздух. Если миссис Лорейн с легкостью, с которой она расставалась с материальными ценностями, напоминала жаворонка, расправлявшего крылья для полета, то Араминта была похожа на громоздкую курицу-наседку. Она почти выхватила ларец из рук хозяйки, обернула его своим передником и затопала обратно к двери с раздражением, которое едва не сотрясало комнату физически.
Миссис Лорейн, как всегда, осталась невозмутимой. Она считала, что не должна обращать внимание на перемены в настроении Араминты, точно так же, как не должна слишком драматизировать процесс расставания с вещами, если, конечно, хочет сохранить в своем преклонном возрасте безмятежность духа. Она научилась этому лет пятнадцать назад.
Положив руку на маленький столик, чтобы унять в нем дрожь, порожденную тяжелыми шагами Араминты, миссис Лорейн другой коснулась руки аббата, чтобы унять и его дрожь.
— Вы доставили мне огромное удовольствие, месье, своим посещением. Заходите еще. И приводите с собой Стеллу. Если, конечно, разрешат ее родители.
— Непременно, мадам.
Она поднялась со стула, опираясь на свою трость, и встала перед ним, чуть опустив голову, в ожидании благословения. Аббат проговорил святые слова, может быть, не так четко, как обычно, но зато был искренне рад, что может хоть чем-нибудь отплатить хозяйке за ее щедрость.
Затем аббат де Кольбер поклонился и покинул уютную гостиную. В прихожей Араминта помогла ему надеть плащ и подала сверток. Ее движения были точны, но настолько дышали возмущением, что в этом ей могла бы позавидовать и миссис Сиддонс.
2
У святого отца были кое-какие дела в Торкви, куда он и направился по Дороге Божьих Коровок, держа под мышкой ларец и тихонько насвистывая какую-то беззаботную мелодию. Если бы поблизости случился кто-нибудь из его знакомых по Торрскому аббатству, то удивлению этого человека не было бы предела — увидеть отца де Кольбера, напевающим песенку! Но он удивился бы еще больше, если бы увидел, что аббат остановился на мосту Флит, осмотрелся по сторонам и затем сел прямо на парапет без всякой цели, разве только для того, чтобы подставить свое лицо ласковому солнышку и лениво понаблюдать за чайками, которые шныряли между кораблями и лодками в гавани. Знакомые аббата привыкли думать, что отец де Кольбер относится к той категории людей, которые и шагу в жизни не ступят без определенной цели и смысла, которые живут от выполнения одной поставленной задачи до выполнения следующей и не тратят время на праздности, которые вообще не жалеют времени, ибо считают, что время — это зло, которые никогда не отдыхают и никогда ни в чем не делают паузы, чтобы неожиданно для себя узнать, что в толще злого времени бывают редкие хорошие минутки.
Но аббат, который щурился на крылья чаек, мелькавшие, словно светлячки и искорки, и подставлял лицо солнцу, удивлялся в ту минуту самому себе не меньше, чем удивлялись бы его знакомые. Дома его ждала работа над книгой, но ему совсем не хотелось идти домой и садиться за письменный стол. Вместо этого он снял шляпу и закрыл глаза, чтобы их не слепили крылья чаек и солнце.
Погода стояла теплая, благодатная. Неужели все последние годы одиночества он этого не замечал? Неужели всегда стояла такая чудесная погода, а он этого не видел? Неужели ветер всегда так же бодрил всех, кроме него самого? Неужели море, плещущее меж бортов стоявших на якорях кораблей, всегда звучало так мелодично?
Аббат сидел на парапете совершенно праздно, но не чувствовал за собой греха. Наоборот, ему было жаль, что он не делал этого раньше. Ему пришло в голову, что произошло это, очевидно, оттого, что все, что он имел и что он любил — жена, ребенок, дом и Родина, — было отнято у него. И тогда он нарочно погрузился в пучину отчуждения от мира, в пучину отшельничества, он стремился достичь личной святости, как будто в этом была конечная цель жизни. О, Господи, зачем?! А все это время он был слеп к солнцу, которое терпеливо ждало, когда он вернется в мир и подставит лицо его лучам. Все это время сердца друзей ощущали невыносимый голод по общению с ним, а он жил, запертый в своем одиночестве.
Терпеливое солнце?.. Аббат улыбнулся, вспомнив святого Франциска Ассизского, человека, который никогда не позволял себе по своей бедности терять людей и близких.
«Наш брат Солнце… О, Боже, оно имеет значение для нас, для Тебя!»
С каким же молчаливым и великим терпением ждало Его Величество, чтобы согреться от солнечного тепла и света!..
3
Покой и тишина внезапно были взорваны неожиданным шумом и суматохой. Вскочив на ноги с парапета, аббат увидел приближающийся почтовый дилижанс. Он шел раньше расписания на несколько часов. Лошади были в мыле. Люди, сидевшие на крыше, отчаянно махали шляпами. Форейтор трубил в рог. За дилижансом неслась разношерстная толпа возбужденных встречающих: мужчины, женщины, дети, собаки… Все кричали от радости. Дилижанс направлялся во двор «Короны и Якоря».
Аббат торопливо перемахнул через парапет, чтобы не быть затоптанным, и поспешил следом за всеми.
Гавань внезапно тоже ожила от спячки. С верфи бежали какие-то люди. Из окон домов высовывались женщины. Слышались изумленные вопросы и торопливые ответы.
Аббат быстро шагал в сторону «Короны и Якоря». Бежать он считал для себя неприличным, поэтому не получал почти никакой информации о причине такого всеобщего возбуждения. Разве только услышал несколько раз радостный возглас:
— Победа!!!
Значит, эта бесконечная, вялотекущая, разрывающая людям сердца война наконец-то закончилась?.. Когда? Только что? Каким образом?..
Дилижанс уже давно проехал вперед, но аббат все еще был со всех сторон окружен людьми, бежавшими за дилижансом. Это были опоздавшие, которые выбегали из своих домов и изо всех сил старались нагнать основную процессию.
— В море! У мыса Трафальгар! — слышал аббат со всех сторон.
Теперь он позабыл обо всех приличиях и бросился на постоялый двор что было духу.
Когда он появился во дворе «Короны и Якоря», там уже никто не кричал и не бесновался. На крыше дилижанса стоял какой-то господин и вслух читал сообщение из газеты. Толпа, плотно обступавшая дилижанс и взмыленных лошадей, слушала молча, затаив дыхание.
— Адмирал Нельсон погиб в бою!
Когда эти слова разнеслись по толпе, то ее словно парализовало. Люди уже не могли радоваться великой победе во всю силу, уже не могли радоваться тому, что на какое-то время угроза французского вторжения отодвинута назад. Мужчины сняли шляпы, а женщины зарыдали. Аббат также снял шляпу и перекрестился. Он был французом, хоть и много лет прожил в Англии, но то чувство, которое испытывали все англичане по отношению к адмиралу Нельсону, не прошло и мимо него. Он был потрясен известием о его гибели не меньше других и не меньше других скорбел. Что же было в этом человеке такого, если не считать, конечно, только его доблесть и талант морского военачальника, что производило столь глубокое впечатление на целое поколение его соотечественников?.. Это был страстный человек, живший в жестокое время. Человек, у которого было простое и уникальное предназначение в эпоху вселенских сложностей, когда ничего и никому не было ясно.
Нет, тут было что-то большее, думал аббат. Должно быть, этот человек был влюблен в славу и любим ею. Он был одним из немногих, кому удавалось достичь ее в жизни и, как искру от огнива, передать другим.
Для тех, кто еще продолжал подходить во двор, человек на крыше дилижанса повторял сообщение о победе в войне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66