Разговоры тут же были прекращены, и все инстинктивно обернулись в сторону вошедшего. Проходя мимо людей, аббат всем холодно улыбался. Вот он поклонился сэру Джорджу и склонился к руке леди Кери. Она пригласила его на обед. Он вежливо, но твердо отказался… Манеры его походили на версальские манеры двадцатилетней давности. Они были четко выдержаны и словно обернуты в ледяную оболочку… Аббат был, как всегда, безупречно одет в простое черное одеяние. Нет, на нем не было сутаны и белых полосок священника — обычный сюртук и белый широкий шарф. Он говорил, что одеяние католического священника привлечет к себе слишком много внимания в такой упрямо-протестантской стране, как Англия, а быть в жизни центром внимания ему претило, как ничто другое.
Как-то в минуту откровения он с горечью проговорился сэру Джорджу о том, что хотел бы быть отшельником в келье. Только такой образ жизни позволит достичь полного уединения от рода человеческого, что являлось целью всех его стремлению. В ответ на это сэр Джордж холодно ответил, — холодно потому, что он недолюбливал людей, которые недолюбливали род человеческий (кстати, тот же грешок частично водился и за самим сэром Джорджем), — что аббат недалеко ушел от своей мечты. Действительно, место его жительства, — маленький коттедж, состоявший лишь из спальни и кабинета, и выходивший окнами на пустынную лужайку, — было местом весьма и весьма уединенным. Аббат ответил на это, что лужайка не обеспечивает такой степени отгороженности от мира, какой он жаждет. Порой эта лужайка превращается в страшно шумное место. Особенно, когда начинаются соревнования по борьбе, традиционные для Девоншира. Трудно в такие дни сосредоточиться на работе человеку, который посвятил себя литературным занятиям.
В дни своей ссылки аббат и вправду предавался тому, что писал книги. Причем настолько трудные для восприятия и научные, что понять их могли лишь люди, равные ему по учености, а аббат был весьма и весьма учен. Таких людей нашлось бы не больше десятка в Англии да еще с десяток по всей Европе. Когда он не служил мессы и не писал, то совершал долгие и уединенные прогулки, а когда не занимался и этим, то молился.
Его история была известна знакомым-эмигрантам лишь в самых общих чертах, не больше, так как аббат не любил распространяться о своей прошлой жизни. Он был третьим сыном графа де Кольбера. Детство, да, очевидно, и юность в родительском замке прошли беззаботно и счастливо. Юношей его послали служить в знаменитый полк, где в возрасте двадцати пяти лет де Кольбер уже получил звание полковника. Притом он провел немало времени при самом блестящем королевском дворе в мире. Он был весьма талантливым и одаренным человеком, с задатками большой личности, наделенной недюжинным умом. Но эта одаренность, похоже, присутствовала в де Кольбере даже в избытке. Не было при французском дворе человека более экстравагантного, чем полковник де Кольбер.
Жил он тогда во Франции, но побывал со своим полком и в других странах. В службе преуспел. Жизненная энергия везде делала его неизменно популярным человеком. Он был огнем, у которого грелись окружающие его люди. Когда же наступили тяжкие времена расплаты за счастливую юность, за аристократическое происхождение, жизненная сила все еще била в нем через край. Он не присоединился к первой волне эмиграции, которая хлынула из Франции под предводительством графа Д'Артуа после падения Бастилии. Не присоединился и ко второй волне. Он продолжал служить королю до тех пор, пока это было еще возможно, а затем поехал домой, чтобы защитить родителей. Поговаривали, что когда к замку подступила чернь с тем, чтобы сжечь аристократическое логово и умертвить его обитателей, он дрался, как лев, до тех пор, пока не упал раненый. Его спас и укрыл деревенский кюре.
Когда же де Кольбер возвратился к жизни, то обнаружил, что все его близкие перебиты и он остался на свете совсем один. Он стал беглецом в своей родной стране. Во время своих скитаний повстречал женщину, которую полюбил. Кто была эта женщина, женился ли он на ней… всего этого паства Торрского аббатства не знала. Было известно только, что им двоим удалось бежать из Франции и когда они достигли английских пределов, у них появился ребенок, который заново вдохнул искру счастья в их излученные души. А потом эта женщина и ребенок умерли. Граф уехал в Ирландию. О годах, которые он провел в этой стране, не было известно ровным счетом ничего. Кроме того, что именно там он принял духовный сан. Два года назад он появился в Торкви. От этого человека с тяжелым взглядом веяло холодом, но на паству местных католиков аббат де Кольбер произвел самое сильное впечатление.
Это было все, что знали о нем в округе. Сам он эту информацию ни разу не подтверждал и никому не предоставлял. Буквально по крохам была она собрана одной весьма энергичной эмигранткой, одной из тех занятых и суетных леди, которых хлебом не корми, дай только как следует порыться в жизни близких знакомых, вывернуть их судьбы наизнанку, не оставив беднягам ни одной щелки, в которую можно было бы спрятаться от досужих поисков любопытной дамы.
Правда, считалось, что в отношении аббата де Кольбера усилия этой дамы не увенчались успехом. В его истории, составленной ею, было слишком много белых пятен, которые, очевидно, и скрывали информацию о том, каким образом молодой и беззаботный версальский аристократ и вояка мог превратиться в таинственного и преждевременно постаревшего аббата… Любопытная дама была уверена в том, что отец де Кольбер на самом деле гораздо моложе, чем выглядит. По ее прикидкам, ему не было еще и пятидесяти.
Выглядел же он на все шестьдесят.
Он шел по приемному холлу, прощаясь то с одним, то с другим членом своей конгрегации с почти королевской беспристрастностью, говоря каждому от силы два-три слова… За исключением, пожалуй, лишь миссис Лорейн. Эта весьма пожилая леди всегда привлекала внимание аббата своей душевной красотой и достоинством. Она была вдова, двое сыновей ее погибли в Индии. Несчастная женщина жила в одиночестве в маленьком домике недалеко от церкви Торре, но никогда ни на что не жаловалась, что нравилось аббату. Несмотря на свой ревматизм, несмотря на стесненные материальные обстоятельства, несмотря на любую непогоду, она всегда появлялась на воскресной мессе. По бедности своей миссис Лорейн не имела экипажа и шла в церковь пешком, медленно передвигаясь на своих больных ногах и опираясь на трость эбенового дерева.
Аббат как-то был у нее дома, и она приглашала его прийти еще. Но он не пришел. Миссис Лорейн восприняла это с пониманием и не обиделась. Она вообще была очень тактична. И сейчас, когда аббат наклонился к ее руке, вдова лишь мягко улыбнулась ему, стараясь ничем не вынудить его задержаться. Спустя минуту он смог отойти от нее, а еще через мгновение вообще исчез из поля зрения собравшихся. Эти его уловки были хорошо известны всем. После мессы аббат всегда пропадал с легкостью тени, которая исчезает, как только восходит солнце.
2
Аббат де Кольбер быстро шел через парк. Настолько быстро и легко, словно был молодым человеком. Он вновь оставил суету, вновь был один, это состояние всегда вызывало у него обреченный вздох и прилив сил. Несмотря на быстрый шаг, он совсем не уставал. За последние пятнадцать лет аббат претерпел столько лишений и страданий, что это вполне могло бы надломить слабого человека. Но сильного человека, каким являлся отец де Кольбер, эти бедствия лишь укрепили и закалили, словно сталь. Физически он был очень крепким человеком и, как это ни странно, иногда сожалел об этом. Только сегодня утром он с тоской подумал о том, что если ему будет суждено дожить до девяноста годов, как его деду, то значит впереди еще полжизни!..
Время начало тянуться невыносимо медленно со дня смерти Терезы. Такова уж природа человеческого одиночества. Когда они были вместе, годы летели, словно птицы. Даже беды казались мимолетными. Именно потому, что они переживали их вместе. А теперь… Одна уединенная и лишенная происшествий неделя казалась столетием… Порой аббат чувствовал, что ему следует больше находиться среди людей, больше общаться с ними. Но он уже утратил способность быть общительным. Ирония судьбы! Эту способность утратил человек, который в свое время был одним из самых популярных и компанейских молодых людей во всей Франции!
Но с тех пор он слишком насмотрелся на людей, увидел, как много зла они делают друг другу. И это оттолкнуло его от рода человеческого. Там в Ирландии, где де Кольбер жил в одиночестве после смерти возлюбленной, в монастыре у озера, к нему вернулся разум и он пришел к выводу, что только одиночество и отшельничество безопасно. Тогда он думал, что мир — это лечебница для буйных умалишенных. И чем больше в этой лечебнице мужчин и женщин с соответствующим недугом, тем меньше хочется иметь с ними какие бы то ни было отношения.
Однако в последний год, когда душевное равновесие вернулось к нему, аббат стал стыдиться своих шараханий от мира и людей. Это грех для человека и двойной грех для священника. В самое последнее время в нем иногда даже появлялось сильное желание снова выйти в свет из своего одиночного и добровольно избранного заключения и попытаться в толпе преступников и дураков найти тех, кто не является ни теми, ни другими.
Аббат де Кольбер чувствовал, что среди тех, кто его окружает, можно отыскать таких людей — умных и порядочных, смелых и веселых. А, главное, нелюбопытных. Среди членов его паствы, которую он только что покинул, как он знал, было много прекрасных мужчин и женщин, но их любопытство пока еще было невыносимо для него. Они словно брали хирургический зонд и проникали в его давние раны, которые от этого открывались и кровоточили.
Король Лир и его сын были нелюбопытны, они не спрашивали его имени, а он не спрашивал их имен. Они просто появились в его жизни и исчезли, словно видения, оставив у аббата только воспоминания о мудрости и учености старика и изумленно благодарном взгляде мальчика, которым тот ответил на простое проявление великодушия и вежливости со стороны аббата. Это тронуло священника гораздо сильнее, чем он подозревал. Теперь ему казалось, что именно взгляд того мальчика пробудил в нем долго спавшее желание общаться с себе подобными. Теперь он жалел о том, что сам не проявил любопытства по отношению к ним. Это же надо! Даже имен не спросил!..
Аббат поднял глаза и увидел часовню Св. Михаила. Ее серые стены казались почти серебристыми на холодном солнечном свету. После мессы ему хотелось подольше остаться в часовне аббатства, но он не мог. Элементарные правила этикета и вежливости требовали от него появиться в приемном холле и поговорить с расходящейся паствой. Поэтому он решил сейчас взойти по склону холма в часовню Св. Михаила и продолжить там воздавать хвалу Господу.
Это место во всей округе нравилось ему больше других. Здесь, по его мнению, было святое убежище: затишье после шторма, благословение после миновавшей опасности… Здесь хотелось молиться за тех, для кого опасность еще не закончилась, за тех, кого еще носит по волнам ветер и непогода. И наконец здесь он всегда обретал привычное уединение. Растолстевшие англичане-протестанты видели в этой часовне лишь «папистский анахронизм» и не заглядывали сюда, ибо для этого требовалось подниматься по слишком крутому склону. А те немногие католики, которые здесь жили, были слишком преклонных лет, чтобы одолевать такие подъемы… Да и, кстати говоря, они тоже изрядно растолстели; больше предаваясь в этой стране чревоугодию, чем религии. Кроме моряков-католиков с заходящих в залив иностранных судов, — которые тоже появлялись здесь редко, — аббат не видел здесь никогда и никого. Впрочем… однажды он видел здесь молящимся того мальчика, которого, не зная имени, прозвал про себя Корделией.
Аббат быстро одолел подъем, вошел в часовню и огляделся по сторонам.
«Это абсурдно, — подумал он. — До такой степени любить это место, что каждый раз проверять, все ли с ним в порядке…»
Часовня как всегда была пуста и холодна. Пока она будет стоять здесь, с ней не произойдет никаких перемен. Никто не сможет украсть этот пол из грубого камня, этот свод, этот умывальник, эти две ниши в северной стене, этот цветок, выбитый между ними в камне. Перемены вносила только погода и солнечный свет. Сегодня тени были голубыми, яркими и хрупкими, как стекло.
Он преклонил колена перед умывальником, глядя на то место, где когда-то помещался алтарь. Здесь было прохладно, но из отверстия не застекленного окна на аббата де Кольбера изливался яркий теплый солнечный свет.
— Laudate Dominit omnes gebtes: laudate eum omnes populi. Quomam confirmata est super nos misercordia ejus: et veritas Domim manet in aeternum.
Слова. Такие короткие, такие легкие… Они не срываются с человеческого языка до времени, робко ждут своей очереди, но всегда готовы к использованию… Однако от мирской усталости они уводят к небу лучше любой музыки… Музыка… Крылья Персея… Крылья на ноющих, саднящих ногах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Как-то в минуту откровения он с горечью проговорился сэру Джорджу о том, что хотел бы быть отшельником в келье. Только такой образ жизни позволит достичь полного уединения от рода человеческого, что являлось целью всех его стремлению. В ответ на это сэр Джордж холодно ответил, — холодно потому, что он недолюбливал людей, которые недолюбливали род человеческий (кстати, тот же грешок частично водился и за самим сэром Джорджем), — что аббат недалеко ушел от своей мечты. Действительно, место его жительства, — маленький коттедж, состоявший лишь из спальни и кабинета, и выходивший окнами на пустынную лужайку, — было местом весьма и весьма уединенным. Аббат ответил на это, что лужайка не обеспечивает такой степени отгороженности от мира, какой он жаждет. Порой эта лужайка превращается в страшно шумное место. Особенно, когда начинаются соревнования по борьбе, традиционные для Девоншира. Трудно в такие дни сосредоточиться на работе человеку, который посвятил себя литературным занятиям.
В дни своей ссылки аббат и вправду предавался тому, что писал книги. Причем настолько трудные для восприятия и научные, что понять их могли лишь люди, равные ему по учености, а аббат был весьма и весьма учен. Таких людей нашлось бы не больше десятка в Англии да еще с десяток по всей Европе. Когда он не служил мессы и не писал, то совершал долгие и уединенные прогулки, а когда не занимался и этим, то молился.
Его история была известна знакомым-эмигрантам лишь в самых общих чертах, не больше, так как аббат не любил распространяться о своей прошлой жизни. Он был третьим сыном графа де Кольбера. Детство, да, очевидно, и юность в родительском замке прошли беззаботно и счастливо. Юношей его послали служить в знаменитый полк, где в возрасте двадцати пяти лет де Кольбер уже получил звание полковника. Притом он провел немало времени при самом блестящем королевском дворе в мире. Он был весьма талантливым и одаренным человеком, с задатками большой личности, наделенной недюжинным умом. Но эта одаренность, похоже, присутствовала в де Кольбере даже в избытке. Не было при французском дворе человека более экстравагантного, чем полковник де Кольбер.
Жил он тогда во Франции, но побывал со своим полком и в других странах. В службе преуспел. Жизненная энергия везде делала его неизменно популярным человеком. Он был огнем, у которого грелись окружающие его люди. Когда же наступили тяжкие времена расплаты за счастливую юность, за аристократическое происхождение, жизненная сила все еще била в нем через край. Он не присоединился к первой волне эмиграции, которая хлынула из Франции под предводительством графа Д'Артуа после падения Бастилии. Не присоединился и ко второй волне. Он продолжал служить королю до тех пор, пока это было еще возможно, а затем поехал домой, чтобы защитить родителей. Поговаривали, что когда к замку подступила чернь с тем, чтобы сжечь аристократическое логово и умертвить его обитателей, он дрался, как лев, до тех пор, пока не упал раненый. Его спас и укрыл деревенский кюре.
Когда же де Кольбер возвратился к жизни, то обнаружил, что все его близкие перебиты и он остался на свете совсем один. Он стал беглецом в своей родной стране. Во время своих скитаний повстречал женщину, которую полюбил. Кто была эта женщина, женился ли он на ней… всего этого паства Торрского аббатства не знала. Было известно только, что им двоим удалось бежать из Франции и когда они достигли английских пределов, у них появился ребенок, который заново вдохнул искру счастья в их излученные души. А потом эта женщина и ребенок умерли. Граф уехал в Ирландию. О годах, которые он провел в этой стране, не было известно ровным счетом ничего. Кроме того, что именно там он принял духовный сан. Два года назад он появился в Торкви. От этого человека с тяжелым взглядом веяло холодом, но на паству местных католиков аббат де Кольбер произвел самое сильное впечатление.
Это было все, что знали о нем в округе. Сам он эту информацию ни разу не подтверждал и никому не предоставлял. Буквально по крохам была она собрана одной весьма энергичной эмигранткой, одной из тех занятых и суетных леди, которых хлебом не корми, дай только как следует порыться в жизни близких знакомых, вывернуть их судьбы наизнанку, не оставив беднягам ни одной щелки, в которую можно было бы спрятаться от досужих поисков любопытной дамы.
Правда, считалось, что в отношении аббата де Кольбера усилия этой дамы не увенчались успехом. В его истории, составленной ею, было слишком много белых пятен, которые, очевидно, и скрывали информацию о том, каким образом молодой и беззаботный версальский аристократ и вояка мог превратиться в таинственного и преждевременно постаревшего аббата… Любопытная дама была уверена в том, что отец де Кольбер на самом деле гораздо моложе, чем выглядит. По ее прикидкам, ему не было еще и пятидесяти.
Выглядел же он на все шестьдесят.
Он шел по приемному холлу, прощаясь то с одним, то с другим членом своей конгрегации с почти королевской беспристрастностью, говоря каждому от силы два-три слова… За исключением, пожалуй, лишь миссис Лорейн. Эта весьма пожилая леди всегда привлекала внимание аббата своей душевной красотой и достоинством. Она была вдова, двое сыновей ее погибли в Индии. Несчастная женщина жила в одиночестве в маленьком домике недалеко от церкви Торре, но никогда ни на что не жаловалась, что нравилось аббату. Несмотря на свой ревматизм, несмотря на стесненные материальные обстоятельства, несмотря на любую непогоду, она всегда появлялась на воскресной мессе. По бедности своей миссис Лорейн не имела экипажа и шла в церковь пешком, медленно передвигаясь на своих больных ногах и опираясь на трость эбенового дерева.
Аббат как-то был у нее дома, и она приглашала его прийти еще. Но он не пришел. Миссис Лорейн восприняла это с пониманием и не обиделась. Она вообще была очень тактична. И сейчас, когда аббат наклонился к ее руке, вдова лишь мягко улыбнулась ему, стараясь ничем не вынудить его задержаться. Спустя минуту он смог отойти от нее, а еще через мгновение вообще исчез из поля зрения собравшихся. Эти его уловки были хорошо известны всем. После мессы аббат всегда пропадал с легкостью тени, которая исчезает, как только восходит солнце.
2
Аббат де Кольбер быстро шел через парк. Настолько быстро и легко, словно был молодым человеком. Он вновь оставил суету, вновь был один, это состояние всегда вызывало у него обреченный вздох и прилив сил. Несмотря на быстрый шаг, он совсем не уставал. За последние пятнадцать лет аббат претерпел столько лишений и страданий, что это вполне могло бы надломить слабого человека. Но сильного человека, каким являлся отец де Кольбер, эти бедствия лишь укрепили и закалили, словно сталь. Физически он был очень крепким человеком и, как это ни странно, иногда сожалел об этом. Только сегодня утром он с тоской подумал о том, что если ему будет суждено дожить до девяноста годов, как его деду, то значит впереди еще полжизни!..
Время начало тянуться невыносимо медленно со дня смерти Терезы. Такова уж природа человеческого одиночества. Когда они были вместе, годы летели, словно птицы. Даже беды казались мимолетными. Именно потому, что они переживали их вместе. А теперь… Одна уединенная и лишенная происшествий неделя казалась столетием… Порой аббат чувствовал, что ему следует больше находиться среди людей, больше общаться с ними. Но он уже утратил способность быть общительным. Ирония судьбы! Эту способность утратил человек, который в свое время был одним из самых популярных и компанейских молодых людей во всей Франции!
Но с тех пор он слишком насмотрелся на людей, увидел, как много зла они делают друг другу. И это оттолкнуло его от рода человеческого. Там в Ирландии, где де Кольбер жил в одиночестве после смерти возлюбленной, в монастыре у озера, к нему вернулся разум и он пришел к выводу, что только одиночество и отшельничество безопасно. Тогда он думал, что мир — это лечебница для буйных умалишенных. И чем больше в этой лечебнице мужчин и женщин с соответствующим недугом, тем меньше хочется иметь с ними какие бы то ни было отношения.
Однако в последний год, когда душевное равновесие вернулось к нему, аббат стал стыдиться своих шараханий от мира и людей. Это грех для человека и двойной грех для священника. В самое последнее время в нем иногда даже появлялось сильное желание снова выйти в свет из своего одиночного и добровольно избранного заключения и попытаться в толпе преступников и дураков найти тех, кто не является ни теми, ни другими.
Аббат де Кольбер чувствовал, что среди тех, кто его окружает, можно отыскать таких людей — умных и порядочных, смелых и веселых. А, главное, нелюбопытных. Среди членов его паствы, которую он только что покинул, как он знал, было много прекрасных мужчин и женщин, но их любопытство пока еще было невыносимо для него. Они словно брали хирургический зонд и проникали в его давние раны, которые от этого открывались и кровоточили.
Король Лир и его сын были нелюбопытны, они не спрашивали его имени, а он не спрашивал их имен. Они просто появились в его жизни и исчезли, словно видения, оставив у аббата только воспоминания о мудрости и учености старика и изумленно благодарном взгляде мальчика, которым тот ответил на простое проявление великодушия и вежливости со стороны аббата. Это тронуло священника гораздо сильнее, чем он подозревал. Теперь ему казалось, что именно взгляд того мальчика пробудил в нем долго спавшее желание общаться с себе подобными. Теперь он жалел о том, что сам не проявил любопытства по отношению к ним. Это же надо! Даже имен не спросил!..
Аббат поднял глаза и увидел часовню Св. Михаила. Ее серые стены казались почти серебристыми на холодном солнечном свету. После мессы ему хотелось подольше остаться в часовне аббатства, но он не мог. Элементарные правила этикета и вежливости требовали от него появиться в приемном холле и поговорить с расходящейся паствой. Поэтому он решил сейчас взойти по склону холма в часовню Св. Михаила и продолжить там воздавать хвалу Господу.
Это место во всей округе нравилось ему больше других. Здесь, по его мнению, было святое убежище: затишье после шторма, благословение после миновавшей опасности… Здесь хотелось молиться за тех, для кого опасность еще не закончилась, за тех, кого еще носит по волнам ветер и непогода. И наконец здесь он всегда обретал привычное уединение. Растолстевшие англичане-протестанты видели в этой часовне лишь «папистский анахронизм» и не заглядывали сюда, ибо для этого требовалось подниматься по слишком крутому склону. А те немногие католики, которые здесь жили, были слишком преклонных лет, чтобы одолевать такие подъемы… Да и, кстати говоря, они тоже изрядно растолстели; больше предаваясь в этой стране чревоугодию, чем религии. Кроме моряков-католиков с заходящих в залив иностранных судов, — которые тоже появлялись здесь редко, — аббат не видел здесь никогда и никого. Впрочем… однажды он видел здесь молящимся того мальчика, которого, не зная имени, прозвал про себя Корделией.
Аббат быстро одолел подъем, вошел в часовню и огляделся по сторонам.
«Это абсурдно, — подумал он. — До такой степени любить это место, что каждый раз проверять, все ли с ним в порядке…»
Часовня как всегда была пуста и холодна. Пока она будет стоять здесь, с ней не произойдет никаких перемен. Никто не сможет украсть этот пол из грубого камня, этот свод, этот умывальник, эти две ниши в северной стене, этот цветок, выбитый между ними в камне. Перемены вносила только погода и солнечный свет. Сегодня тени были голубыми, яркими и хрупкими, как стекло.
Он преклонил колена перед умывальником, глядя на то место, где когда-то помещался алтарь. Здесь было прохладно, но из отверстия не застекленного окна на аббата де Кольбера изливался яркий теплый солнечный свет.
— Laudate Dominit omnes gebtes: laudate eum omnes populi. Quomam confirmata est super nos misercordia ejus: et veritas Domim manet in aeternum.
Слова. Такие короткие, такие легкие… Они не срываются с человеческого языка до времени, робко ждут своей очереди, но всегда готовы к использованию… Однако от мирской усталости они уводят к небу лучше любой музыки… Музыка… Крылья Персея… Крылья на ноющих, саднящих ногах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66