– Я не убежден, что мне следует так уж считаться с чувствами мистера Озмонда! – воскликнул он.
– Да, но с ее чувствами вы считаться должны. Вы называете себя ее старым другом. Неужели вам захочется причинить ей боль?
– Ни за что на свете!
– Тогда будьте крайне осторожны и, пока я не разведаю почвы, ничего не предпринимайте.
– Легко сказать – ничего не предпринимайте! Вы забываете, что я влюблен, дорогая моя мадам Мерль.
– Не свеча, не сгорите! Зачем же вы тогда пришли ко мне, если не хотите внять моим советам?
– Вы очень добры, я буду очень послушен, – пообещал молодой человек. – Но боюсь, мистер Озмонд из числа тех людей, на которых ничем не угодишь, – добавил он обычным своим кротким тоном.
– Не вы первый это говорите. Но и жена его не из покладистых, – с сухим смехом заметила мадам Мерль.
– Она прекрасная женщина! – повторил еще раз на прощание Нэд Розьер.
Он решил вести себя отныне так, чтобы поведение его, которое и без того было верхом благоразумия, оказалось выше всяких похвал, но, хотя Розьер твердо помнил обещание, данное им мадам Мерль, он не видел ничего предосудительного в том, что будет изредка для поддержания бодрости духа являться с визитом в дом Пэнси Озмонд. Молодой человек все время размышлял над словами мадам Мерль, обдумывал впечатление, оставшееся от ее весьма настороженного тона. Он пришел к ней, как в Париже говорят, de confiance, но, возможно, поступил опрометчиво. Он никак не мог назвать себя неосмотрительным – ему не часто случалось давать себе повод для подобных обвинений, но нельзя не признать, что знаком он с мадам Мерль всего лишь месяц, а то обстоятельство, что он считает ее очаровательной женщиной, еще не дает оснований предполагать, будто ей так уж захочется толкнуть Пэнси Озмонд к нему в объятия, сколь ни изящно он их для этого распростер. Спору нет, мадам Мерль относилась к нему приязненно и в окружении Пэнси, судя по всему, играла весьма значительную роль, поражая своим умением (Розьер не раз спрашивал себя, как ей это удается) поддерживать близость без малейшего намека на фамильярность. Но, возможно, он преувеличивал все эти преимущества, и потом, с чего он взял, что она пожелает ради него затрудняться? Очаровательные женщины, как правило, в равной мере очаровательны со всеми; Розьер вдруг представил себе, до чего глупо он выглядел, когда взывал к ней о помощи на том основании, что она к нему благорасположена. Очень может быть, хотя мадам Мерль и постаралась обратить все это в шутку, на самом деле она думает только о его bibelots. Не мелькнула ли у нее мысль, что он мог бы подарить ей две-три жемчужины из своей коллекции? Пусть только она поможет ему жениться на Пэнси Озмонд, и он отдаст ей весь свой музей. Вряд ли можно сказать ей что-либо подобное прямо, это слишком походило бы на грубый подкуп. Но хорошо бы довести это как-то до ее сведения.
Пребывая в кругу все тех же мыслей, он снова направил стопы в дом Озмондов, воспользовавшись тем, что у миссис Озмонд были в этот вечер гости – она всегда принимала по четвергам – и присутствие его можно будет объяснить обычной данью учтивости. Пэнси Озмонд, предмет его нежной, хотя и упорядоченной страсти, жила в самом центре Рима в высоком внушительном и сумрачном доме, выходившем на веселую piazetta неподалеку от палаццо Фарнезе. В палаццо жила и сама Пэнси – в палаццо, по римским понятиям, а по мнению бедного Розьера, склонного теперь во всем усматривать недоброе, в темнице. Розьер видел дурное предзнаменование в том, что юная леди, на которой он мечтал жениться, почти не надеясь при этом снискать расположение ее разборчивого отца, заточена в подобии крепости, в твердыне, носившей старинное и грозное итальянское наименование, где слышался отзвук былых подвигов, преступлений, коварства и насилия, упомянутой в «Марри» и посему привлекавшей туристов, которые после беглого осмотра выходили оттуда разочарованными и подавленными, хотя piano nobile украшали фрески Караваджо, а под величественными сводами просторной лоджии, окружающей сырой двор с бьющим фонтаном в замшелой нише, выстроились в ряд изувеченные статуи и пыльные урны. Не будь Розьер в столь озабоченном расположении духа, он мог бы, вероятно, отдать должное палаццо Рокканера, мог бы проникнуться теми же чувствами, что и миссис Озмонд, сказавшая ему как-то, что, решив поселиться в Риме, они с мужем избрали это жилище из любви к местному колориту. Местного колорита в нем было более чем достаточно: являясь таким великим знатоком лиможских эмалей, но отнюдь не архитектуры, Розьер тем не менее улавливал несомненное величие и в пропорциях окон, и даже в деталях карнизов. Но его преследовала мысль, что в красочные исторические эпохи юных девушек держали взаперти, чтобы разлучить с любимыми, и. угрожая заточением в монастырь, вынуждали иногда вступать в омерзительные браки. Правда, одному Розьер неизменно отдавал дoлжнoе всякий раз, как оказывался в расположенных на третьем этаже теплых блистающих великолепием гостиных миссис Озмонд: он признавал, что хозяева дома знают толк в «хороших вещах». Во всем чувствовался вкус самого Озмонда, миссис Озмонд была к этому непричастна, так, во всяком случае, она сама заверила его во время первого визита, когда после пятнадцатиминутной внутренней борьбы, твердо сказав себе, что их французские приобретения лучше – и намного, – чем у него в Париже, и подавив в себе, как и пристало истинному джентльмену, зависть, он выразил хозяйке дома теперь вполне уже от чистого сердца свое восхищение ее сокровищами. Вот тогда миссис Озмонд и поведала ему, что муж ее собрал большую коллекцию еще до того, как на ней женился, и что, хотя за последние три года коллекция его пополнилась несколькими прекрасными вещами, лучшие его находки относятся к той поре, когда он не мог еще воспользоваться ее советами. Розьер истолковал эти сведения по-своему: слово «советы» он мысленно заменил словами «звонкая монета», а то обстоятельство, что наибольшие удачи Гилберта Озмонда пришлись на время его безденежья, принял как подтверждение своей излюбленной теории, которая гласила: было бы у коллекционера терпение, а все остальное приложится. Появляясь здесь по четвергам, Розьер обычно прежде всего удостаивал вниманием стены большой гостиной: там висело несколько предметов, по которым тосковал его взор, но после разговора с мадам Мерль он оценил всю серьезность положения и потому, войдя, стал тут же отыскивать глазами юную дочь хозяина дома, вложив в это занятие столько пыла, сколько может позволить себе молодой человек, который, переступая порог, улыбкой своей выражает уверенность в том, что все обстоит как нельзя лучше.
37
Пэнси в первой гостиной не оказалось; в этой огромной комнате со сводчатым потолком и затянутыми старинной алой камкой стенами сидела, как правило, миссис Озмонд, – сегодня она, правда, покинула почему-то свое обычное место; здесь же у камина собирался кружок завсегдатаев дома. Комната, вся мерцавшая в мягком, рассеянном свете, наполнена была самыми крупными из коллекции вещами и почти всегда – благоуханием цветов. Пэнси, скорее всего, находилась в следующей из расположенных амфиладой гостиных, где собирались гости помоложе, где подавали чай. Озмонд стоял спиной к камину и, заложив назад руки, приподняв согнутую в колене ногу, грел ее. Пять-шесть человек гостей, расположившись вокруг, о чем-то беседовали, но он в их разговоре участие не принимал; в глазах его застыло весьма характерное для них выражение, долженствующее, по всей вероятности, означать, что они заняты созерцанием предметов более достойных, нежели эти навязанные им докучные лица. Розьер, о чьем приходе никто не доложил, тщетно пытался привлечь к себе внимание хозяина дома; молодой человек привык строго соблюдать этикет, и, хотя он больше чем когда бы то ни было сознавал, что явился с визитом к жене, а не к мужу, направился к Озмонду, желая с ним поздороваться. Тот, не меняя позы, протянул ему левую руку.
– Мое почтение. Жена где-то тут.
– Не беспокойтесь, я найду ее, – заверил его жизнерадостно гость. Озмонд между тем оглядел его оценивающе с ног до головы. Розьер не помнил случая, чтобы кто-нибудь смерил его взглядом с таким знанием дела. «Мадам Мерль сообщила ему, и он не в восторге», – рассуждал про себя молодой человек. Он надеялся встретить здесь и мадам Мерль, но пока ее нигде не было видно; впрочем, она могла находиться в других гостиных, а могла пожаловать и позже. Розьер никогда не был слишком очарован Гилбертом Озмондом, считая его заносчивым. Но Нед Розьер не принадлежал к числу людей чрезмерно обидчивых, а когда речь шла о проявлении учтивости, ему в первую очередь важно было самому оказаться на высоте. Оглядевшись по сторонам, он, несмотря на полную безучастность хозяина дома, с улыбкой произнес:
– Я видел сегодня отличного Капо-ди-Монте.
Сначала Озмонд никак на это не отозвался, потом, продолжая греть подошву, процедил:
– Мне ваш Капо-ди-Монте и даром не нужен.
– Надеюсь, вы не утратили интереса?
– К горшкам и плошкам? Утратил.
На миг Розьер забыл всю сложность своего положения.
– Не намерены ли вы с чем-нибудь… с чем-нибудь расстаться?
– Нет, я ни с чем не намерен расставаться, – ответил Озмонд, все так же глядя своему гостю прямо в глаза.
– А! Вы хотите сохранить то, что у вас есть, и ничего не добавлять, – обрадовался своей догадливости Розьер.
– Вы правильно изволили заметить. Следовательно, сватать мне что-либо бессмысленно – я ни в чем не нуждаюсь.
Бедный Розьер почувствовал, как краснеет, – его удручала собственная неуверенность в себе.
– Да, но я нуждаюсь, – пробормотал он, понимая, что и эти его слова наполовину потеряны, так как произнес он их уже отвернувшись.
Розьер устремился в соседнюю комнату, но увидел, что навстречу ему из глубокого дверного проема выходит миссис Озмонд. В своем черном бархатном платье она была, как он сказал уже, прекрасна и горделива, но при этом как одухотворенно нежна! Мы знаем, что думал о ней мистер Розьер и какими словами он выразил свое восхищение ею мадам Мерль. Как и умение оценить ее милую маленькую падчерицу, оно было прежде всего порождено его художественным чутьем, его влечением ко всему неподдельному, но он обладал еще и пониманием необозначенных в каталоге ценностей, той способности «сиять», которую невозможно утратить или вновь обрести и которую Розьер, несмотря на свое пристрастие к бьющимся изделиям, не разучился пока распознавать. В данную минуту миссис Озмонд, бесспорно полностью отвечала его вкусам. Время если и коснулось ее, то лишь для того, чтобы украсить, цветок ее юности не увял, а только спокойнее высился на стебле. Она утратила отчасти свой нетерпеливый пыл, который некогда вызывал у ее мужа тайное неодобрение; ее вид говорил о том, что она способна ждать. Сейчас, по крайней мере, выходя из золоченой рамы дверей, она показалась Розьеру воплощением изысканной светской дамы.
– Видите, как я исправен? – сказал он. – Кому же, однако, и быть исправным, как не мне.
– Да, я никого здесь не знаю так давно, как вас. Но не будем предаваться чувствительным воспоминаниям. Я хочу представить вас одной молодой особе.
– Извольте. Где она?
Розьер был необыкновенно любезен, хотя пришел он сюда с другой целью.
– Та, что у камина, в розовом – она скучает, ей не с кем поговорить.
Розьер слегка замялся.
– А не мог бы с ней поговорить мистер Озмонд? Он от нее в двух шагах.
На миг замялась и миссис Озмонд.
– Она не из очень находчивых, а мистер Озмонд не терпит скучных собеседников.
– А я стерплю все? Меня вам не жаль?
– Просто я подумала, что у вас хватит живости ума на двоих. А потом, вы так любезны.
– Разве ваш муж не любезен?
– По отношению ко мне – нет, – сказала с загадочной улыбкой миссис Озмонд.
– Тогда ему следовало бы удвоить любезность по отношению к другим дамам.
– Это же говорю ему я, – ответила она, по-прежнему улыбаясь.
– Но мне хочется чаю, – поглядывая с тоской на соседнюю комнату, взмолился Розьер.
– Вот и прекрасно. Идите, напоите чаем мою протеже.
– Согласен, но знайте, затем я брошу ее на произвол судьбы. Дело в том, что я мечтаю перемолвиться словечком с мисс Озмонд.
– Тут я ничем вам не могу помочь, – сказала Изабелла и отвернулась.
Протягивая пять минут спустя чашку чая молодой особе в розовом – он уже препроводил ее в соседнюю гостиную, – Розьер спрашивал себя, не погрешил ли он, объявив Изабелле о своем желании видеть Пэнси, если не против буквы, то против духа обещания, данного им мадам Мерль. Молодой человек мог подолгу размышлять на подобные темы. Но в конце концов он, так сказать, на все махнул рукой: теперь он готов был нарушить любые обещания. Судьба, на произвол которой он грозил бросить молодую особу в розовом, оказалась не столь ужасной, ибо Пэнси Озмонд, – она все так же любила разливать чай, – вручив ему чашку чая для его дамы, вскоре подошла к ней сама и вступила в разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121