Арамишо снова обрели гордый вид, свойственный их предкам в ту пору, когда те были хозяевами больших рек. Сейчас племя насчитывало не более десятка человек, включая вновь прибывшего, его жену, юную Алему, родителей ее и тетку, сестру отца.
Старый гигант Панаолин, чье имя до сих пор еще помнят прибрежные жители в верховьях Марони, с подозрением поглядывал на молодого человека.
— Сын мой, — замедленным тоном сказал он, — ты все еще витаешь в стране белых. Ты еще не вернулся оттуда.
— Мой отец говорит правду, я хотел повидать того, кто меня вырастил. И был у него…
— Невзирая на мой запрет!
Жак потупился и тихо ответил:
— Признательность — это добродетель краснокожих людей.
— Добродетель краснокожего заключается в исполнении приказов своего отца.
— Разве белый человек не является также моим отцом?
— Тогда нужно было оставаться возле него, а не брать в жены жемчужину арамишо. Язык моего сына раздвоенный, как у хитрой змеи. Если у него два отца, то, может быть, у него и две жены? Хочет ли он быть здесь господином краснокожей женщины или там — рабом белой?
Алема подошла и с беспокойством смотрела на своего юного мужа.
— Пусть ответит мой сын!
— Мой отец хорошо знает, что Алеме принадлежит вся моя любовь!
— Не унижается ли сын Панаолина до лжи?
— Сын Панаолина никогда не лжет! — с гордым вызовом ответил Жак. — Но пусть мой отец услышит голос свободного человека!
— Свободный человек! — саркастически повторил грозный старец. — Нет, мой сын не свободен. Он — раб белого человека, а тот — раб белой женщины. У индейцев не может быть господина. Он сам господин своей женщины. Если жена краснокожего хочет есть рыбу, аймару или кумару, мужчина говорит: «Спусти лодку на воду. Садись…» Она берет весло, гребет, мужчина бросает приманку, рыба подплывает, он пускает в нее стрелу, потом говорит: «Поджарь ее». Когда рыба поджарена, мужчина ест. Когда он утолил голод, женщина приступает к еде.
Если она хочет мяса, муж говорит: «Идем!» И она идет с ним в лес. Мужчина свистит, животное прибегает и падает, сраженное стрелой. Глава семьи говорит женщине: «Возьми его. Разжигай очаг». Когда дичь готова и мужчина насытился, начинает есть жена.
А белый человек, — продолжил Панаолин с неописуемым презрением, — идет на охоту один, стреляет, приносит дичь, отдает ее жарить, а в это время женщина остается в хижине. Когда пища готова, он позволяет жене есть первой. Теперь тебе ясно, что белый — это раб женщины! А ты — раб белого!
Тонкость примитивной диалектики смутила юного индейца. Он пробормотал сконфуженно:
— Если мой отец требует… Я больше не вернусь к белым.
— Слишком поздно! Если мой сын повинуется приказам отца, то не потому ли, что белые уже здесь?
Жак вздрогнул и ничего не ответил.
Три женщины и шестеро мужчин, наблюдавшие эту сцену, выразили свое настроение гневными криками.
— Спокойно, дети мои! — продолжал старец. — Нам угрожает опасность. Покинем наши хижины, заберем еду и укроемся в пещере. Лучше мы погибнем в бою, чем потеряем свою свободу.
С большой быстротой завершив все приготовления, маленький отряд проник в темное убежище, самые дальние уголки которого были хорошо знакомы. Вождь вошел последним и без особых усилий привалил за собой огромный камень, который и двое мужчин едва ли сдвинули бы с места, закрепил его неподвижно с помощью деревянной колоды, упиравшейся в боковые пазы, а потом зажег факел.
Коптящий огонек вдруг вызвал яркое сияние. Своды, стены, сама почва заблистала со всех сторон. Свет струился золотыми потоками, и малейшие выступы скалы отражали желтые лучи, с которыми смешивались там и сям пляшущие красновато-кровавые отблески пламени. Молчаливые индейцы с непроницаемо суровыми лицами вслед за вождем зажгли такие же факелы. Тогда вся пещера вспыхнула ослепительным фейерверком. Ее мощные колонны, высокие своды, казалось, были отлиты из массивного золота. Как будто огромный раскаленный шар металла внезапно отвердел, вырвавшись из кипящей плавильни природы.
Мужчины и женщины, безразличные к этому феерическому зрелищуnote 251, медленно брели, утопая иногда по щиколотку в мелкой, сухой, рыхлой пыли, которая тянулась им вслед, покрывая ноги светло-золотистым налетом, сквозь который на коже виднелись пурпурные рисунки, нанесенные краской руку.
Вождь подал знак. Все остановились в том месте, где свод возвышался в форме купола, и прикрепили факелы на выступах скалы. Издалека доносились приглушенные звуки подземного потока, который, казалось, уходил в почву самого грота. Там и сям капельки сбегали вдоль стен, оживляя их добавочным блеском, и монотонно падали на землю.
— Здесь находится последнее убежище арамишо, — торжественно провозгласил Панаолин. — Пусть же никогда корыстолюбивые белые люди не переступят этого порога! Пусть погибнут враги моего племени, если они осквернят его своим появлением! И пусть также погибнет предатель, который выдаст тайну нашего уединения! Пусть отсохнет моя рука, пусть другая сгниет и отвалится, если я нарушу когда-нибудь эту клятву! Я произношу ее первым!
Один за другим присутствующие повторили эти слова приподнятым, торжественным тоном. Жак поклялся последним, голос его вибрировал, выдавая сильное волнение, а быть может, и укоры совести.
— А теперь, — завершил старейшина, — пусть мои дети возрадуются!
Приготовления к веселью выглядели странно. Пока женщины торопились сделать напиток вику, мужчины раскрыли свои котомки и вытащили каждый по маленькому кувшинчику, тщательно закупоренному рыбьим пузырем. Там содержался жир носухи. Они обмазались с ног до головы, затем, внезапно охваченные яростным исступлением, кинулись плашмя на землю, покатились с безумными криками в волнах золотистой пыли, корчились в конвульсиях и за несколько минут совершенно исчезли в желтом облаке.
Когда пыль улеглась, семеро мужчин походили на золотые статуи, на оживших божков сказочного подземелья.
Сосуды, наполненные вику, уже поджидали их, симметрично расставленные и ласкающие взор, — истинная радость для пьющих! Жак собирался, как и прочие, осушить одну из тыквенных бутылок, когда его жена, красавица Алема, подошла с сияющими глазами, с нежной улыбкой и протянула ему древесный кубок.
— Пускай друг моего сердца выпьет бокал, наполненный его возлюбленной!
Восхищенный молодой человек залпом проглотил пьянящее зелье.
Танцы и крики возобновились с новым усердием, ожесточенным, полубезумным. Индейцы пили много, но без излишеств, ведь это был напиток их предков! Они всей душой отдавались удовольствию, однако инстинктивно избегали полного опьянения.
Только Жак, хотя и немного выпивший, потерял свою выдержку. С необычайной словоохотливостью он пустился сбивчиво пересказывать то, что накипело у него на душе. После нескольких бессвязных фраз речь его обрела большую стройность. Он поведал, не утаивая ни одной подробности, о своем путешествии в Сен-Лоран, о признании, сделанном доктору В. и начальнику тюрьмы, о том, как похитили его беглые каторжники, как измывались над ним, высказал догадку о цели их экспедиции и, наконец, описал свое освобождение и знакомство с гвианскими робинзонами.
Исповедь была исчерпывающе полной, говорил он с решимостью, болью и откровенностью, вызванными, вполне возможно, одним из тех напитков, секретом приготовления которых владеют некоторые индейцы.
Его соплеменники, бесстрастные, словно изваяния, выслушали эту речь, не шевельнув бровью, без всякого видимого волнения.
Опустошенный, задыхающийся Жак с пересохшим ртом, еще бормоча какие-то отрывистые слова хриплым голосом, едва выдавил из себя: «Пить!» — настолько мучила его жажда.
Панаолин спокойно сказал:
— Хорошо. Пусть моя дочь даст выпить своему мужу.
Алема улыбнулась из полумрака, принесла полный кубок и протянула его юноше, не расплескав ни капли. Рука ее была тверда, пронзительный взгляд как будто хотел заглянуть в самую глубину души.
Жак опорожнил кубок с жадностью и уселся на землю, совершенно отупевший, с погасшим взором, ничего не видя и не слыша.
Старый вождь подал знак. Его люди взяли плетеные корзины, пагара, и отправились в глубину галерей, едва освещенных мерцающими отблесками факелов. Вскоре они вновь собрались на перекрестке с нагруженными до предела корзинами и вышли из пещеры, предварительно сдвинув камень. Индейцы проделали еще несколько рейсов, как бы не замечая присутствия Алемы, державшей на коленях голову уснувшего, а может быть, смертельно пьяного мужа.
Вот они вошли в последний раз, неся пустые пагара. Панаолин замыкал шествие. Он вытащил из какого-то подобия ниши двуствольное ружье, в котором доктор В. признал бы свой подарок, сделанный Жаку во время одного из предыдущих его посещений. Вождь убедился, что ружье заряжено. А в это время его соплеменники вооружались луками, стрелами, ножами.
Старик объявил:
— Сокровища арамишо в безопасности. Тайна золота под надежной охраной! Можете приходить!
Факелы сразу погасили, и таинственная пещера погрузилась во мрак.
Вопрос Бенуа об охотнике, заряжавшем ружье золотыми пулями, остался без ответа. Акомбаку и его людей не волновало, из чего сделана пулька, найденная в теле тапира. Перед ними возвышалась гора мяса — вот что привлекало все внимание краснокожих, вот над чем неустанно работали их челюсти и желудки. Вся ночь и наступивший день были сплошь заняты этим трудом, которому присутствие мертвого колдуна придавало особый священнодейственный характер. Похоронные почести, если представится случай, могут воздаваться и в жидкой, и в плотной форме, исходя из обстоятельств. Главное — изобилие общей массы поглощаемого.
На памяти индейцев еще не было такого щедрого, сытного празднества. И на него не жалели времени; необъятные пищеварительные возможности эмерийонов нашли себе полное применение.
Наконец кувшины вылакали досуха, а скелет тапира сиял белизной, будто его очистили муравьи-маниоки. Как застоявшийся конь, который в нетерпении грызет свои удила, Бенуа дожидался заветной минуты. Он решительно возглавил колонну и двинулся к пещере, чей темный зев приоткрылся на юго-западном склоне первого холма.
Индейцы как будто смягчились и подобрели. Акомбаку почти не волновал исход затеянного предприятия, некоторые стороны которого он находил опасными. В конце концов покойного щедро оплакали. Его кончина, хотя и внезапная, не была преждевременной. Ведь он такой старый! И к тому же у него есть преемник. А носить за собой останки очень обременительно… Так ли уж необходимо разыскивать и наказывать, не давая себе передышки, виновника трагедии, уже как-то восполненной, отступившей в прошлое?..
Иначе думал бывший надзиратель, пылавший гневом. Он угрожал перепуганному вождю новыми несчастиями. Не очень полагаясь на свое «войско», Бенуа торопился поднять его боевой дух привычными средствами с помощью тафии.
Колебания прекратились, жажда мести снова взыграла. Барабан из кожи кариаку ударил как гонг, и бамбуковые флейты дружно взвыли. По крутой тропинке они поднялись к пещере, авантюрист вошел туда первым, с мачете в одной руке, с факелом в другой. Краснокожие с воплями последовали за ним.
Привыкая к полумраку, они брели за Бенуа, которого душило волнение, и вскоре очутились в центральном зале, откуда разбегались узкие галереи. Тут завывания внезапно смолкли, воцарилась тревожная тишина. Страх сковал вождя и его воинов. И сам Бенуа, несмотря на свою закалку, не удержался от испуганного возгласа при виде неподвижного тела Жака, распростертого на спине с разбросанными руками, похожего на золотую статую, сброшенную с пьедестала.
— Золото! — в восторге вскричали баниты, не думая о судьбе индейца.
— Да нет же, глупцы, это всего лишь пыль. Два су за тонну, — заметил патрон.
Он быстро наклонился и приподнял тело, желая установить, теплится ли в нем еще искорка жизни. Затем поднес факел к широко раскрытым глазам. Веки даже не шевельнулись, объем зрачков не изменился, они были похожи на маленькие черные жемчужинки в коричневой оправе.
Растерянность охватила Бенуа, даже нечто, похожее на отчаяние… Но вовсе не из-за несчастной и загадочной судьбы парня. Человечность была чужда его натуре. Желание уловить последнее дыхание жизни проистекало от ненасытной жадности. Одной рукой, подведенной Жаку под затылок, он удерживал на весу негнущееся тело, которое опиралось на пятки, образуя угол в 25 — 30 градусов.
— Он умер, — глухо сказал шеф. — Определенно мертв!
И, даже не пытаясь разгадать причину смерти, сцепление обстоятельств, приведшее индейца в пещеру, Бенуа добавил:
— Странный костюм. Ну вот парень вырядился в золото, как божок… Далеко же он забрел! Да и мы тоже… — и выпустил тело, которое упало с глухим звуком.
Беглые каторжники пораженно взирали на искрящуюся пещеру, столь неожиданно превращенную в склеп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90