Дж. подправляет курс боковыми тягами. Он, похоже, начал разбираться, что здесь к чему, потому что из этого смерча они тоже ушли, маршал что-то искал, а чего-то избегал и даже время от времени пояснял Эрлену ситуацию, но тот сумел понять лишь слово «запоминай» — ему потихоньку делалось неважно.
Несколько раз вновь ударяла свистопляска бросков и рывков, полетела индикация, полетели инфракрасные; опять они угодили в область несмешивающихся разно-скоростных потоков.
«Восточная периферия», — сказал Кромвель, и это означало надежду. Снова изматывающие переходы из слоя в слой, скорость скачками нарастала, ее надо было уловить, и для стабилизации на каждом переходе Дж. Дж. крутил вытянутую «бочку», названную его именем. Маршал провел «Милан» наискось через очень широкое течение, загоняя двигатели на форсаже — слишком велика скорость сноса, давление съедало тяговые усилия, сделал еще один переворот и, уложив машину килями параллельно горизонту, повел ручку на себя.
Все! Коричнево-глинистая чудовищная стена отпрыгнула назад, под брюхо, вираж, мимо пронесло сивые пряди облачности, перегрузка сдавила и отпустила, «Милан» выровнялся, вновь покорный рулям и тягам, Кромвель покинул Эрликона и развалился вдоль кабины, свесив руку с приборной доски, как усталый леопард — лапу с дерева.
— Курс!
— Сам смотри, — с натугой выдохнул Эрлен. Руки дрожали, сердца не было вовсе, во рту запеклась твердая корка, и под черепом, за левым глазом, ритмично пульсировала боль. Но спасибо тренировкам: он был замучен, но жив и даже чувствовал какие-то оставшиеся резервы и готовность еще раз в случае нужды окунуться в ад кромешный. Дж. Дж. тоже выглядел усталым.
— Самое смешное, что мы на курсе, — заметил он. — Правда, у черта на рогах. Хм, час десять.
— Что — час десять? — спросил Эрликон, с трудом еще ворочая языком, — он вспомнил таинственные 0.54.
— Нас там трепало час десять минут.
Эрлен молчал. Час десять? Быть не может. Ну, сорок минут. О Господи.
— Вот так программа. — Маршал был по-прежнему бодр. — Ну, а не знал бы я этих смерчей? Где бы мы сейчас были? Ты спасателей хоть где-нибудь видел? Что-то перемудрили на этот раз… Дело ясное, Пиредра всех подкупил… Прибавь, прибавь еще. Кстати, где наш самурай?
Эрликон подтянул сектора. Внутренний линейный контроль не работал, две трети дублирующих схем вылетели, из позиционных огней уцелел один. Высота десять тысяч, редкая облачность, солнце. Сине-белый «Милан» стал грязно-рыжим с подпалинами, как осенний кленовый лист.
— Я видел Такэду в последнюю минуту, — сказал Кромвель. — Он шел за нами. Подними-ка руку и набери данные… Скорость три и шесть Маха, сорок градусов к курсу. Шел сзади и вывернул раньше минуты на три. Разворот пятнадцатисекундный. Ах, черт нас нес — он миль на триста впереди, то-то не видно. — Дж. Дж. снова улегся. — Итак, можем смело предположить, что кубок мемориала выиграл Такэда Сингэн. Наши соболезнования Бэклерхорсту. Впрочем, его убытки невелики, не такая уж свинья Незванов, чтобы не дать нам второго места за наши сальто-мортале…
— Сколько нам еще до станции?
— Шестнадцать с секундами.
Землю внизу опять начало закрывать облаками, справа-сверху светило солнце. Курс прежний — 36. Пилоты молчали, потом Кромвель приподнялся и прищурился:
— Летит кто-то.
Ничего особенного не было в этих словах, но, как и тогда, за обедом у Звонаря, Эрлен буквально затрясся от смеха, закашлялся, в легких закололо, он никак не мог остановиться, и слезы бежали по щекам из-под шлема на шею. Дж. Дж. тоже радостно ухмылялся, словно сказал невесть какую остроту:
— Десантники… Как всегда, пожаловали, когда уже не надо.
В самом деле, увеличившись из точки на краю неба, над ними скоро зависла, тактично сменив курс, необъятная серо-стальная махина десантно-спасательного крейсера.
— Стараются, наверное, — злорадно посочувствовал Кромвель. — Не мучайтесь, ребята, сгорело радио, сгорело.
Ребята, однако, быстро сообразили, что к чему, и замигали бортовыми огнями, интересуясь, все ли в порядке и не требуется ли какой помощи — вероятно, плачевный вид «Милана» наводил на грустные размышления. Не упуская случая поддержать престиж, Дж. Дж. перевернул машину так, что единственный действующий позиционный светильник смотрел на крейсер и, расположившись с Эрликоном головами вниз, защелкал переключателем внешней сигнализации. Спасибо, никакой помощи не требуется, летите своим путем-дорогой в квадрат 16-14, где сидит чемпион и вас ждет не дождется. Мгновение маршал сомневался — не спросить ли про японца, но решил, что это дурной тон, и вернул самолет в нормальное положение. И тут десантники выкинули штуку, прямо-таки сразившую Кромвеля.
Крейсер зажег все огни, включая прожектора и лазеры, выдвинул до упора все тестерные штанги и более того — вывел на круговую орбиту ракетные микроботы; всем этим трижды мигнул и, если верить полуоглохшей внешнеакустической системе, трижды врубил громовые аварийные сирены, приветствуя пилотов по высшему адмиральскому классу, — после чего развернулся и помчался разыскивать Баженова.
— Спасибо, командир, спасибо, — пробормотал Кромвель. — Есть же приличные люди… Молодец.
Комплекс «Терминал-6» висел над атмосферой, над океанами, над сине-зеленым, размытым дымкой рисунком суши, как исполинская алюминиевая кастрюля с ручками наружных причалов, призывно светясь разноцветными огоньками. Дж. Дж. давал последние наставления:
— Япония — страна вежливости. Как только сядем, нас откупорят — я там поначалу немного пережал, фонарь, скорее всего, приплавился, вылезаешь и первым делом подходишь к Такэде.
— Джон, ну что ты объясняешь, как маленькому.
— Не перебивай меня. Подходишь, пожимаешь руку, не вздумай состроить какой-нибудь физиономии, и говоришь: поздравляю.
— Джон, да я знаю.
— И только потом — к Незванову. Отпусти ручку, еще рано.
«Милан» с величавым достоинством заплыл в створ посадочного шлюза, миновал силовую блокировочную воронку — здесь комфорт был рангом выше, нежели на «Вайгаче», отверзлись врата второго шлюза, и машина на малой тяге замерла над рифленой с белыми кругами взлетной площадкой. Шасси. Эрлен убрал газ. Точка.
— Гляди, гляди, бегут, — сказал Кромвель. — Ишь, сколько. Улыбнись им. Телевидение лестницы тащит. Шейла, девочка моя… Вертипорох плачет, дурья голова. Что? Да, да, заклинило, автоген неси! И закуску… какую-нибудь.
«Интеллидженсер» писал так:
"Старт заключительного этапа мемориала Кромвеля следует, без сомнения, считать самым драматическим событием спортивного сезона этого года. Менее десяти минут отделило начало соревнований от получения метеосводки с сообщением о том, что трассу гонок пересек суперциклон «Валентина», неожиданно сошедший с традиционного многолетнего маршрута. Трагизм ситуации заключался в том, что присущий циклонам этого типа электромагнитный импульс полностью нарушил радиосвязь, и из пяти стартовавших спортсменов удалось вернуть только двоих — Патрика Флинна и Роджера Стоу, а тройка лидеров — можно смело сказать, лидеров мирового высшего пилотажа — осталась в воздухе: Эрлен Терра-Эттин, Такэда Сингэн и Эдгар Баженов.
Что считать героизмом и что безумием? Ни один не свернул с курса, а циклон «Валентина» малопроходим даже для крейсеров первых двух десантных классов. Доставлен в госпиталь чемпион мира Эдгар Баженов, получивший многочисленные травмы при вынужденной посадке, и самую тяжелую утрату понес спорт Страны восходящего солнца — во время выхода из циклона разбился Такэда Сингэн, прозванный «непогрешимым». Не удастся даже, согласно обычаю, похоронить его на родине — все, что на сегодняшний день удалось найти в районе аварии, это два обломка фюзеляжа, не сохранился даже «черный ящик». Д-р Г. П. Месседжер, БАС, заявил, что, исходя из анализа данных, повреждения самолета до момента катастрофы были минимальными. Редакция выражает соболезнования родным и близким спортсмена.
Осталось сказать, пожалуй, самое главное. Единственной машиной, достигшей финишной базы, стал «Милан-270» Эрлена Терра-Эттина. То, что совершил этот двадцатипятилетний пилот, невозможно, да и бессмысленно описывать словами. Полтора часа провел он в воздухе, из которых час считался безусловно погибшим, и без прикрас можно сказать: да, он побывал в чистилище. Все эксперты, просмотревшие запись его «черного ящика», говорят в один голос: такого авиация не знала со времен самого Серебряного Джона. И теперь мы вправе объявить: наши времена не хуже. В условиях невозможности вообще какого-либо пилотажа, проделывая — причем безупречно! — невероятные кромвелевские эволюции при отказе навигационных приборов и декомпенсации двигателей, Эрлен Терра-Эттин прошел одну за другой шестнадцать (!) зон отрицательного давления внутренних торнадо. Невольно приходит на ум история Паганини, сыгравшего концерт на одной струне. Что это — талант? Или нечто большее? Не продал ли кому-то душу новый лидер «Дассо»?
Ясно одно — кромвелевская школа пилотажа действительно обрела достойного исполнителя (Терра-Эттин вновь до мелочей воспроизвел манеру великого аса, используя во время полета музыку Мэрчисона) и, как и восемьдесят лет назад, оттеснила все прочие направления, а Эрлен Терра-Эттин на сегодня безоговорочно признан лучшим спортивным пилотом мира".
«Наш особняк на улице Бриссе», как любил говорить Пиредра, на самом деле никаким особняком не был. Это был огромный дом довоенной постройки в середине района, именуемого «новым старым центром», то есть немногоэтажного Парижа в той части его своеобразного выроста, который он протянул вдоль лионского шоссе к северо-востоку от вокзала-музея. Здание занимало весь квартал и по планировке напоминало решетчатую структуру Эскуриала с многочисленными внутренними двориками, сквозными и подземными выездами. Задуман и построен этот Вавилон был как доходный дом, от рождения пятиэтажный, и вмещал население небольшого города. В бурные восьмидесятые его капитально выпотрошили, перепланировали, отремонтировали, надстроили еще два этажа, и теперь тут разместились офисы, банки, кабинеты модных врачей и в больших количествах — весьма и весьма престижные магазины. Район улиц Бриссе и Годдар — очень дорогой район.
Контора «Олимпийской музыкальной корпорации» занимала два этажа — пятый и шестой, а в той ее части, где располагался президентский штаб, перекрытие отсутствовало, и этаж был один. Войти в этот отсек можно было лишь через операционный зал, где постоянно находилось не менее двух десятков секретарей, заранее готовых к любым неожиданностям. Существовал, правда, еще и секретный выход — не отмеченная ни на каких планах лестница, ведущая из кабинета, из-за почти настоящих книжных полок, прямо в подземный гараж. Впрочем, воспользоваться этим аварийным ходом пока не пришлось ни разу.
Солнечным осенним днем, около одиннадцати часов, звонаревский «додж» припарковался на стоянке, и Гуго, зачем-то прихватив с собой Голубку, вошел в контору. Сопровождаемый поклонами и приветствиями, он поднялся по одной лестнице, по другой, прошел весь длинный коридор со стеклянными дверями и оказался в главном зале — преддверии президентских апартаментов, причем Голубка к этому моменту куда-то пропал. Равнодушно миновав бумажно-телефонную суету людей в галстуках и белых рубашках, перечеркнутых подтяжками и ремешками «сандалет». Звонарь дружески кивнул секретарше, весьма напоминающей Кори Эверсон в ее лучшие годы, повернул ручку тяжелой, абсолютно деревянной с виду двери и вошел.
Звонарь был далеко не первым человеком в этом мире, у которого дикарская наивность и изначальное дружелюбие необъяснимо уживались с крайней житейской трезвостью и звериной хитростью. Его, как матерого волка, можно было обмануть, но только один раз. И если Рамирес, благодаря интуиции и опыту, очень точно угадал настроения Звонаря после смерти Колхии и не на шутку встревожился, то и Гуго достаточно ясно представил себе ход мыслей давнего приятеля, прекрасно понимая его подскочившее недоверие и возможные по такой причине радикальные реакции. Ко всему прочему, Звонарь и впрямь намеревался сообщить Пиредре нечто неожиданное, и к разным поворотам событий следовало подготовиться заранее — Рамирес человек решений быстрых и непредсказуемых, а работой своей дорожит подобно образцовому клерку. Примем некоторые меры предосторожности, думал Гуго и, как мы видели, принял их. Теперь же предстоял сам разговор.
Неотразимый красавец бородач в великолепнейшей темно-серой, в тончайшую светлую полоску тройке с широким черным галстуком уже поднялся навстречу директору из-за громадного двухтумбового стола. Вообще же, в отличие от Бэклерхорстова, кабинет президента музыкального концерна не блистал оригинальностью — кожа, тиснение, черное дерево, раздвижная стена, ореховый бар — все дорого, все по высшему классу, но совершенно стандартно, точно так же, как в десятках других таких же кабинетов в подобных офисах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59