тут и Кромвель, в свою очередь решив, что предисловия теперь уже окончательно исчерпаны, вступил в Эрлена, и они сделали мгновенное круговое движение в сторону, чтобы крутануть Эдгара с прихватом его все еще бездействующих сторонников в лучших традициях Морихея Уэшибы.
Уже очумелый Баженов должен был, сшибая своих верных, лететь вдоль парапета, но за секунду до этого рядом, по ту сторону газона, распахнулась дверца подлетевшего задним ходом лимузина.
Звонарь вернулся в столицу на день раньше Инги. Октябрь — надвигалось открытие сезона — время подготовительной суеты, бесконечных совещаний, время «тронной речи» и гастрольных итогов. Началось все, как обычно, с вороха неприятностей. Заокеанские и стимфальские переговоры затягивались, загадка Эрликона оставалась неразрешенной (кстати, приезд его в Париж мафиозные службы в отсутствие шефа как-то обыграть позорно опоздали), дома тоже радостного было мало. С корабля на бал Звонарь попал на секретную конференцию по национальному музыкальному планированию. Секретной она была, во-первых, оттого, что на ней считали реальные доходы и расходы, а во-вторых, потому, что обсуждали информацию, добытую путем подкупа и шпионажа. Присутствовали: Арон Хэнкок, финансово-юридический менеджер, Бэт Мастерсон, «олимпиец» номер два, сам Звонарь и Лукка-старший, франко-итальянский американец, один из заправил музыкального экспорта с восточного побережья. Председательствовать должен был лично Пиредра, но он напрямую обозвал национальные программы французской хреновиной с морковиной и попросил просто сообщить ему сумму убытков. Он-де сейчас же ее спишет и ни в какую отчетность даже не заглянет.
Похоже, Рамирес был недалек от истины. Пегобородый Арон, который, несмотря на миниатюрность, с годами все больше и больше становился похож на одного из микеланджеловских пророков, смотрел в бумагу, отпечатанную без помощи секретарши в одном экземпляре, и говорил вещи более чем грустные.
— Несмотря на то что до конца года осталось три месяца, — бубнил он наработанным беспристрастным тоном, — уже можно утверждать, что национальная программа провалена. «Ритм энд блюз» дали два и три десятых процента, группа Аджани — пять с половиной, Сен-Мишель — один и восемь, и так далее, можете тут посмотреть. Десятипроцентного барьера не преодолел никто. В то же время затраты на эти музыкальные программы без учета налогов составляют на сегодняшний день семьдесят миллионов долларов.
— У тебя «Мальборо»? — спросил Звонарь. — Ага… Ты пугай, пугай дальше, еще про пятипроцентные дотации расскажи.
Арон сердито посмотрел на него поверх очков-половинок:
— Дотационный коридор на авангард, андеграунд, фольклор и прочее продержался в общей сложности около двух месяцев, после чего мы были вынуждены отдать его на откуп периферийным менеджерам. Правда, потери в данном секторе составили не более четырех миллионов франков.
— Ну-ну, заканчивай.
Арон сделал свое фирменное движение плечами:
— Вывод прост. На сегодняшний день французской музыкальной культуры не существует.
Тут пришла в движение слоноподобная туша Бэта Мастерсона, заключенная в черную тройку. Его ницшевские усищи были тщательно расчесаны, маленькие голубые глазки светились добротой и сочувствием. У этого великана были в жизни две слабости: он дико стеснялся своих необъятных размеров и обожал Гуго Сталбриджа, которого считал благородным музыкальным идеалистом.
— Гуго, нам все это так же неприятно, как тебе. Ну что делать — не родились еще новые Дебюсси и Равель.
— И ты, Бэт, — усмехнулся Гуго. — Хорошо, и что же?
— В новом году правительство прекратит финансирование, а нам одним дефицита не закрыть. Давай попробуем через год.
Звонарь покачал головой:
— Значит, так, друга веселые. Линия наша будет такая. Конъюнктура упала не только у нас — упала во всем мире — верно, Винченцо? Я был на «Грэмми»
— там едва натянули на половину номинаций. Бывают подъемы, бывают спады.
Финансовый год, дорогой Арон, кончается в феврале, и значит, у нас не три, а пять месяцев. Кроме нас, этим мальчикам и девочкам заплатить некому, вот до февраля и будем платить. Равель не появился? Появится завтра. А прикроют нас в феврале — вот тогда и будем разговаривать. Все.
Все-то все, но осадок от разговора остался неприятный. Промолчавший весь вечер Лукка-старший, превращение которого в главного американо-европейского музыкального эксперта обошлось Звонарю и Пиредре в немалые деньги, приехал тоже с невеселой историей. Его сын, Лукка-младший, великовозрастный беспутный балбес, ввязался в Нью-Йорке в склоку между Дженовезе и Венуччи и собственноручно пристрелил основного венуччиевского головореза Жука Малдауни, после чего был взят прямо на месте Кремнем Хэпберном из отдела по расследованию убийств. Кремень Хэпберн по своему обычаю немедленно предложил младшему сделку: тот сознается в убийстве из личных мотивов, вендетте, чем угодно, а Кремень в ответ закрывает глаза на мафиозные межклановые разборки. Весь штат и пол-Америки знают, что договариваться с Кремнем Хэпберном нужно и должно — во-первых, он честный коп и слово держит, во-вторых, на ножах с отделом по борьбе с наркотиками, потому что наркоманию преступлением не считает и сажает строго за убийства. Но младший по дури набычился, отказался говорить вообще и в итоге загремел в Центральную. Там на Кремня Хэпберна, как утка на майского жука, налетел отдел по борьбе с организованной преступностью и младшего у него отобрал. Кремень закатил скандал. Тем временем (а дело происходило глубокой ночью) подоспел дженовезовский адвокат, вправил младшему мозги, и тот заявил: да, была вендетта, прадедушка убил прабабушку еще в Сицилии в прошлом веке, а виниться он будет только Кремню Хэпберну, и больше никого знать не хочет. Тут уж отдел по борьбе с организованной преступностью заревел, как гризли, завязалась перепалка, и чем все это кончится, никто пока не знает.
— Интересно сезон у нас открывается, — проворчал Звонарь, надел шляпу и отправился домой.
Там его ожидал следующий неприятный сюрприз. За раму зеркала в прихожей была всунута записка, одна строчка, загибающаяся к краю листка. Гуго снял пальто, бросил шляпу на журнальный стол, выдрал из гнезда кассету радостно заверещавшего автоответчика, достал из холодильника пиво и ломоть плесенно-острого сыра дарблю, прихоти Инги, и присел у стены на корточки в самой что ни на есть деревенской позе.
Все-таки уехала. В нормандский лагерь, к чертову этому проповеднику. Ведь просил же! Нет, ну не действуют на Колхию его разговоры. Далась ей эта экологическая религия, ведь бред же и спекуляция! В прошлом году — буддизм, язык сломаешь, теперь вот это. Его слова что-нибудь значат или нет?
С хлопком открылась банка. Все-таки что-то не так в их отношениях. Господи, наставь и вразуми. Он представил себе ее лицо: рыжий завиток, фарфорово-белая кожа, темные глаза в глубоких кельтских впадинах глазниц. Единственная женщина его жизни. Да уж, неизлечимо, как наследственная болезнь. Все же любовь невозможна без какой-то степени сумасшествия и одурения, просто психологического сдвига.
Да, правда, он старше на двадцать лет. Может быть, многовато? Нет, пожалуй, дело не в этом. Просто она такая, и любить ее надо такой… Вот только иногда непонятно, есть у него семья или нет. Сиди тут в одиночестве — все по милости этого жидкобородого экологического пророка в экологически чистой простыне, окруженного курятником поклонниц. В иные времена ты бы и глазом моргнуть не успел, как уже качался на колокольном языке, святой отче. И что она только в его словоблудии находит?
Ну ладно, дети растут, учатся, скоро, наверное, разъедутся совсем. Может, зря, может, это ошибка, что они не завели общего ребенка? Что же, еще не поздно. Но ведь с Ленкой поди договорись.
Звонарь привстал, потянул наугад бутылку с нижнего яруса сервировочного столика, опрокинул кувшин, поток кроваво-красного крюшона хлынул на ковер. Бог с ним, потом приберем. Что там? «Джонни Уокер и сыновья». И сыновья, прекрасно. Огненный ручеек быстро добежал до желудка. Конечно, сам во всем виноват. «Олимпия». Рамирес, дела, а у нее — гастроли, толкотня вся эта, что за семья.
С «Олимпией» неладно. Бэт, простая душа, грустит так, будто у них провалилась первая такая программа. У них провалились все такие программы. «Олимпия» давно уже стала контрактно-прокатной площадкой для американцев, спасибо, что есть еще англичане, и спасибо, есть возможность привозить Европу. Вот так и выясняется, что деньги решают не все. Тон задает Лукка и его шатия, им, собственно, уже ничто не мешает перекупить эту самую «Олимпию». Или Лукка, или японцы. И Пиредра запросто продал бы, если бы не Скиф. Скифу тоже наплевать, но ему нужна крыша. В любом случае он. Звонарь, все больше превращается в режиссера-скороварку для импортных программ и машину для подписывания бумаг.
Как же они все надоели. Давно уже ясно, что пора уходить. На шестом десятке уже можно уйти на покой. Хватит мафии, хватит Скифовой чертовщины, в конце концов, есть молодые. И то сказать, слишком долго он терпел всю эту гнусь. Ого, как они взбеленятся, все свои мерзости пустят в ход — ну так что ж. За свободу надо платить, и ваши цены мы знаем.
Я нашел для себя музыку, думал Звонарь, и я буду ею заниматься, а все остальное пошлю к черту, и этого своего шанса не упущу, и не советую мне мешать.
Привалясь к стене, он понемногу отхлебывал из бутылки и отламывал сыр узловатыми пальцами.
Будет музыка, и будет Ленка Колхия. Формальности она ненавидит так же, как и он сам, но черт с ним со всем — пусть попы оторвутся как хотят, но надо привезти ее из Нормандии и надеть ей на руку это злополучное золотое кольцо. И поставить условие: он отныне и присно соблюдает семейные приоритеты, но и она записывает только одну пластинку в год.
Ох, она взъерепенится, ох, будет шуму. И эколог этот висломордый — страшно, кажется, парень закомплексован, видимо, солоно ему приходилось в юности, то-то так упивается, он тоже сразу не отпустит, начнет плести с пятого на десятое… Пожертвовать на его церковь, что ли, и столько, чтобы заткнулся раз и навсегда? А вот бы пристрелить дурака…
Гуго покосился на черные шишечки готического буфета, уже не раз страдавшего во время приступов разбойничьей меланхолии. Привычной рукой Звонарь сделал мало уловимое глазом движение, и одна из шишечек с грохотом исчезла, оставив после себя сколотый шпенек, а чугунно-деревянный град Китеж, очередной подарок Инги, висевший на стене напротив, дрогнул, покосился и, унося на себе черную дырку от пули, скользнул вдоль стены и грохнулся на пол. Но Гуго, все так же небрежно-молниеносно вернув пистолет в кобуру, уже думал о другом.
Завтра вечером, после «Олимпии», надо, кстати, серьезно поговорить с Бэтом, потом завернуть домой — интересно, где это Ингу черти носят, могла бы позвонить, — прихватить еды, и к утру он будет на месте. Что говорить — неясно, но там слова найдутся. Господи, услышь и помоги грешнику.
Так Звонарь размышлял о своей жизни, и рано поутру, не откладывая ничего в долгий ящик, он принялся действовать в соответствии со своими размышлениями. Приехав в «Олимпию», а Инга в это время терзалась сомнениями, лежа в ванне, Гуго, как всегда, занялся делами с Бэтом Мастерсоном, разговаривал с прибывшими на открытие сезона менеджерами, со своими звуковиками, осветителями, инженерами сцены, отвечал на телефонные звонки всевозможных импресарио со всего мира; позвонил даже Пиредра и известил, что вечером прилетает. Колхия, увы, не позвонила, как Гуго втайне надеялся, и после этого олимпийского котла он поехал в «Пять комнат» собраться и перевести дух перед ночной дорогой.
Представительский олимпийский «додж» с недавних пор водил неуклюжий квадратный парень по имени Голубка. Для неровного, нервнопаралитического парижского движения с его пробками и объездами, шофер он был практически идеальный, но пару раз Звонарь засекал его на чересчур подробных докладах Пиредре — — удостоверился, но предпринимать до поры до времени ничего не стал: побудь пока на виду, придет твой час, друг любезный. Что же касается Рамиреса, то на его счет Звонарь последние вкупе семьдесят лет не питал никаких иллюзий — старый товарищ всегда готов на любую двойную игру и при удачном повороте дел будет очень не против сделаться «боссом боссов»…
«Додж» катил по набережной, Гуго перебирал последние телеграммы и факсы и рассеянно поглядывал в окно — дождь был сейчас совсем некстати; в предчувствии столпотворения у светофора за мостом Голубка начал притормаживать, и тут Звонарь увидел справа на тротуаре знакомую фигуру — Инга! Рядом — какой-то гном в старинном парике ниже плеч, или это у него настоящие такие волосы? — а на них напирает двухметровый верзила с компанией дружков, и дело, похоже, к драке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59