Эрликон посмотрел в окно — там было уже совсем темно, и в свете фонарей и пробегающих фар по стеклу катились беззвучные капли. Как и всегда в подобные моменты, потребовалось изрядное усилие.
— Дорогие хозяева… Мне, как и вам, чрезвычайно приятно, что мы не поубивали друг друга, а просто посидели за столом. Спасибо за угощение. Я должен собираться.
Звонарь, снова развеселясь, поклонился, не вставая:
— На дорожку… А ты что, тоже уходишь?
Инга первая поднялась с места:
— Гуго, для меня все это немного чересчур. Я хочу побыть одна и собраться с мыслями. Эрлен, подожди, я сейчас оденусь.
— Собирайся здесь, я сейчас уезжаю.
— О Господи, а ты-то куда еще?
— В Нормандию, привезти Ленку.
— Нет-нет, я провожу и пойду. Загляну домой.
— Ну хоть не пропадай, позвони по крайней мере, где тебя искать.
— Я позвоню.
Эрлен пожал Звонарю костистую ручищу:
— Будь здоров, Гуго. Рад был познакомиться.
— И я тоже был рад. Обязательно поклонись от меня отцу. Инга, верни гостю пистолет.
Эрликон засунул «бульдог» на место, натянул пальто, и вот он уже вместе с Ингой стоит на улице, в полукруге теплого света от козырька над порталом; рядом, в темноте под дождем, все тот же дассовский «бентли», в нем Вертипорох и Кромвель, изображая нетерпение, держится за ручку дверцы.
— Ты извини, что впутал тебя во все это, — сказал Эрлен. — Представляю, как тебе неприятно.
В ответ Инга вонзила пальцы в его жесткие волосы, пропустила сверху вниз, цепляя кольцами, потом сжала лицо ладонями, поцеловала и шепнула:
— Уезжай. И возвращайся.
Затем подняла капюшон белого плаща и быстро ушла, пересекая бульвар наискось. Эрликон посмотрел ей вслед и нехотя забрался в машину.
— Ну, ты даешь, — восхитился Вертипорох. — У Звонаря в гостях был?
Кромвель пребывал в самом благостном расположении духа.
— Докатились! — удрученно посетовал он. — Посмотрели бы отец с матерью, с кем их сын пьет да гуляет! С колдунами да бандитами. Вот до чего дело дошло! А что это мы стоим? Поехали, поехали. В аэропорт. Вернемся к нашим баранам.
Инга так спешно покинула «Пять комнат» по очень простой причине: она была уверена, что автоответчик уже полон соболезнований и всего прочего. Поэтому она сейчас хотела бы оказаться подальше и в полном уединении; последние полчаса она и так провела как на иголках. Но, едва войдя в нижний холл родительского дома, Инга услышала голоса охранников, встретила бегущего киборга-дворецкого и возле внутренних дверей увидела нераспакованные чемоданы. Отец приехал. Вот без чего она бы сейчас с удовольствием обошлась. Инга поднялась наверх, в кабинет, который про себя именовала «ковровым» — из-за покрывавшего весь пол ковра с таким высоким ворсом, что не сразу можно было разглядеть, на ком какие ботинки.
Рамирес, даже не сняв плаща, сидел в кресле, вытянув ноги, и мрачно смотрел в только что разожженный камин. Борода его на сей раз соприкасалась с шеей без помехи галстука, брошенного здесь же рядом. На вошедшую Ингу авантюрист как будто даже и не обратил внимания и лишь спустя минуту сказал без всякого выражения:
— Дура.
И затем, повернув наконец к дочери голову, заорал уже от души:
— Дура! Ну что ты наделала? Ты хоть знаешь, каких дел натворила? Ни черта ты не знаешь…
Инга ахнула и попыталась сконцентрироваться. Без толку. Перед ней сидел единственный человек, для которого тяжкий молот ее ведьминской мощи был что полет мотылька над цветущим полем.
— Зачем, дурища? Он же ребенок, а ты отняла у него любимую игрушку! Теперь все к черту полетит. — Рамирес с чувством вставил каталонское словцо. — Тридцать лет я… — Следующее слово было итальянским.
— Я люблю его, — ответила Инга. — А он не знает и не узнает.
На любовь Пиредре было наплевать со всех башен Гауди.
— Ах, он не узнает? Скажи, пожалуйста! Какими идиотами бывают умные люди… Кому подчиняется вся охрана? Ты знаешь, что они тебя потеряли в двух шагах от той гостиницы? Доложили мне, доложат и ему. Думаешь, он не сложит два и два?
— Ты ругаешь меня не за преступление, а за глупость, — заметила Инга.
— Да! Это хуже, чем преступление, это преступная глупость, — невольно цитируя классика, гневно признал Рамирес. — Что, непременно надо было вплотную подходить? Ты бы еще разводным ключом ее треснула, мадам Кастаньеда… Ну что мне теперь прикажешь делать?
Странное, доселе не случавшееся взаимопонимание установилось вдруг в эту минуту между отцом и дочерью.
— Я нарушила какие-то твои планы?
— Ты нарушила все мои планы. Ты замуж за него собралась? Ты думаешь, ты его знаешь? Ты считаешь, он твой добрый друг? Сказал бы я тебе… — Рамирес с досадой отвернулся. — Мои планы ее волнуют… Я тебе сейчас скажу о твоих планах. Извини, дорогая дочурка, но твоя песенка спета.
— Ты думаешь…
— Я думаю. Ты у него маузеры видела? Он тебе показывал?
— Нет. Кольты его я знаю.
— Он твои кольты завтра выкинет в канаву!
— Он же их любит.
— Много ты считаешься с тем, что он любит… Ящики такие полированные, в оружейном шкафу, из каждого ручка торчит?
— Да, как-то видела.
— Так, он тебе их не показывал… «Маузерверке», настоящая «девятка», там патроны почти винтовочные, вот! — Желтым ногтем Рамирес отмерил две с лишним фаланги своего музыкального пальца. — Продырявит тебе башку, будет там… два на два дюйма. Узнаешь тогда доброго друга…
— Что же мне делать?
— Не знаю. У тебя гастроли в Стимфале? Ну, два дня он будет хоронить… Собирайся и сейчас же, немедленно улетай. Все. Вещи брось, там купишь. Может быть… хотя и не верится.
Инга присела на край стола, погладила резной торец столешницы:
— Ты приказал убить Эрлена?
— А, он и про это тебе рассказывал? Да, приказал, приказал. Твой Эрлен одним словом и меня, и Звонаря, и всю компанию может отправить в такие места, откуда ты нас не скоро получишь. В нашем деле такое бывает сплошь и рядом… Знаю, знаю, что ты думаешь: что мы с тобой одного поля ягодицы — что ж, ты мне дочь.
— У тебя тоже неприятности?
— Да-с, не скрою, дела дрянь. — Рамирес устал злиться, и природная жизнерадостность постепенно брала свое. — Скорее всего, моя прелесть, твой папочка тоже вскорости употребит политический маневр под названием «ноги». Твоя бурная деятельность также в немалой степени этому посодействовала. Наш чертушка теперь взбесится, сграбастает вот те самые зональные пугачи, и ищи ветра в поле… А мне куда? Что я железке объясню? Извините реликодушно, проморгал собственную дочь? Лихо у тебя вышло, калды-балды… Нет, слуга покорный, увольте.
— А как же концерн?
— Моя дорогая, я не Луи Четырнадцатый, но скажу: концерн — это я. Наша музыка сыграет в ящик… — Пиредра вдруг состроил самую утешающую гримасу и предложил: — Давай выпьем, а то мне чего-то не хватает.
В отличие от Звонаря, для которого все связанное со спиртным начиналось и кончалось словом «виски», Рамирес был гурманом и знатоком всего мирового, а в том числе и французского, винодельческого искусства. Он поднялся, освободился от плаща, повращал круглый, встроенный в стенку бар, достал бутылку и разлил коньяк в специальные хрустальные рюмки:
— За твое здоровье, благоразумная дочь, — и сделал Инге еще одну рожу, из тех, что так веселили ее в детстве. — За твои необычайные успехи. Допивай и беги отсюда со всех ног.
— Ох, мое серебро, — спохватилась Инга. — Я же все оставила!
— Серебряные будут ручки у гроба! — снова рявкнул Пиредра. — Живо!
Под влиянием ситуации и коньяка у Инги открылось второе зрение. Другими глазами она увидела всю картину: боже, да мы и вправду гангстерская семья, отец и дочь… вот как это выглядит! Что-то незнакомое пробудилось в ней.
— Па, — сказала она, — почему мы не говорили так раньше? Наверное, это я виновата, я даже не пробовала тебя понять. Ты был слишком добр ко мне… Знаешь, у нас есть еще шанс. Я чувствую, сейчас мы расстаемся, и надолго, но я тебе обещаю, может быть, через несколько лет, я буду ждать, мы обязательно встретимся и расскажем друг другу все до конца. Я очень этого хочу.
— За чем же дело стало, — проворчал Рамирес. — Ты только постарайся дальше без глупостей. Будь хорошей мышкой. А маме мы ничего не скажем.
Оставшись в одиночестве, Звонарь прошелся по комнате, вытащил еще одну сигарету, постоял у окна. Да, надо же, сын Диноэла. Тратера, покинутая, почти позабытая родина. Блудный сын… Наверное, стоят еще те леса, и паутина летит в сентябре, по долинам текут реки, у мостов города, у мельниц запруды, ветер волнует море еловых ветвей… Какой овраг был в том буковом лесу! На что он променял все это? На две кольтовские штамповки? Зачем? Затем, чтобы убивать горемычного сына горемычного отца Терра-Эттина? Но ведь нет уже страшного неумолимого герцога, нет и рыжего палача Монмаута, никто не ищет и не ловит давно умершего разбойника Сталбриджа! Показать Колхии свой родной край, она-то ведь ничего подобного не видела!
Вот мысль. Гуго утопил окурок в унитазе, затем, верный привычке бережно относиться к еде, проделал следующую простейшую манипуляцию: все недоеденное прикрыл тарелками и затолкал в холодильник, потом допил стакан и занялся грязной посудой, включив для начала телевизор — опыт подсказывал, что быть в курсе последних новостей иной раз весьма невредно для здоровья. Задвинув стену, он покатил столик на кухню. В эфире шел разговор о каком-то конгрессе, о чьем-то выступлении, и вдруг померещилось имя Колхии. Столкнув разом все, что было под рукой, в посудомоечную машину, Звонарь вернулся в гостиную.
— …исполнительница как народных, так и джазовых композиций, обладательница звания «гитара-акустик» семьдесят пятого, семьдесят седьмого и семьдесят восьмого годов, а также признанная лучшей певицей кантри-блюз прошлого года. Согласно сообщениям, смерть наступила в результате приступа острой сердечной недостаточности во время отдыха актрисы в заповеднике на севере Нормандии. О времени и месте церемонии похорон информации пока не поступало.
Сердце. Внезапная остановка сердца. В жизни Колхия не жаловалась на сердце. Гуго окаменело смотрел на экран. Все внутри, отталкиваясь и отворачиваясь от факта, выло и ревело: «Нет! Не верю! Не может быть!», всеми силами пытаясь убежать в прошлое, где этого кошмара еще нет. Бесполезно. Не убежишь. Вот оно. Умерла. Господи, что же теперь еще?
Звонарь нащупал за спиной пульт и выключил телевизор; бросил полотенце, которое, оказывается, все еще держал в руке, потом зачем-то взял со шкафа пистолет, убрал в кобуру и сел на диван. Душа разом помертвела, и неизвестно, что было бы дальше, если бы не утвержденная годами потребность в действии. Гуго снова поднялся и подошел к телефону. Ах да, он же выключен. Ого, ему, кажется, звонил весь город. К черту.
— Голубка. Давай машину. Через пять минут.
— Диспетчерская? Анри, это ты? Приготовьте вертолет — это первое. Второе — все данные. Больница, морг, главврач, префект, где поп этот проклятый.
А… уже знаешь. Кто из наших выехал? Так. Нет. Мне нужны все, поднимай ребят. Я сейчас буду. Спасибо, малыш. Да, не поможешь. Вот еще что, пока не забыл, сообщи по каналу: операция по летчику отменяется, возвращай всех.
Звонарь дал отбой, оделся, затянул пояс кожаного пальто и неожиданно остановился, привалясь к косяку, и не меньше минуты простоял так, глядя невидящими глазами в раздвинутое пространство кухни. Потом погасил свет и вышел.
На нормандском берегу, между лесом и дюнами, возвышался громадный черный сруб. Наверху сруба стоял помост, на который вела свежеструганая лестница, а на помосте лежала Ленка Колхия в своем любимом походном наряде: джинсах, свитере и новеньких кроссовках. Сооружение было воздвигнуто за одну ночь, несмотря на то что смолу, например, — шесть бочек — пришлось везти специальным рейсом аж из Финляндии.
От всего остального мира этот уголок побережья отделяла вытянувшаяся вдоль края леса цепочка олимпийских охранников со вкрапленными в разных местах полицейскими в глянцевых плащах. Полицейские всем объясняли: допуска нет, права аренды законные, дождитесь завтрашнего дня, а пока вот объезд. Для прессы Звонарь объявил:
— Будут присутствовать только сыновья. Если какому-нибудь умнику захочется поснимать с вертолета, пусть он знает, у меня с собой «стингер».
И орда журналистов деликатно передвигалась вдоль опушки, вооружась телеобъективами и дальномерами. Подоспевшему священнику Гуго сообщил:
— Нет, святой отец, она отправится к Богу так, как сама этого желала. И я вас уверяю, что они там прекрасно договорятся. Так что ступайте и помолитесь за нее.
И священник пошел молиться.
Вместе с пестрым и довольно оживленным караваном, густо оснащенным гитарами, пожаловал некто, назвавшийся мужем, — старый облезлый мальчик лет пятидесяти в длинных седых патлах с претензиями на свободомыслие. Компанию вернули в автомобили, а пришельца доставили пред очи Звонаря. Тот первым делом посмотрел на старшего сына Колхии, Бориса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59