Ему еще предстояло долго и тщательно выбирать среди них достойнейших – настоящих вождей, умных и могущественных, наиболее соответствующих тем великим задачам, которые он возложит на них.
По мере того, как кольцо остывало в руках Саурона, надписи на внутренней поверхности ободка медленно потухали. Когда они стали невидимыми, майар надел кольцо на средний палец правой руки, и мир в его эльфийских глазах сразу же изменился. Благодаря заклинанию истинного зрения им стали доступны явления иной материальности, а все вещественные объекты стали выглядеть такими, какими они виделись оттуда. Это зрелище не было новым для Саурона, потому что он не всегда носил вещественный облик. Удостоверившись, что заклинание Келебримбера работает, он вспомнил о мастере и решил проверить на нем заклинание невидимости – хотя Старшие эльфы были способны к истинному зрению, нужно было еще догадаться использовать его.
Оставив кольцо на пальце, он пошел к выходу. Снаружи был солнечный полдень, такой погожий, что туманная дымка над горами рассеялась. Крепость Барад-Дур виднелась так отчетливо, что майар даже разглядел ее плотно запертые ворота и невольно нахмурился. Если это заметит и Келебримбер, неизбежны неприятные расспросы – но Саурон давно уже выучился направлять в нужное русло наивную доверчивость мастера, в глубине души подсмеиваясь над ней.
У подножия горы он заметил крупную бабочку, порхавшую над кустом. Повинуясь внезапному порыву, Саурон сделал шаг к порхающей красавице. Она уселась на кончик ветки, не замечая майара, и подставила солнцу яркие крылышки, чтобы принять в себя последнее осеннее тепло. Саурон протянул к ней невидимую руку – но когда до ее крыльев оставалось не более ширины пальца, бабочка вдруг что-то почуяла и унеслась с ветки в недосягаемую даль. Он проводил ее взглядом и усмехнулся.
Отсюда было уже рукой подать до стоянки. Саурон глянул туда поверх кустов, но не увидел мастера. Подумав, что Келебримбер разводит костер или прилег отдохнуть, он подошел поближе и заглянул за кусты.
Мастера там не было. Это не насторожило Саурона, потому что Келебримбер мог уйти вниз по ручью, чтобы прополоскать одежду или помыться. Он подождал немного на стоянке, затем снял кольцо и походил туда-сюда, окликая мастера.
Тот не отозвался. Зато на призыв хозяина откликнулся ржанием Морлаймэ, и Саурон невольно глянул туда, где пасся его скакун. Вначале он не мог понять, что же такое вдруг заставило его ощутить мгновенный холодок тревоги – но затем до него дошло, что рядом с Морлаймэ не было серого Лалачаэ, скакуна Келебримбера.
Он завертел головой по окрестностям, еще надеясь разыскать Лалачаэ и одновременно гадая, куда мастер мог направиться на своем скакуне. Неужели Келебримбер тоже заметил запертые ворота и поехал к Барад-Дуру, чтобы посмотреть на них вблизи? Это бы еще не беда, потому что гарнизону крепости строго-настрого приказано сидеть тихо и не высовываться наружу, но если мастер вдруг захочет проникнуть за ворота, то неизвестно, чем это кончится.
Пристальный взгляд Саурона устремился к крепости, разыскивая рядом с ней коня или всадника – но там никого не было. Возможно, Келебримбер от безделья все-таки поехал осматривать военные поселки у южной гряды, как намеревался еще по пути сюда? Если так, он не найдет там ничего особенного, потому что население ушло оттуда на юг со строгим приказом не возвращаться раньше начала зимы. Значит, к ужину он вернется на стоянку ни с чем, потешив и успокоив свою бдительность.
Странно, однако, что мастер надумал куда-то поехать именно в тот день, когда амулет, над которым они трудились целый месяц, был наконец изготовлен. Куда понятнее было бы, если бы он не уходил со стоянки, с нетерпением дожидаясь возвращения майара с кольцом.
Эта мысль, внезапно посетившая голову Саурона, быстро превращалась в навязчивую идею. Почему Келебримбер уехал, хотя он должен сидеть здесь как пришитый и дожидаться кольца? Он же – мастер, он не может оставаться равнодушным к изделию, в котором принимал участие! Глаза майара безотчетно обшаривали стоянку – вот тонкое походное одеяло мастера, вот его теплая дорожная куртка, вот седло и потник его коня, а рядом, на кусте, уздечка… неужели он уехал без седла и уздечки, прямо так?! Вот его дорожный мешок, вот рабочий передник и рукавицы, брошенные на обычном месте. Вот его миска и ложка посреди остальной посуды, валяющейся рядом с припасами, которые тоже все на месте…
Все на месте? Саурон искал глазами и не находил объемистый сверток с эльфийскими лепешками, валявшийся обычно поверх других припасов. Если бы мастер уехал на день, он мог бы взять с собой лепешку-другую, но весь запас?!
Саурон расшвырял продукты по стоянке, окончательно удостоверившись в том, что сообщил ему беглый осмотр. Похоже, Келебримбер уехал так поспешно, что не взял свои вещи и не стал седлать своего скакуна, захватив с собой только сверток с дорожными лепешками.
Куда он уехал? И почему? Что могло сорвать его с места подобным образом?!
Неужели у этого доверчивого простака хватило ума подслушать последнее заклинание?!
Саурон был достаточно искушен в делах житейских, чтобы признать это объяснение наиболее достоверным. Именно так и должен был повести себя наивный и честный малый, раз в жизни опустившийся до примитивного подслушивания. Внезапная догадка предстала перед Сауроном во всей своей беспощадности, ставя под угрозу его грандиозные замыслы. Если Келебримбер сумеет предупредить участников Общего Совета, эльфийские и гномьи кольца будут уничтожены, после чего никогда уже не удастся всучить им новые. Хотя у Саурона оставались еще кольца для атани, но те наверняка тоже будут предупреждены, и ему будет очень непросто подсунуть кольца достойным кандидатам в назгулы. Но даже если это увенчается успехом, их все равно будет мало, слишком мало по сравнению с тем, на что он рассчитывал.
– Бабочка!!! – в ярости зарычал майар. – Проклятая бабочка!!!
Его рука лихорадочно вцепилась в лежавшее в кармане кольцо – бесценное сокровище, маленький золотой залог его будущей власти и могущества. Ну конечно же, Келебримбер принимал участие в создании кольца, а значит, тоже связан с ним пожизненными узами, как и любой мастер со своим изделием. Саурон зажал кольцо в кулаке и сосредоточился на эльфе – да, вот он скачет на своем несравненном Лалачаэ, как раз между скалами Хмурых гор, где западный выход из долины. Волосы растрепаны, зубы сжаты, лицо отчаянное…
В это мгновение Келебримбер почувствовал на своей спине взгляд Саурона и обернулся. Ужас, проступивший на лице эльфа, подтвердил догадку майара яснее любых слов. Какая жалость, что так вышло – из этого умельца мог бы получиться великолепный назгул… впрочем, нет, материал не тот, не за что было зацепиться даже малейшему соблазну. А теперь нет ничего важнее, чем прикончить этого эльфа, пока он не добрался до своих и не растрезвонил им о коварном замысле их Аннатара.
Саурон окинул стоянку бешеным взглядом. Уж если мастер ничего не взял с собой в дорогу, то ему, майару, и подавно ничего не нужно – сейчас, когда так дорого каждое мгновение. Он бросился к своему скакуну, но благородный Морлаймэ всхрапнул и шарахнулся от него, напуганный переменой в хозяине. Выругавшись, Саурон сходил за уздечкой, а затем надел кольцо на палец и невидимым подошел к коню.
Он затянул поводок уздечки вокруг шеи бьющегося скакуна и силой заставил его взять удила в зубы. Затем он вскочил коню на спину и послал его вперед. Морлаймэ вертелся и бился, норовя сбросить невидимого всадника, и только неэльфийская сила майара помогала ему усидеть на жеребце.
– Ну погоди же, я заставлю тебя бежать! – прошипел он сквозь зубы, с трудом направляя коня к одной из грязных речонок Мордора.
На ее берегу в изобилии росла оркская трава, толстые прямые стебли которой, усаженные бледными желто-зелеными лопухами с тяжелым дурманящим запахом, на верхушках увенчивались пучками коробочек с созревшими семенами. Саурон сорвал горсть коробочек, растер их в ладони, выплюнул на них короткое заклинание и засунул упирающемуся Морлаймэ в рот. Как ни старался тот избавиться от непрошеного угощения, Саурон зажимал ему морду, пока часть семян оркской травы не проскочила в горло скакуна.
Вскоре конь перестал вырываться. Его пасть оскалилась, из нее пошла пена, покинутые разумом глаза налились кровью. Набив карман коробочками оркской травы, майар снова вскочил на коня. Тот с места сорвался в бешеный галоп – черное чудовище, только что бывшее благородным Морлаймэ, а теперь лишенное рассудка, понимания, даже изначального стремления каждого живого существа поберечь себя – и пустился в самоубийственную скачку, выполняя волю своего чудовищного всадника.
***
И струна безумной скачки эльфа и майара натянулась между Ост-ин-Эдилом и Мордором. Двое создателей одного амулета силы, они чувствовали друг друга через созданное ими кольцо. Саурон мог выслеживать путь Келебримбера вдоль Андуина, а затем через Роханские степи в обход южного края Мглистых гор, непроходимых в это время года – но и Келебримбер мог чувствовать преследователя за своей спиной и знать, далеко ли он находится.
Они мчались сквозь Средиземье без отдыха, едва замечая мелькающие дни и ночи. Кому-то это показалось бы невозможным, но у айнура и Перворожденного была иная сила, для них существовало иное время. Если Келебримбер еще позволял короткие передышки у ручья и по куску дорожной лепешки себе и скакуну, то Саурон гнал своего черного зверя, не задерживаясь ни на мгновение. Тело бывшего Морлаймэ худело и ссыхалось, пустые глаза проваливались в глазницы, под тусклой черной шкурой все явственнее проступали ребра. Конь на бегу превращался в скелет, съедаемый отравой и измотанный непосильной скачкой, но колдовское зелье заставляло его нестись по холмам и равнинам так же быстро и неотвратимо, как сама смерть, фарлонг за фарлонгом сокращая расстояние между ним и Лалачаэ.
Келебримбер чувствовал приближение Саурона, но мог только беспомощно наблюдать за ним, потому что его скакун и так уже мчался на пределе сил. Ему оставалось только надеяться, что майар не успеет нагнать его в пути. Он не знал, кого из богов ему молить, к какому имени взывать о помощи, потому что не верил в милость богов. Он мог только уповать на то, что безымянная судьба не позволит совершиться катастрофе, нависшей над миром.
Одна катастрофа уже совершилась – рушился мир его сердца, устоявший во времена исхода из Валинора и в дни Войны Гнева. Как они с Теркеннером верили тогда, что зло изгнано из Средиземья навеки, что теперь они сумеют построить здесь прекрасный мир, в котором нет места крови и страданиям! И они начали строить Ост-ин-Эдил, и они строили его все эти полтора тысячелетия, протягивая руку дружбы и помощи каждому, кто приходил в их город. Как им обоим хотелось мира, где есть чистая красота распускающегося цветка, которую страшно потревожить даже легким прикосновением пальца! Мира, где возвышенные сердца благоговеют перед нежнейшими обертонами струны на поющей лютне!
А что теперь? Мир, где поломанная лютня валяется в грязи рядом с цветком, растоптанным башмаками тирана под грубый хохот своры идущих за ним дикарей? И самое ужасное – никому из бегущих от этого нашествия не будет дела ни до цветка, ни до лютни, им будет некогда повернуть голову, чтобы оплакать лежащую в грязи красоту, потому что у них и без этого будет над чем плакать. Униженные и беззащитные, они не найдут спасения от наступающей черни, потому что бежать некуда. Потому что в мире нет такого места, куда бы вслед за ними не погналась чернь.
Чья же вина? Неужели этот груз лежит на них с Теркеннером… потому, что они оказались слишком добрыми?! Добрыми и беспечными – и этим позволили злу ухватиться за этот мир, позволили ему окрепнуть? Как они верили, что никакое доброе дело не может обернуться злом… Как они могли оказаться такими слепыми?!
Как его руки – искуснейшие руки, по праву прозванные серебряными, всегда творившие только добро и красоту – как они могли принять участие в создании этого чудовищного орудия порабощения? Как можно было оказаться таким недальновидным?! Как?!!
Эти мысли крушили мастера вернее, чем настигавшая его смерть. Цветущие сады его сердца взрывались лавовыми трещинами горчайшего в мире прозрения, вылетавший оттуда огонь сметал подчистую останки нежной и эфемерной, заботливо взлелеянной красоты – и сквозь выжженную, покрытую черным пеплом пустыню отчетливо проступал издевательски ухмыляющийся лик новорожденной мудрости:
– Ты искал меня, нолдор – так смотри же на меня!
Он смотрел в ее беспощадные глаза и не мог не смеяться вместе с ней. Над собственной слепотой. Над собственной доверчивостью. Над собственной глупостью. Горький смех звенел в его сердце, разносясь над черными пустынями былой красоты – былой и фальшивой – и ему вторил неумолчный смех копыт Лалачаэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63