Венцель, как они рассказывали, открыл в маленьком загородном варьете какую-то певичку, ежедневно исполнявшую с наглыми жестами одну революционную и несколько уличных песен. Музыку к ним написал опустившийся музыкант, дирижер маленького оркестра в этом театрике, любовник этой девушки. Рассказывали, что она состоит, теперь на содержании у Венцеля и что он выкупил ее за пять тысяч марок у ревнивого дирижера. Потребовал от дирижера расписку и предъявил ее певичке. Разъяренный дирижер стрелял в Венцеля, но промахнулся. Венцель ответил ему пощечиной, сбившей его с ног.
Каким образом было людям это известно? Как мерзки были эти сплетни, как непонятны! Женни подозревала в болтовне маленького Штольпе. Она сказала ему это в лицо. Штольпе очень растерялся. Она пригрозила ему, разволновалась и даже топнула ногою, чего с нею обычно никогда не случалось. Штольпе уверял, что это неправда, но не разуверил ее.
Это были сплетни, и все же многое в этих сплетнях было правдой. Произошла ли история с певичкой и ее другом-дирижером действительно так, как ее излагали, – этого Женни не знала. Но такая певичка существовала, и не было сомнения в интересе к ней Венцеля! Он сам показал ее Женни. Они сидели в варьете, в западной части города, и вдруг на сцену вышла наглая маленькая особа, похожая на уличную женщину с восточной окраины Берлина. Она запела на берлинском диалекте пронзительным голосом, но с таким темпераментом, что публика была увлечена. Глаза у нее сверкали и грозили, пока она пела, дерзко покачивая бедрами. Сначала она пропела две уличные песни, а потом исполнила с неистовством в глазах и фанатически визгливым голосом свою революционную песню, начинавшуюся словами: «Погодите, день настанет, развеваться будет знамя в этот день в моих руках!» Ее ненависть и фанатизм казались такими неподдельными, что публика, состоявшая из богатых бездельников и богатых дам, сидела в испуге и молчании.
– Как она нравится тебе? – спросил Венцель, пытливо глядя ей в глаза.
Женни побледнела и ничего не ответила. Она ненавидела эту женщину. Она потрясла кулачком, когда осталась одна, и слезы ярости крупными каплями брызнули у нее из глаз. О, как ока ненавидела это создание! Певичку эту звали Фрици Фретхен.
За последние недели – лето было в разгаре – Женни была недовольна видом Венцеля. Его смуглое лицо как будто вдруг побледнело. Веки словно посыпаны были белой пудрой. Он сам признавался, что сейчас «мчится с бешеной скоростью», но скоро «замедлит ход». В эти недели он пил шампанское, только шампанское. Руки у него дрожали.
– Подари мне этот бокал, – попросила Женни, нежно и заботливо обвив рукою его шею.
– Да исполнится воля твоя! – сказал он. – Но ведь мне не вредно, не беспокойся. Это краткий период, он кончится. Я переутомлен и мало сплю. За минувшую неделю я спал всего – дай-ка подсчитать – всего тридцать часов. Одну ночь совсем не спал. Есть люди, которые не спят ради денег. Жаль, что нет людей, которые ради денег спят. Я был бы в их числе. Мир очень несовершенен. Потерпи еще немного. Подожди до первого августа, тогда мы поедем к морю.
Скорее бы уж настало это первое августа! Наконец, начались сборы в дорогу. Три недели предполагали они плавать на яхте по Балтийскому морю. Венцель хотел взять с собой только Штольпе и Макентина и пригласить Штобвассера.
– А затем я пригласил еще эту Фрици Фретхен, – помнишь, эту маленькую нахалку? Она будет нам петь.
Женни потупилась. Веки у нее дрожали. Она тихо сказала:
– В таком случае я остаюсь дома.
– Если это ультиматум, – сказал Венцель, смеясь, – я Фрици высажу на берег. Она это снесет.
Макентин хотел взять с собой жену, урожденную баронессу Биберштейн, тихую, дородную даму, по-матерински относившуюся к Женни. Против этого Женни не возражала. Она смеялась про себя. Фрау Макентин была совсем не опасна.
Но отъезд откладывался со дня на день. Захворал Гольдбаум, а Венцель не мог уехать, не передав дел Гольдбауму, – этому ужасному, жирному Гольдбауму, с утра до вечера поглощавшему всякую еду. Наверное, он испортил себе желудок. Наконец, в середине августа они тронулись в путь. Штольпе днем раньше поехал вперед с багажом. На следующее утро они в стосильном автомобиле понеслись в Варнекюнде, где их ждала яхта.
У Штобвассера, сидевшего рядом с шофером, слезились глаза от ветра, а когда он поворачивал лицо в сторону, ветер загибал его длинный нос. Воздух выл и ревел…
Венцель любил, как мальчик, эту бешеную езду. Но Женни была счастлива, когда они в целости прибыли в Варнемюнде.
24
Вот и яхта «Клеопатра», выкрашенная в синий цвет, гладкая как шелк. Десять матросов и капитан, выстроившись на борту, приветствовали гостей. У Женни учащенно билось сердце, когда она взошла на корабль. Она не представляла себе яхту такой большой. Все блестело чистотой и радовало взгляд, а мачта – какая высокая! Но вот уже маленький пароходик потащил их на буксире мимо мола и маяка в открытое море. Дул слабый ветер, погода стояла великолепная. Паруса поднялись. Пароходик покинул яхту, и она понеслась вперед. Вскоре раздался гонг, и стюард пригласил гостей к столу. Стол был роскошно сервирован – цветы, дорогое старинное серебро.
– Как хорошо, что великая герцогиня не сдала своего серебра на нужды войны, как этого требовал патриотизм, – со смехом сказал Венцель, – не стояло бы тогда у нас на столе это великолепное серебро!
Волшебно прекрасными казались Женни эти дни. Они скользили вдаль, как самый корабль по морю. День переходил в ночь, и ночь в день. Нереальными и неземными казались они, как туман над морем и светлые ночи под зеленым небом.
Яхта плыла, и маяки вспыхивали на горизонте.
– Что это за огонь-Венцель?
– Это пловучий маяк Гьедзер, Женни. А это Лангеланд, Кильс-Нор.
Как-то поздно вечером их застиг полный штиль вблизи одного из датских островов. Море переливалось, как расплавленный свинец. На горизонте стоял лиловый туман, как будто там виднелась далекая страна. В воздухе – ни дуновения. Настала ночь, они бросили якорь. С острова отчетливо доносились голоса, звон колокольцев.
– Что это, Венцель?
– Это скот пасется на лугу.
– Но прислушайся – кто-то плывет на веслах.
И вправду: слышался как бы плеск весел. Венцель и Женни всматривались во мглу, но ничего не было видно. Затихшее море десятикратно усиливало каждый звук, словно чувствительная мембрана. Вот начала всплывать на горизонте как бы ослепительная горная вершина, зубчатая, страшная, сверкающий айсберг… Но нет, это всходила луна, величественно и торжественно. Когда Женни поднимала взор к небосводу, она содрогалась, ей чудилось, будто на нее устремлены глаза множества неземных созданий.
– Я счастлива, – сказала она и прильнула к Венцелю.
– Да, это красиво, – ответил Венцель. Он вновь обрел в ее близости, среди морской тишины, эту простоту большого мальчика, которую она так любила в нем… как в ту ночь в Хельброннене. – Богатые люди – все лицемеры, – продолжал он. – Они не говорят: деньги дают радость, здоровье, наслаждение. О, нет, они говорят: самое прекрасное на земле – это труд, исполнение долга. А я не лгу. Я люблю эту жизнь! И все это случилось потому, что один старик, платя мне жалованье, считал возможным обращаться со мной, как с автоматом, потому, что этот старик сделал мне выговор за опоздание на десять минут. Вот моя месть!
Под утро Женни услышала, как заскрипело судно и как вода заплескала об его стежки. «Клеопатра» опять пошла вперед.
Погода почти все время стояла ясная. Один только раз их захватила страшная гроза, навсегда запомнившаяся Женни. Мощная пепельно-серая туча воздвигалась опасно над морем, разрываемая бешено содрогавшейся огненной сетью. Гром грохотал, как битва вдали. В эту седую, полосуемую молниями тучу медленно скользнула «Клеопатра», направляясь в маленькую рыболовную гавань. На берегу горел дом, подожженный молнией.
Венцель сидел на палубе, приковавшись взглядом к сети молний. Голова у него наклонена была вперед, глаза сверкали, рот был приоткрыт, все в нем было напряжение и сосредоточенная энергия.
Женни обливалась потом. Она дрожала от жары, возбуждения и страха.
– Зачем въезжать в грозу? – спросила она. – Я боюсь.
Венцель расхохотался.
– В корабль молния никогда не ударяет или очень редко. Иначе побоялся бы и я и велел бы повернуть обратно.
– Почему молния не ударяет в корабль?
– Спроси ученых. Они тебе расскажут сказку.
Женни что-то ответила, но гром заглушил ее слова.
Снова уставился Венцель на сеть молний, нахмурив брови, готовый к бою.
– О чем ты думаешь, Венцель? – спросила Женни.
В этот миг стали падать отдельные крупные капли дождя, ударяясь о палубу, как твердые монеты.
– Жаль, – сказал Венцель, сжимая кулаки, – жаль, что нельзя жить вечно! Всем владеть… и вечно жить! Силой, здоровьем владеть! И тобою!
Он поднял Женни на руки и понес ее вниз, в каюту. Она дрожала.
– Испытаем богов! Посмотрим, в какой мере они рыцари!
25
Так они крейсировали день за днем. Порою на несколько дней останавливались в одном из морских курортов. Пестрое побережье, стаи флагов. На борту появлялись гости, и начинался кутеж до поздней ночи. Женни радовалась, когда они держались подальше от берега.
Каждое утро и каждый вечер они купались в море, когда оно не было слишком бурно. Спускали шлюпку и плавали вокруг яхты.
Штобвассер оказался превосходным пловцом. Обычно он показывался редко, только за столом. Все время где-нибудь спал, свернувшись, как еж. С того времени, как он вместе с Вейденбахом расставлял кегли в маленьком городке Тюрингии это были для него первые дни покоя, отдыха и безмятежности.
«Клеопатра» ходила в Копенгаген, в Швецию. Заглядывала в определенные гавани взять почту Потом снова вернулась в Варнемюнде. Ждали Гольдбаума и Михаэля Шелленберга с его приятельницей Евою Дукс. Они должны были пробыть на яхте три дня.
Женни была рада этому. К Михаэлю она чувствовала искреннюю симпатию. Евы Дукс она еще не знала.
Когда яхта подходила к набережной, трое гостей уже стояли там. Толстый Гольдбаум с трудом взобрался по трапу и подозрительно оглядывал судно. Он не доверял морю.
– Слишком тут предаешься на волю божью, – говорил он.
У Евы была узкая, стройная мальчишеская фигура и очень простое, открытое лицо с большими синими глазами. Она была очень застенчива и известна своею молчаливостью. Состояла главным секретарем Михаэля и, по слухам, не уступала ему в трудоспособности.
– Как вам нравится тут? – спросила ее Женни, когда яхта снова вышла в море и суша скрылась из виду.
Ева скользнула по морю взглядом и тихо ответила:
– Красиво.
Она и вправду говорила мало, и с нею никак не удавалось завязать беседу. Когда стало прохладнее, Женни нежно набросила ей на плечи шаль.
Ева слегка повела плечами и поглядела на Женни долгим, удивленным и благодарным взглядом. Шевельнула губами, но не сказала ничего.
Однако, начиная с этого мгновения, Женни чувствовала, что они подружились.
Вечером на яхте настроение было оживленнее, чем обычно. Мужчины говорили о делах.
Михаэль приехал в Варнемюнде, надеясь спокойно поговорить с братом, что в Берлине было совершенно невозможно. Он хотел заинтересовать Венцеля одним большим проектом, крупной промышленной колонией на Срединном канале. Венцель уклонился от решения, но обещал обдумать это дело.
После обеда все лежали в креслах на палубе. Вечерело. Гаснущее зарево заката пылало мрачно и мощно, как дым вулкана. Яхта резала волны с тихим поскрипыванием, вода равномерно вскипала на носу. Это тихое поскрипывание и равномерное вскипание почти всех усыпляло. Говорили тихо или молчали. Штобвассер уже крепко уснул.
Только Макентин еще не мог успокоиться. У него завязался с Михаэлем спор, вполголоса, но очень живой. До Женни только по временам доносились обрывки фраз.
– Разрешите сказать, – крайне вежливо, слегка в нос, говорил Макентин. – Вы ведь согласитесь, что мы можем дешевле импортировать хлеб, чем сами производить его.
– Покамест – конечно, – ответил Михаэль. – Но мы улучшим наши методы, чтобы оказаться способными к конкуренции. Я не отрицаю, что в настоящее время экономичнее экспортировать швейные машины и на вырученные деньги ввозить хлеб, – конечно, при том условии, что вы можете найти сбыт для своих швейных машин.
– Но ведь это я в любое время могу!
– Нет, не можете. Иначе эти проблемы совсем и не подлежали бы обсуждению.
Молчание.
Макентин, очевидно, размышлял. Затем он продолжал.
– Допустим, что вам действительно удастся с помощью непредвиденных, совершенно новых способов повышения урожайности земли производить больше хлеба, чем требуется для Германии. Что тогда?
– Тогда избыточным хлебом я пользовался бы как кормом для животных и, например, настолько развил бы птицеводство, что Германии уже не нужно было бы ввозить яйца.
– Хорошо, хорошо, – продолжал Макентин с некоторым возбуждением в тоне, – разрешите пойти дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Каким образом было людям это известно? Как мерзки были эти сплетни, как непонятны! Женни подозревала в болтовне маленького Штольпе. Она сказала ему это в лицо. Штольпе очень растерялся. Она пригрозила ему, разволновалась и даже топнула ногою, чего с нею обычно никогда не случалось. Штольпе уверял, что это неправда, но не разуверил ее.
Это были сплетни, и все же многое в этих сплетнях было правдой. Произошла ли история с певичкой и ее другом-дирижером действительно так, как ее излагали, – этого Женни не знала. Но такая певичка существовала, и не было сомнения в интересе к ней Венцеля! Он сам показал ее Женни. Они сидели в варьете, в западной части города, и вдруг на сцену вышла наглая маленькая особа, похожая на уличную женщину с восточной окраины Берлина. Она запела на берлинском диалекте пронзительным голосом, но с таким темпераментом, что публика была увлечена. Глаза у нее сверкали и грозили, пока она пела, дерзко покачивая бедрами. Сначала она пропела две уличные песни, а потом исполнила с неистовством в глазах и фанатически визгливым голосом свою революционную песню, начинавшуюся словами: «Погодите, день настанет, развеваться будет знамя в этот день в моих руках!» Ее ненависть и фанатизм казались такими неподдельными, что публика, состоявшая из богатых бездельников и богатых дам, сидела в испуге и молчании.
– Как она нравится тебе? – спросил Венцель, пытливо глядя ей в глаза.
Женни побледнела и ничего не ответила. Она ненавидела эту женщину. Она потрясла кулачком, когда осталась одна, и слезы ярости крупными каплями брызнули у нее из глаз. О, как ока ненавидела это создание! Певичку эту звали Фрици Фретхен.
За последние недели – лето было в разгаре – Женни была недовольна видом Венцеля. Его смуглое лицо как будто вдруг побледнело. Веки словно посыпаны были белой пудрой. Он сам признавался, что сейчас «мчится с бешеной скоростью», но скоро «замедлит ход». В эти недели он пил шампанское, только шампанское. Руки у него дрожали.
– Подари мне этот бокал, – попросила Женни, нежно и заботливо обвив рукою его шею.
– Да исполнится воля твоя! – сказал он. – Но ведь мне не вредно, не беспокойся. Это краткий период, он кончится. Я переутомлен и мало сплю. За минувшую неделю я спал всего – дай-ка подсчитать – всего тридцать часов. Одну ночь совсем не спал. Есть люди, которые не спят ради денег. Жаль, что нет людей, которые ради денег спят. Я был бы в их числе. Мир очень несовершенен. Потерпи еще немного. Подожди до первого августа, тогда мы поедем к морю.
Скорее бы уж настало это первое августа! Наконец, начались сборы в дорогу. Три недели предполагали они плавать на яхте по Балтийскому морю. Венцель хотел взять с собой только Штольпе и Макентина и пригласить Штобвассера.
– А затем я пригласил еще эту Фрици Фретхен, – помнишь, эту маленькую нахалку? Она будет нам петь.
Женни потупилась. Веки у нее дрожали. Она тихо сказала:
– В таком случае я остаюсь дома.
– Если это ультиматум, – сказал Венцель, смеясь, – я Фрици высажу на берег. Она это снесет.
Макентин хотел взять с собой жену, урожденную баронессу Биберштейн, тихую, дородную даму, по-матерински относившуюся к Женни. Против этого Женни не возражала. Она смеялась про себя. Фрау Макентин была совсем не опасна.
Но отъезд откладывался со дня на день. Захворал Гольдбаум, а Венцель не мог уехать, не передав дел Гольдбауму, – этому ужасному, жирному Гольдбауму, с утра до вечера поглощавшему всякую еду. Наверное, он испортил себе желудок. Наконец, в середине августа они тронулись в путь. Штольпе днем раньше поехал вперед с багажом. На следующее утро они в стосильном автомобиле понеслись в Варнекюнде, где их ждала яхта.
У Штобвассера, сидевшего рядом с шофером, слезились глаза от ветра, а когда он поворачивал лицо в сторону, ветер загибал его длинный нос. Воздух выл и ревел…
Венцель любил, как мальчик, эту бешеную езду. Но Женни была счастлива, когда они в целости прибыли в Варнемюнде.
24
Вот и яхта «Клеопатра», выкрашенная в синий цвет, гладкая как шелк. Десять матросов и капитан, выстроившись на борту, приветствовали гостей. У Женни учащенно билось сердце, когда она взошла на корабль. Она не представляла себе яхту такой большой. Все блестело чистотой и радовало взгляд, а мачта – какая высокая! Но вот уже маленький пароходик потащил их на буксире мимо мола и маяка в открытое море. Дул слабый ветер, погода стояла великолепная. Паруса поднялись. Пароходик покинул яхту, и она понеслась вперед. Вскоре раздался гонг, и стюард пригласил гостей к столу. Стол был роскошно сервирован – цветы, дорогое старинное серебро.
– Как хорошо, что великая герцогиня не сдала своего серебра на нужды войны, как этого требовал патриотизм, – со смехом сказал Венцель, – не стояло бы тогда у нас на столе это великолепное серебро!
Волшебно прекрасными казались Женни эти дни. Они скользили вдаль, как самый корабль по морю. День переходил в ночь, и ночь в день. Нереальными и неземными казались они, как туман над морем и светлые ночи под зеленым небом.
Яхта плыла, и маяки вспыхивали на горизонте.
– Что это за огонь-Венцель?
– Это пловучий маяк Гьедзер, Женни. А это Лангеланд, Кильс-Нор.
Как-то поздно вечером их застиг полный штиль вблизи одного из датских островов. Море переливалось, как расплавленный свинец. На горизонте стоял лиловый туман, как будто там виднелась далекая страна. В воздухе – ни дуновения. Настала ночь, они бросили якорь. С острова отчетливо доносились голоса, звон колокольцев.
– Что это, Венцель?
– Это скот пасется на лугу.
– Но прислушайся – кто-то плывет на веслах.
И вправду: слышался как бы плеск весел. Венцель и Женни всматривались во мглу, но ничего не было видно. Затихшее море десятикратно усиливало каждый звук, словно чувствительная мембрана. Вот начала всплывать на горизонте как бы ослепительная горная вершина, зубчатая, страшная, сверкающий айсберг… Но нет, это всходила луна, величественно и торжественно. Когда Женни поднимала взор к небосводу, она содрогалась, ей чудилось, будто на нее устремлены глаза множества неземных созданий.
– Я счастлива, – сказала она и прильнула к Венцелю.
– Да, это красиво, – ответил Венцель. Он вновь обрел в ее близости, среди морской тишины, эту простоту большого мальчика, которую она так любила в нем… как в ту ночь в Хельброннене. – Богатые люди – все лицемеры, – продолжал он. – Они не говорят: деньги дают радость, здоровье, наслаждение. О, нет, они говорят: самое прекрасное на земле – это труд, исполнение долга. А я не лгу. Я люблю эту жизнь! И все это случилось потому, что один старик, платя мне жалованье, считал возможным обращаться со мной, как с автоматом, потому, что этот старик сделал мне выговор за опоздание на десять минут. Вот моя месть!
Под утро Женни услышала, как заскрипело судно и как вода заплескала об его стежки. «Клеопатра» опять пошла вперед.
Погода почти все время стояла ясная. Один только раз их захватила страшная гроза, навсегда запомнившаяся Женни. Мощная пепельно-серая туча воздвигалась опасно над морем, разрываемая бешено содрогавшейся огненной сетью. Гром грохотал, как битва вдали. В эту седую, полосуемую молниями тучу медленно скользнула «Клеопатра», направляясь в маленькую рыболовную гавань. На берегу горел дом, подожженный молнией.
Венцель сидел на палубе, приковавшись взглядом к сети молний. Голова у него наклонена была вперед, глаза сверкали, рот был приоткрыт, все в нем было напряжение и сосредоточенная энергия.
Женни обливалась потом. Она дрожала от жары, возбуждения и страха.
– Зачем въезжать в грозу? – спросила она. – Я боюсь.
Венцель расхохотался.
– В корабль молния никогда не ударяет или очень редко. Иначе побоялся бы и я и велел бы повернуть обратно.
– Почему молния не ударяет в корабль?
– Спроси ученых. Они тебе расскажут сказку.
Женни что-то ответила, но гром заглушил ее слова.
Снова уставился Венцель на сеть молний, нахмурив брови, готовый к бою.
– О чем ты думаешь, Венцель? – спросила Женни.
В этот миг стали падать отдельные крупные капли дождя, ударяясь о палубу, как твердые монеты.
– Жаль, – сказал Венцель, сжимая кулаки, – жаль, что нельзя жить вечно! Всем владеть… и вечно жить! Силой, здоровьем владеть! И тобою!
Он поднял Женни на руки и понес ее вниз, в каюту. Она дрожала.
– Испытаем богов! Посмотрим, в какой мере они рыцари!
25
Так они крейсировали день за днем. Порою на несколько дней останавливались в одном из морских курортов. Пестрое побережье, стаи флагов. На борту появлялись гости, и начинался кутеж до поздней ночи. Женни радовалась, когда они держались подальше от берега.
Каждое утро и каждый вечер они купались в море, когда оно не было слишком бурно. Спускали шлюпку и плавали вокруг яхты.
Штобвассер оказался превосходным пловцом. Обычно он показывался редко, только за столом. Все время где-нибудь спал, свернувшись, как еж. С того времени, как он вместе с Вейденбахом расставлял кегли в маленьком городке Тюрингии это были для него первые дни покоя, отдыха и безмятежности.
«Клеопатра» ходила в Копенгаген, в Швецию. Заглядывала в определенные гавани взять почту Потом снова вернулась в Варнемюнде. Ждали Гольдбаума и Михаэля Шелленберга с его приятельницей Евою Дукс. Они должны были пробыть на яхте три дня.
Женни была рада этому. К Михаэлю она чувствовала искреннюю симпатию. Евы Дукс она еще не знала.
Когда яхта подходила к набережной, трое гостей уже стояли там. Толстый Гольдбаум с трудом взобрался по трапу и подозрительно оглядывал судно. Он не доверял морю.
– Слишком тут предаешься на волю божью, – говорил он.
У Евы была узкая, стройная мальчишеская фигура и очень простое, открытое лицо с большими синими глазами. Она была очень застенчива и известна своею молчаливостью. Состояла главным секретарем Михаэля и, по слухам, не уступала ему в трудоспособности.
– Как вам нравится тут? – спросила ее Женни, когда яхта снова вышла в море и суша скрылась из виду.
Ева скользнула по морю взглядом и тихо ответила:
– Красиво.
Она и вправду говорила мало, и с нею никак не удавалось завязать беседу. Когда стало прохладнее, Женни нежно набросила ей на плечи шаль.
Ева слегка повела плечами и поглядела на Женни долгим, удивленным и благодарным взглядом. Шевельнула губами, но не сказала ничего.
Однако, начиная с этого мгновения, Женни чувствовала, что они подружились.
Вечером на яхте настроение было оживленнее, чем обычно. Мужчины говорили о делах.
Михаэль приехал в Варнемюнде, надеясь спокойно поговорить с братом, что в Берлине было совершенно невозможно. Он хотел заинтересовать Венцеля одним большим проектом, крупной промышленной колонией на Срединном канале. Венцель уклонился от решения, но обещал обдумать это дело.
После обеда все лежали в креслах на палубе. Вечерело. Гаснущее зарево заката пылало мрачно и мощно, как дым вулкана. Яхта резала волны с тихим поскрипыванием, вода равномерно вскипала на носу. Это тихое поскрипывание и равномерное вскипание почти всех усыпляло. Говорили тихо или молчали. Штобвассер уже крепко уснул.
Только Макентин еще не мог успокоиться. У него завязался с Михаэлем спор, вполголоса, но очень живой. До Женни только по временам доносились обрывки фраз.
– Разрешите сказать, – крайне вежливо, слегка в нос, говорил Макентин. – Вы ведь согласитесь, что мы можем дешевле импортировать хлеб, чем сами производить его.
– Покамест – конечно, – ответил Михаэль. – Но мы улучшим наши методы, чтобы оказаться способными к конкуренции. Я не отрицаю, что в настоящее время экономичнее экспортировать швейные машины и на вырученные деньги ввозить хлеб, – конечно, при том условии, что вы можете найти сбыт для своих швейных машин.
– Но ведь это я в любое время могу!
– Нет, не можете. Иначе эти проблемы совсем и не подлежали бы обсуждению.
Молчание.
Макентин, очевидно, размышлял. Затем он продолжал.
– Допустим, что вам действительно удастся с помощью непредвиденных, совершенно новых способов повышения урожайности земли производить больше хлеба, чем требуется для Германии. Что тогда?
– Тогда избыточным хлебом я пользовался бы как кормом для животных и, например, настолько развил бы птицеводство, что Германии уже не нужно было бы ввозить яйца.
– Хорошо, хорошо, – продолжал Макентин с некоторым возбуждением в тоне, – разрешите пойти дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49