Должно быть, необычный взрыв заставил вражеских наблюдателей оглянуться назад и некоторое время рассматривать ежистое облако. Оно быстро темнело, приобретало округлость, растекалось и по сторонам и вверх.
Они собрались в котловане недостроенного дзота — тяжело дышащие, возбужденные, радостно обалделые. Жалсанов происходил из рода воинов и потому старался сдерживаться. Он сощурил темные блестящие глаза и сейчас же стал закуривать. Но цигарка крутилась плохо, он рассыпал табак и потому начал слегка сердиться: мужчине волноваться не пристало. И он отвернулся вполоборота от ребят, к передовой. Она лежала близко. Стороны стояли здесь тесно.
Жилин, словно не глядя, отобрал у Жалсанова цигарку, доклеил ее, прикурил и, жадно затянувшись, так же не глядя, отдал Жалсанову.
— Вот так вот, Петя-Петушок! А ты не верил… — Пропустить возможность подначить и посмеяться даже в удаче, даже в радости Жилин не мог — Наша помощь Сталинграду в действии! Смерть немецким оккупантам! Выше боевую активность!
— Ладно тебе, не трепись, — миролюбиво сказал Колпаков Но, как человек во всем справедливый, отметил:
— Богато получилось. Высверкнуло, ну… что говорить!
Сдержанный, немногословный Малков — рослые отлично сложенный и красивый — налегая на «о», уточнил:
— У нас в Иваново, в Глинищево сказали б: хорошо уделали Все засмеялась, и низкорослый, румяный Засядько, паренек из-под Днепропетровска, восхищенно покрутил головой и повторил «уделали» Малков мельком взглянул на него, довольно усмехнулся и достал баночку с табаком. Он всегда и все делал чуть-чуть не так, как остальные, — либо чуть раньше, либо чуть позже.
Но делал красиво, аккуратно, и потому завидно заметно.
— А чо ж это было? — поднял взгляд на Жилина Колпаков.
— Шут его знает… Может, снаряды, а может, мины.
И все, словно по команде, приподнялись н приникли к срезу котлована. На шоссе клубился жирный дым — должно быть, от солярки или масла. Он доходил до вершинок растущего за Варшавкой леса и круто изгибался, косо растекаясь уже не черным, а коричневым потоком над немецкой передовой.
— Ветер меняется… — отметил Жилин. Он помолчал, ожидая ответа, но все смотрели на дым, и Костя добавил:
— Надо бы о новых позициях покумекать.
Ему не ответили, потому что дым подбросило новым, запоздалым взрывом, и Жалсанов первый раз за все время вымолвил словечко:
— Мины.
Жилин кивнул.
Они опять присели на корточки, привалившись спинами к глиняным стенкам. Малков глубоко затянулся и спросил:
— Младший сержант, что там нового?.. — и кивнул в сторону, на юг.
— Что-что… После упорных боев оставили… несколько домов.
Жилин и сам не заметил, как он сгладил сообщение, уж очень ему хотелось, чтобы под Сталинградом было полегче.
— Хреново, — отметил Малков.
— А мы все сидим… — вздохнул Засядько.
— Ну вот и сбегай! — вдруг разозлился Жилин: он Понимал Засядько. У обоих близкие остались в оккупации. — С чем побежишь? Танков нет, артиллерия, видно карточки получила, снаряды па сухари сушит. Не знаю, как ты, а я нашу авиацию с лета не видел.
— Ну и у немца тоже… нет ни черта. Одна «рама» летает, — вмешался Колпаков. — А мы все землю копаем.
— Эх ты… Петя! По науке, чтобы наступать, нужно иметь троекратное превосходство. А нас, обратно, растянули.
Колпаков отвел взгляд. Жилин не только кадровый сержант. Он все время вертится возле начальства. Он науку знает. Малков едва заметно улыбнулся,
— А вот товарищ Сталин говорил: еще годик, еще полгодика — и погоним мы все это куда-нито подальше.
Ребята поерзали и подняли взгляды на Жилина, Как вывернется командир?
— Правильно говоришь, — пряча глаза, слегка иронически сказал Костя и поощрительно добавил:
— Говори, говори. Приводи примерчики.
— Пример — перед нами.
— Вот именно! Вот именно: перед нами! Вон даже Петя говорит, что у немцев так же, как у нас, — ни черта нету. Один мины, да и те мы в распыл пустили.
— А годик кончается…
— Так что ж такого? Чесанули аж… до самой Волги… и Кавказа, это ж разве можно было предположить? Ясно, он на такое рассчитывать не мог. Да и кто ж мог? Разве мы с тобой?
— Сержант, посмотри, — позвал его Жалсанов.
Костя поднялся и стал рядом с Жалсановым. Чуть левее, в ухоженной немецкой обороне, всегда такой тихой и незаметной, явно ощущалось постороннее движение. Какое бы натужное, серое утро ни выдалось, но свет все равно струился с северо-востока и, значит, падал на противника густо. И в этом рассеянном, сером свете проступали легкие дымки, иногда тускло отсвечивали хорошо промазанные ружейным маслом солдатские каски. В траншеях переднего края накапливалась пехота.
— Жалсанов старший! — не оборачиваясь, приказал Жилин. — Засядько, со мной.
Стрелять после нас. Все! К бою.
Глава третья
Комбат капитан Лысов ворочался на своем топчане в землянке и никак не мог уснуть. За накатами шуршали мыши — домашне и почему-то весело. И эта веселость раздражала Лысова.
"Как-то все не так получается, — думал он. — Говорили: ни шагу назад, а сидим на Волге… Ведь и на границе можно было драться, так отступали: казалось, что позади места еще много. А в окружениях дрались как черти — одни за десятерых, и себя не щадили.
Почему? А потому, что другое моральное состояние. В начале войны все резервов ждали: подойдут, ударят — и понеслась… на чужую территорию. А в окружениях, под Москвой — иное… На резервы не надеялись. Стали понимать, что каждый и есть самый главный резерв. Значит, что ж главное? Конечно, и вооружение, конечно, и количество и качество дивизий, и экономика — все главное. А вот самое главное — боец. Что у него в душе! Душой решит стоять насмерть — будет стоять! Не решит — какие там приказы ни пиши, а он всегда причину найдет и драпанет. Значит, главное — в моральном состоянии".
За тремя накатами бревен, в земле, передовая почти не прослушивалась. В сырой шуршащей теплоте думалось особенно тревожно. Изредка, когда где-то рвался снаряд, к шуршанию прибавлялся шорох — осыпалась подсохшая земля. Взрыв на Варшавке отозвался и звуком, и струйками земли.
Лысов вскочил, прислушался и покосился на сладко посапывающего Кривоножко.
"Конечно, ему что… Случись что — с меня спрос. Командир… Единоначальник".
Он опять прилег, поворочался и ослабил ремень еще на пару дырочек. Дышать стало просторней — картошка, особенно жирная, не сразу укладывается, — и он тоже стал посапывать. И тут сразу, обвалом, на оборону батальона посыпались мины.
Еще в полусне, но уже на ногах, затягивая ремень и нащупывая пистолет, Лысов знал, что посыпались мины, — они по-особому, противно выли и рвались как бы поверхностно, без глубинной снарядной дрожи. Та смутная, постоянная тревога, с которой человек всегда живет на войне, окрепла, а сам он как бы раздвоился.
"Ну вот… началось. Началось" — это была самая первая мысль.
За нею приходила убежденность в том, что противник не может так долго и так бездарно стоять на месте в то время, когда его части вышли к Волге. Он обязан долбануть и здесь.
Он должен был заметить, что здесь мы снимаем с передовой части и уводим их в тыл.
Куда? Дураку ясно — на юг. Там сейчас главное. Противник не мог не заметить, как растянулась оборона батальона, к сейчас, когда заболоченная лощина подсохла, ему в самый раз ударить по сухому.
"Куда ж он ударит? Как под огнем вывести людей в траншеи? Резерв оставить или сразу пустить на уплотнение обороны?" эти практические мысли шли как бы рядом и одновременно. И они не могли не идти, потому что Лысов был кадровым военным и такие мысли составляли его сущность. Мозг работал как бы вне его воли, подсказывая десятки вариантов возможного боя.
Постепенно, хотя эта постепенность и заняла секунды, Лысов привычно взял себя в руки и уже с порога посмотрел на Кривоножко. Тот крепко спал. Удивительный человек — артналет, а он дрыхнет. Ну, нервы! Капитаном на мгновение овладела злость. Он повернулся, чтобы разбудить Кривоножко, но в это время неподалеку разорвался снаряд — земля вздрогнула, задребезжала на столе алюминиевые кружки и котелок, в который Жилин вылил чай из чайника. Лысов глубоко, бешено втянув воздух, ощутил весенний запах сливовых веточек, которыми Жилин заправлял чай.
Кривоножко обалдело вскочил, но сейчас же пришел в себя, рывком и точно, не путаясь, набросил снаряжение и подтянул голенища. С тех пор как батальон растянули, они спали в сапогах.
Лысову захотелось заорать, но он сдержался еще и потому, что запах сливовой веточки напомнил ему о Жилине, Жнлине-связном, который носится неизвестно где, а ему, Лысову, придется идти в бой без связного, без прикрытия.
— Я в штаб, — все-таки крикнул комбат и бросился в дверь.
Адъютант старший — что за название для должности начальника штаба батальона! — вскочил из-за стола и сразу же передал телефонную трубку Лысову. Звонил командир полка.
— Что там у тебя? Атакует?
Этот знакомый ворчливый голос сразу успокоил Лысова, выбил все лишнее и вернул к единственно правильному состоянию боевой напряженности. Лысов взглянул на адъютанта старшего, тот отрицательно покачал головой.
— Пока минометный налет, но начинает вводить артиллерию.
— А что это за взрыв был?
— Взрыв у противника? — чтобы оттянуть время, переспросил Лысов, показывая одновременно и свою осведомленность обо всем, что делается в его батальоне и против него. Как-то не думая тогда в полудреме-раздумье, он просто отметил направление взрыва, его силу и не то что понял, а почувствовал — это у противника и, значит, его не касается. Вот теперь все сработало.
Адъютант старший пожал плечами: не знает.
— Ну не у тебя ж… — разозлился командир полка.
— Уточняем, товарищ подполковник.
— Когда уточнять, если на тебя сейчас навалятся. — Будем отбиваться.
— Смотри, Лысов! Отойдешь — головы не сносить! — Помолчал и добавил:
— Звони через каждые десять минут. Я — на НП.
Да уж… Если противник прорвет оборону, головы и в самом деле не сносить. Оборона хоть и старая, а жидкая, и, насколько известно Лысову, позади особых резервов не имеется… Выйдет фриц на простор, покатится как по асфальту. А там — Москва…
Лысов кинул трубку в коробку аппарата и отрывисто спросил:
— Что с НП?
— Связь нарушена. Лупят по седьмой роте и НП.
Час от часу не легче. Седьмая рота строптивого старшего лейтенанта Чудинова почти вся в ложбине, от нее до немца ближе всех. А правее роты, на взлобке, — наблюдательный пункт командира батальона. До него, значит, не доберешься, а наблюдатели молчат: нарушена связь — Связь с артиллерией?
— Есть, Отметили движение противника в траншеях. Орудия приведены к бою.
"Пока откроют огонь, противник проскочит сто метров и ворвется в траншеи. Поди потом, выковыривай его артиллерией — своих больше накрошишь".
— Что у соседей?
— Тоже налеты, но послабее. Главное вроде бы по седьмой роте.
Лысов мгновенно вспомнил, что адъютант старший дружит с Чудиновым и потому особенно беспокоится о седьмой роте. Это насторожило и как бы включило некие критические центры.
Мозг комбата работал четко, точно. Лысов понял, что противник ударять только по седьмой роте не будет; она ведь в ложбинке. Если нельзя втянуться в траншеи с флангов, с более высоких мест ударят наши пулеметы, к занятые траншеи не помогут: огонь достанет сверху. Значит, противник наверняка ударит в стык. Там, над стыком, Лысов собирался соорудить новый командный пункт батальона, да уж больно не хотелось перетаскивать уже устоявшееся хозяйство, мучить людей строительством. Теперь вот расплачивайся…
Впрочем, остановил себя Лысов, еще ничего не известно. Может, противник ударит сразу по всему фронту батальона, а может, и полка — вон как командир полка взволновался.
Сразу помчался на свой НП.
Огонь противника не ослабевал. Он даже несколько усилился: все чаще грохали тяжелые снаряды — земля с накатов сочилась гуще, и чай в котелке на столе покрывался рябью.
В блиндаж влетел Кривоножки, и Лысов встретил его неласково. Не потому, что бывший комиссар опоздал, а потому, что обстановка комбату очень не нравилась. Но как бы она ни тревожила, его мозг все равно проделывал ту незримую и еще никем не понятую работу, которую иные именуют творчеством, иные — интуицией и другими умными словами.
— Не все еще ясно, комиссар, но ясно одно — тебе нужно двигать на правый фланг — роты там на новом месте. Действуй сообразно с обстановкой, но сразу же подумай о создании контратакующей группы и связи с соседями и артиллерией. Не забудь и о связных. Все. Действуй!
И раньше, в трудные минуты боя, Лысов говорил точно так же — с одной стороны, как бы отдавая приказ, а с другой — допускал и некоторое панибратство: не требовал повторения приказания, давал свободу действий и все такое. И Кривоножко принимал и этот тон комбата, и форму обращения. Сегодня эта форма несколько задела, потому что Кривоножко не знал, как себя повести — повторять приказание, он же теперь подчиненный, или…
Кривоножко коротко, испытующе взглянул на комбата, но взгляда его не поймал, козырнул и сказал "Есть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50