За дверью иногда слышались шаги часового: тыл, он тыл, да ведь от него до передовой метров семьсот, а до противника меньше километра.
Мария опять заговорила, но уже ровнее, спокойней, чем прежде:
— Я, знаешь, не плакала, Я ее раньше там, на окопах, столько раз хоронила, что когда узнала, так уж самое страшное прошло. Я как окаменела. Бой возле нас был — наши из окружения выходили, — все по погребам прячутся, а я в избе так и просидела. Немцы пришли, ходят, чего-то требуют, другие даже вроде шутят. Если пойму, чего хотят, — подам, а нет — сижу, смотрю. Потом одни немцы ушли — другие пришли, потом вроде те, первые, вернулись — наши как будто их потеснили. И все это, знаешь, как сквозь сои, как будто не со мной. Я им не больно и нужна была — померзшие они, усталые и злые. И на наших злые, что не сдаются, и на своих злые — не так воюют, н на себя злые. Потом их подвалило побольше — сытых и веселых, и все пошли дальше, а к нам стали связисты.
Линии тянули. Больше пожилые. Эти всё гадали — заберут на передовую или нет. Я, Костя, уж потом догадалась, какие они были, боялись очень. Когда ходом шли — радовались, верили и себя, а вот уж под Москвой стали бояться. От страха, что пошлют под огонь, от страха, что опять них ничего не удалось, они стали злыми — и на себя, и на вас, и на нас: вот ведь — не сбежали от них, живут, своих ждут. а эти свои — их колотит.
Вот от этой злости они и к нам стали нахальней, только тоже со страхом, чсрт-те что от нас можно ждать… Ну а то, что тебя интересует… Так было. Мужики — все мужики: лезли.
Но я же тебе сказала — я как каменная была. Подсыпаются, лопочут, улыбаются — смолчу, не улыбнусь, глаз не отведу. Отстают и, должно быть, думают — блажная.
Был у связистов тех повар — пожилой уже человек, лет за сорок, а может, даже более. Он маленько по-русски говорил. Вот и узнал про Зинку. Пришел и забрал меня и соседку на кухню. И как-то так все решили, что я уж у него в любовницах хожу. Но и этого не было.
Он чудной был… Повар, а худой, но румяный, чистенький — каждый день брился, а духами по три раза на день прыскался… Может, даже интересный… как мужчина. Но неприступный, словно он один какую-то особую правду знал, а другие к ней близко не подходили — так он свысока на всех поглядывал. Вот под его командованием я и узнала все секреты солдатской кухни.
А зима пришла. Они уж в Москву готовились. Веселые ходили, а повар — Гельмут его звали — еще заносчивей стал: на всех покрикивает, вроде даже злится. Уж в декабре они как раз по радио услыхали, что на Москву в бинокль смотрят, он и сказал… Может быть, в тот день я впервые кое-что вокруг увидела, кое-что поняла… Но поздно уж было — наши погнали немца.
Гельмут нас с кухни не выпускал — там и спали. А когда ихняя очередь пришла драпать, этот самый Гельмут мне и шепнул: "Придут ваши — скажи, мы не большой дорогой идем.
Мы лесом идем". Они ушли, а через полчаса — наши, я еще и до дому не дошла. Я сразу и передала. Не знаю, уж как там было, но только по лесу и наши пушки били, и самолеты наши летали, а потом, говорят, и пленных вели. Я сама не видела. Когда наши бомбили ту лесную дорогу, я хотела пойти, может, думаю, помогу Гельмуту, может, заступлюсь — он человеком был. Но как дошла до сестринской могилки, так меня опять свело. Не могу идти дальше. Не могу — н все! Может, в тот час были какие-нибудь особые мысли — не знаю. Не помню" Наверное, не было. Я еще каменная была…
Ну, когда фронт отошел, шепнул кто-то в сельсовете, что я у немцев работала… И что ты думаешь? Может, и посадили бы, но только в тот час и пришла похоронка на мужа. Она, конечно, раньше пришла, но пока мы в оккупации были, почта все сохраняла… И письма его пришли, и похоронка… Вот и не знали, что со мной делать. А мне все равно было — что б сделали, то б и сделали. Перенесла б. И даже похоронка ни добавила, ни убавила — даже не заплакала. Это уж потом, как стала отходить, отмякать — тогда ревела. Крепко ревела — жалела. Он хоть и выпивал, но не вредный мужик был. Не обижалась: руки не поднимал, из дому не таскал… — Мария словно спохватилась, приостановила разгон — об этом говорить даже с Костей не следовало. То — ее. Только ее… И дела до того нет никому. — Ну а тут как раз пришла благодарность от наших за то, что я просьбу Гельмута передала. И уж потом, когда я в себя пришла и когда стали набирать в армию, так я и записалась… первая… Вот так-то… Возле армии я и отошла. И теперь иной раз поплачу, но ведь я ж тоже не слепая, вижу, что кругом делается, понимаю… Мое горе… Что же… Оно и есть горе, да мое. А одним горем не проживешь — еще и работать нужно…
Костя медленно шел к своей землянке, потом долго стоял у входа и курил, а когда вошел в землянку, засветил гильзу-светильник, то увидел, что место его на нарах занято — там спал артиллерист Рябов. Костя подбросил в гаснущую печь несколько поленьев и взглянул на Кислова: "И этот к ней подсыпается. А может, она к нему — хозяйственный парень".
И, по-новому приглядываясь к Кислову, вдруг увидел, что мужик он — красивый.
Но это не очень взволновало Костю. Он почему-то вспомнил поразившие его слова "сестринская могилка" и понял: все кругом мелко, все отступает перед той не известной ему Зинкой и ее подружками, перед их ясными, может, так и не закрытыми глазами в той сестринской могиле.
Он понял, зачем пришел Рябов, и, пристроившись на краю нар, уже думал об огневой позиции их пушчонки, о путях ее отхода и о позициях своих снайперов. Артиллеристов надо прикрыть как следует — они первый раз.
Глава семнадцатая
Проснулся он все-таки раньше всех, поворошил печь, подбросил дровишек, сбегал на кухню и притащил теплой воды в котелке — побриться, а потом заорал:
— Ну, вы, добровольцы-москвичи! Кончай ночевать!
И пока длилась утренняя, несколько бестолковая, но стремительная суета, он все время покрикивал, шутил и подначивал, успел побриться, осмотреть оружие и укорить Кропта за то, что он не протер затыльник винтовки и тот тронулся легкой ржавчиной.
— Приложишься, а на халате — пятно. Не годится — у него тоже оптика, и, между прочим, получше нашей.
Ни упрекать, ни подшучивать над ним за его отлучку никто не решался — не потому, что командир, а потому, что такой уж он есть; на все находит время и ни в чем не меняется.
Но Костя не знал, что уже многое переменилось. На вечере Кривоножке Басин допек Зобова, и тот решил отыграться и сказал:
— Ты, капитан, тут своих снайперов защищаешь, а они тебя же и обштопывают.
— Лихой народ, — согласно покивал Басин. Он уже понял, что Зобов устыдился и выведет свои пушки на прямую наводку, сделает их кочующими. А это было главным. Все остальное можно и перетерпеть. — Что они еще натворили?
— Ничего особенного. — Зобов кивнул на фельдшерицу. — У ее соседки отираются. Пока ты моргаешь.
— Дурак, — спокойно сказала фельдшерица и придвинулась поближе к черноголовому Мкрытчану.
Басин усмехнулся, глаза у него сузились, а Кривоножко отметил, что в зрачках метнулись недоверие и боль.
— Настоящий боец нигде не теряется, — сказал капитан. — А снайперы — бойцы.
Зобов решил, что проиграл, — Басин не рассердился.
Утром Зобов вызвал Рябова и приказал ему готовиться к действиям на переднем крае.
Артиллеристы за две ночи подготовили огневую, обнесли ее снежным валом и облили его водой.
Зобов думал, что Басин сам поинтересуется, что делается в полосе его батальона, но капитан не поинтересовался. Хотел он того или не хотел, а он все время думал о Марии.
Теперь, после зобовского вторичного намека, он уже не сомневался, что Мария имеет дружка, и его поначалу волновало только одно — кто этот счастливец. Но потом постепенно он стал злиться на нее, упрощая свое отношение к ней, и оттого распалялся все сильней. Он старался не проходить мимо кухни н все-таки проходил по нескольку раз в день. Он пытался не смотреть на Марию, но когда она приносила ему еду, украдкой следил за каждым ее движением, отыскивая в ней все больше привлекательных черт. И, по странному закону, эта привлекательность оборачивалась ей же в укор — ведь если этой милой, неяркой красотой пользовался кто-то другой, его же подчиненный значит, не такая уж это и красота… Законченная эта красота, нечистая. И он, жалея ее, стал почти ненавидеть и ее внимательные глаза, и ее статную фигуру с крепкой выпирающей грудью.
Только большие красно-серые рабочие руки неизменно вызывали в нем уважение и как-то примиряли его с Марией.
В тот день, возвращаясь с передовой, он не выдержал и опять зашел на кухню, услышал Мариин смех и заглянул в землянку. Там сидел снайпер Кислов и, ловко орудуя ножом, резал примороженный, скользкий лук. Кислов вскочил, когда увидел комбата, а Басни, сам того не ожидая, заорал:
— Какого черта здесь околачиваетесь? Почему не на огневых?
— Мы, товарищ капитан… — начал было Кислов, но Басин оборвал его:
— Марш в отделение!
Во рту пересохло, сердце стучало, и он все яснее ощущал всю глупость, всю унизительность своего поведения. В своей землянке он бросился на топчан и долго лежал ничком, стараясь загнать свои горячечные думы и желания поглубже и там удушить, но понимал, что ничего из этого не выйдет.
Кислов примчался в землянку как ошпаренный и сообщил:
— Сержант! Капитан ругается, почему мы не на огневых.
Костя удивился — такого еще не бывало, но ответил спокойно:
— Когда надо — выйдем.
И они вышли как раз тогда, когда было надо, — артиллеристы уже начали выдвижение.
Рябов сам проверил, как видно окружающее через прицел, и, вздохнув, коротко приказал:
— Пошли! Лямки!
Пушкари впряглись в лямки, уперлись в сошники и щит и покатили пушку из кустарников на огневую. Ствол пушки лег как раз на кромку оледенелого вала. Мягко, влажно лязгнул затвор.
Небо висело низко, пахло весной — шла оттепель. Снайперы спустились пониже, к траншеям, а артиллеристы, подрагивая не то от пронизывающего сырого, холода, не то от страха перед неизведанным, таились в кустарнике. Когда снайперы замаскировались, небо как будто поднялось — наступал декабрьский рассвет.
Жилин прикинул, сколько времени потребуется расчету, чтобы привести орудие к бою, и выстрелил трассирующей пулей по дзоту противника, который очень уж надоедал роте Мкрытчана и его соседу. Зеленый росчерк трассы сник в снегу под темной, почти незаметной амбразурой.
Рябов спросил у наводчика:
— Понял?
— Так точно?
— Наводить под срез. — Рябов привычно набрал воздуха для длинной команды, но все, что вмещалось в нее при обычной стрельбе, было уже сделано, и потому, стравливая лишний воздух, просипел:
— Огонь!
Пушка подпрыгнула, плюнула желто-голубым языком пламени, и о мерзлую утоптанную землю звякнула гильза. Рябов вскинул бинокль.
Снаряд попал па редкость удачно — прямо в амбразуру н разорвался внутри дзота — амбразура выдохнула клубочек бурого, жесткого дыма. Рябов крикнул:
— Осколочным, прицел прежний!
Костя сразу оценил удачу Рябова, отметил умение наводчика и стал стрелять по еле заметному бугорку в редком кустарнике — там, по расчетам и снайперов и пехотинцев, находился наблюдательный пункт немецких артиллеристов. Рябов понял Жилина: "Не трать, Рябов, лишних снарядов. Раз первый разорвался внутри дзота — живого там ничего не осталось". И артиллеристы перенесли огонь по целеуказанию снайперов. Стрелял расчет метко, работал быстро и четко, но с предполагаемым НП повозились — первыми двумя-тремя снарядами разворотили земляную подушку и только одним, четвертым, попали в амбразуру. Пятый снаряд почему-то дал перелет. Рябов не стал испытывать судьбу, скомандовал «отбой», н пушка покатилась назад, в лощинку.
Противник ответил огнем не сразу — видно, отвык стрелять по внезапно появляющимся целям. Мины ложились вразброс: должно быть, стреляющий был с крепкого похмелья и не сразу вывел их на предполагаемую цель. а настоящая цель — пушка — уже катилась по лощине. и артиллеристы — как мальчишки, возвращающиеся с ночного набега на соседский сад, возбужденные, с пылающими щеками и с сумасшедшими, не то все еще испуганными, не то радостными глазами — катили орудие быстро и дружно.
Басин слышал орудийные выстрелы, потом трескотню автоматов и завывание мин, запоздалый перестук пулеметов, сразу уловил разнобой в действиях противника и подумал: "А ведь он надломился… Порядка не чувствуется. — И уже накопленным опытом, о котором и сам не подозревал, решил:
— Пора наступать. Сейчас его можно сломить".
Вечером Басина пригласил к себе старший лейтенант Зобов — он не хотел ударить лицом в грязь перед пехотным командиром и потому стол подготовил отменный: повар подал настоящего, фаршированного чесноком и салом зайца. Батарейные разведчики специально ходили в ближний тыл на охоту — в тот год рядом с передовой развелось не только много мышей, но и зайцев.
Сначала сидели мужской компанией, а потом приехала фельдшерица. Все зашумели, обрадовались, потому что можно было поухаживать, за ней, блеснуть остроумием и даже, может быть, потанцевать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50