Командир полка помолчал и резко ответил:
— Разговор не телефонный. Завтра в полдень явись, и я с тобой поговорю. У меня все.
Басин усмехнулся — вот и нарвался на неприятность. Добился. Но, как ни странно, ему стало легко — болью вышибал боль. Хотелось пить, а в котелке не осталось холодного чая. Постоянного связного он так и не подобрал, а посылать на кухню телефониста не хотелось: Басин не любил отрывать людей от их прямого дела. И он поднялся и пошел на кухню, зная, что если встретит Марию, то извинится перед ней…
Из кухонной землянки слышался звон металла. Толкнув дверь, Басин увидел Кислова. а уж потом повара. Мгновенно вспомнились зобовские слова о нетеряющихся снайперах, вспомнилось, что однажды он уже гонял Кислова из этой землянки, и сразу решил, что в его ночном позоре виноват и этот странный парень, па защиту которого он встал в первый день своего пребывания в батальоне. Ведь вот как иногда мстит жизнь — Басин спасал Кислова, а — .Кислов перешел ему дорогу.
Боль, внезапная ревность перехватили дыхание, и он готов был натворить что-нибудь очень плохое, но великий дипломат повар увидел раздувающиеся ноздри комбата и залепетал:
— Вот, товарищ капитан, противень делаем. Для пассировки. А то сковородка одна — Мария не управляется.
Тут только комбат увидел, что на краю стола лежал лист железа, а Кислов держит в руках деревянный молоток — киянку. Басин кивнул и спросил у повара:
— Холодный чай разыщешь?
— А может, подогреть?
Басин кивнул, присел и уставился на Кислова. Тот крутил киянку, не зная, можно ли продолжить работу. Он показался Басину достойным соперником — с правильными чертами лица, темно-русый, с мягкими серыми глазами. Впрочем, в свете чадящей лампыгильзы цвета не разглядишь — может, глаза и голубые.
"Что ж, — вздохнул про себя Басин, — свято место и в самом деле пусто не бывает. Пока я собирался, он и… протиснулся".
От этой мысли стало поспокойней, но неприязнь к Кислову не ушла, и он недобро спросил:
— Значит, помогаете… поварихе? — назвать Марию по имени он не смог. И мысли о ней и имя ее стали для него тайными.
— Надо, товарищ капитан… — вздохнул Кислов, и лицо его стало строгим, озабоченным. — Трудно ей здесь. Ведь с утра до ночи на ногах, от плиты жаром, от двери холодом. — Он доверительно, как на сообщника, посмотрел на капитана. — Вообще, женщине на передовой… делать нечего.
— Это ж почему?
— Одно, что ей трудно, — ни постираться, ни себя обиходить: мужик, он и есть мужик: в случае чего и перебьется. Второе, организм у них не тот, он мягче, податливей.
Застудится, надорвется, особенно если нервы сорвет — на всю жизнь калека. А не калека, так потом дети расплатятся. И третье — себя соблюдать ей тяжело. Ведь нет прохода, кругом же наш. брат. и все — голодный.
— И вы тоже? — говорить Кислову «ты» капитан не мог — он всегда уважал противников и соперников.
— Я — другое дело… — потупился Кислов.
— Это ж почему? — насторожился Басин. Особой откровенности от Кислова он, конечно, не ждал, но как и чем будет оправдываться этот пройдоха, ему было интересно.
Никому другому Кислов не сказал бы то, что сказал, но перед Басиным он не мог ни скрытничать, ни тем более лгать. Басин для Кислова был первым и главным человеком среди всех остальных — он помнил поведение комбата, помнил, как он поддержал и тем спас Кислова, он видел, как живет комбат…
— Я жену… очень люблю, — сказал Кислов застенчиво. — И до ней всех женщин меряю, — Басин не понял его, и Кислов разъяснил:
— Я ж видел, как она мучилась, когда носила, когда. рожала — а ведь у нас трое. (Басин сейчас же вспомнил: да-да… точно, у Кислова трое детей, и сразу же в нем что-то сменялось; представить себе, что отец троих детей может стать любовником, он не мог. И не только потому, что такой человек и сам сдержится, а потому, что соперники не дадут — затюкают). Надо мной и в селе посмеивались — бабе волю даешь. Ну, я, правда, старался ей помочь… Чем мог. Стирать, конечно, не стирал, у печи не мытарился, но корову доил, на огороде возякался н, главное, за домом следил, чтоб ей удобно было. Чтоб она силы экономила. Женщине, детной конечно, много сил нужно. Вот я и других… по своей примеряю. Я тут помогу, а другой, может, моей поможет — ведь не все мужики только об одном думают. Ведь и для нас тоже… дети главное.
И опять тревожное, стыдное, но уже совсем иное, чем прежде, стало нарастать в Басине, и он спросил:
— А у нее что ж… дети есть? — спросил, хотя и понимал, что не могла же она от детей уйти на фронт.
— Я у нее не спрашивал… Но у нас тут сапер один. Глазков, жилинский дружок, они в доме отдыха познакомились, рассказывал: дочурку у нее убили. И муж сгинул. Вот она и пришла… сюда… И я это понимаю.
Кажется, начинал понимать это и комбат. Потому он и вовсе возненавидел себя — куда полез, женатый и детный? С собой не можешь справиться, а других судить и даже ревнуешь? Черт! Сорокот несчастный!
Он ругал себя мысленно, но легче ему от того не становилось, и Кислов смотрел в его темное, иногда передергиваемое мелкими гримасками-судорогами мрачно-красивое лицо и, конечно, не понимал человека, которого он любил и уважал.
Вошел повар, поставил кружку чая: "Это я из термоса, тепленький", — положил сахар и оранжево-коричневый свежий сухарь.
"Что ж это получается, — думал Басин, — отец трех детей живет и здесь своей семьей, своими детьми, а я ведь тоже отец двух детей… Я, выходит, хуже?" Как-то мало думал Басин о детях… Думал, конечно, думал, иногда с умилением, иногда с тревогой, но вот так, практически, с переносом своих мыслей и чувств на других, неизвестных ему, он не думал. Он искал сейчас оправданий себе и находил их. С утра до ночи на заводе, придет усталым — дети ухожены, ведь там и жена и мать, ну, поиграет с ними, в редкий выходной иной раз погуляет, но вот так облегчать жизнь жены и детей, надо честно сказать, этого он не пробовал. Он работал. И жена работала, и его мать работала. А дети росли. Все было правильно. И вот оказывается, не все было правильно тогда и неправильно теперь.
— Послушайте, Кислов, вы ведь, кажется, собирались на шофера учиться?
— Так точно, товарищ капитан, — радостно откликнулся Кислов: помнит его капитан.
Все помнит. — Я ведь как думаю: ну а вдруг не убьют? Вернемся мы с войны, все ж разрушено. Кто восстанавливать будет? Опять же мы — других не предвидится. Одними руками в тот час не обойдешься. Механика потребуется. Значит, надо загодя готовиться.
Или так — вернусь покалеченным, горбом многого взять не смогу, а детей поднимать все равно потребуется. Вот тогда опять же техника пригодится — не за руль, так в гараж… лишь бы руки были целые. Без ног еще кое-как обойдешься. Ну а если руки не станет?
Голова останется. Значит, ее загодя нужно тренировать. Я ведь и в снайперы зачем пошел? У них думать нужно, все время головой работать.
Повар видел, с каким внутренним напряжением слушает Басин, и сейчас же поддакнул Кислову:
— Это верно — думать нужно. И ремесло надо иметь. Ведь как надо мной смеялись — бабским делом занялся, поваром стал. Ан, видишь, пригодилось. Ремесло всегда себя оправдает…
Басин прихлебывал теплый, терпкий чай. Голова светлела, покаянные думы слабели, и он милостиво предложнл:
— А вы работайте, Кислов. стучите.
Кислов опять застенчиво усмехнулся:
— Я, товарищ капитан, не умею так — языком и руками. Что-нибудь одно.
Повар недовольно покосился на капитана, нашел время за жизнь беседовать. Басин перехватил взгляд и сейчас же отомстил:
— Принесите-ка нам чайку.
Повар ушел, и комбат, поерзав, задал самый важный для себя вопрос:
— Как думаете, Кислов, она… завела кого-нибудь?
Кислов взглянул на него укоризненно — разве ж в этом дело? Потом густо покраснел — Жилина он выдавать не мог, потому что, после капитана, Жилин был вторым для него человеком здесь, на фронте, и еще потому, что не мужское это дело — выдавать чужие тайны. и он твердо, излишне твердо ответил:
— Не знаю, товарищ капитан. О таком, да еще в этих местах — не докладывают.
Кажется, это был последний удар, который принял капитан Басин. Он даже ругать себя не стал — все равно кругом не прав. Он только покорно согласился:
— Это верно.
Пришел повар с кружками, но к чаю никто не притронулся. Басин, понурившись, сидел как бы в сторонке, и повар, неодобрительно покосившись на него, кивнул Кислову — начинай. И Кислов принялся за работу. Повар ему помогал.
Звенел металл, ухала киянка, но Басин, кажется, ничего не слышал. Мысли шли слоями — одни о Марии своей бессовестности по отношению к жене, детям, и мысли о главном в его жизни — войне, положения дел в полосе батальона и полка, и выше, выше… И потому, что главным в его жизни все-таки была не семья, ценность которой он только что ощутил с такой силой, а дело, которому он служил и через которое служил и семье, мысли о Марии и собственной казни постепенно ушли, и он думал только о войне. Но, видно, гдето в глубине, подспудно зрела и еще одна мысль, которую он высказал перед самым уходом, когда уже окрепли главные решения:
— Слушайте, Кислов, идите ко мне связным. И думать научитесь и… просто подучитесь.
Кислов отложил киянку и опять жгуче покраснел — он не мог представить, что его, все ж таки штрафного, так приближает к себе комбат, но уже в следующую секунду ощутил, что не может покинуть ребят, — это ему и им, наверное, покажется предательством, трусостью. Да и не мог он представить, как это он будет управляться с такой должностью, в которой обязанности личного охранника, посыльного, адъютанта и просто обслуги переплетаются и дополняют друг друга. Басин словно понял его состояние и добавил:
— А охотиться вы сможете в свободное время. Как это делал Жилин.
Что ж… Жилин действительно делал именно так. И все понимали тогда Жилина: с комбатом они вместе отступали, и Жилин не раз спасал ему жизнь. А тут — наоборот.
Комбат спасал Кислова, и не согласиться Кислое не мог… Слишком он уважал Басина и Жилина.
— Слушаюсь, товарищ капитан. Как прикажете.
— Вот и собирайтесь, — кивнул Басин. — Сегодня же доложите Жилину.
Кислов остался доделывать противень — бросить незавершенную работу он не мог, — а Басин вышел.
Светало. Под ногами хрустел кружавчатый после утренника снег. Еще морозило, и воздух стал крепким, бодрящим. Неподалеку от землянки снайперов комбат увидел Марию и Жилина. Они стояли посреди тропки и разговаривали. Мария вдруг провела рукой по лбу Жилина и по его плечу. От этого жеста Басину стало не по себе, но он уже нашел в себе силы просто усмехнуться.
Ну, конечно же! Его соперником мог быть только Жилин. Сумел захороводить женщину в доме отдыха, и она прибежала за ним. И даже зависть не пришла, даже обида.
Прежде чем идти к командиру полка, Басня решил поговорить с Кривоножко. Тот стоял у своей землянки. Его круглое полное лицо казалось напряженным. Комбат с интересом наблюдал за ним. После присвоения звания замполит сильно изменился — стал поспокойней, собранней, отвечал не сразу. Он словно ощутил свою силу, освоил свое место в этой жизни, и оно ему понравилось.
Кривоножко увидел Басина, но навстречу ему не спешил. Он уже понял — все равно придет комбат к нему, придет. И звания сравнялись, и само его место, партийное место, требует уважения. Не нужно только спешить, не следует выставляться. А ждать Кривоножко научился.
— Слушаем? — наконец спросил Басин.
— Ага. Но еще и нюхаю, — кивнул Кривоножке.
Комбат тоже прислушался и втянул поглубже острый дух. Стекающий с занятых противником высоток холодок нес с собой тонкий, удивительно знакомый аромат. Память подсказывала, что с ним, с этим ароматом, должен соседствовать и другой, с детства знакомый запах. Но какой именно?..
Кривоножко искоса наблюдал за комбатом и в нужный момент напряженных раздумийугадываний сдержанно сообщил:
— Полагаю, фрицам подарки привезли.
— Какие подарки? Почему? — Ом всегда был уверен, что фрицы — грабители, а разве ж грабителям что-нибудь дарят?
— Сочельник… Завтра у них рождество.
— Верно… — кивнул Басин. — Завтра. А пахнет мандаринами.
— Надо нам людей нацелить… Немцы с пьяных глаз могут на всякое пойти.
Они помолчали, вдыхая тонкий аромат. Басин вздохнул и спросил:
— Слушай, капитан, тебе не кажется, что пришло время не только о бдительности подумать, но и о наступлении?
— Кажется, — кивнул Кривоножко и заговорщицки, но с малой долей превосходства, спросил:
— И вы думаете, с чего начать? Сразу роту выводить в тыл на занятия или начинать со взводов?
Басин с интересом посмотрел на Кривоножко.
Замполит мыслит как строевой командир. Как и он, комбат. Правильно Верховный одним махом сравнивает всех командиров новым званием? Ведь Кривоножко год воевал. Год!
И — комиссаром. Он не мог не научиться мыслить по-командирски, хотя, вероятно, и не сознавал этого: заедали свои дела. И вот — жизнь, отношения оборачиваются новыми гранями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50