Убрав в сторону вещи Робинсона - бумажник и серебряный спичечный коробок, - я начал писать по возможности мелкими буквами, используя то, что помнил из пройденного курса скорописи. Мне ведь предстояло многое вспомнить, а бумаги могло не хватить. Кроме того, не хотелось, чтобы кто-то посторонний мог это прочесть.
Я пишу уже несколько часов. Дождь прекратился, и, думаю, уже почти рассвело - небо приобрело сероватый оттенок.
Меня удивляет то, что мой стиль изложения, похоже, изменился, словно я пытаюсь гармонизировать его с этой эпохой. Телевизионные сценарии не требовали ничего, кроме сжатости при подаче материала. Изложение под диктовку еще более усиливало эту фрагментарность.
Теперь я, похоже, впадаю в неспешную говорливость. Это состояние нельзя назвать неприятным. Вот сижу я здесь, и единственный звук в комнате - скрип пера по бумаге, не считая отдаленного грохота прибоя. Даже Робинсон на время утих. Поэтому я чувствую себя почти образцовым джентльменом 1896 года.
Надеюсь, что вспомнил все важное. Я знаю, что упустил бесконечные минуты и нюансы эмоций. Есть слова, даже в нашем с Элизой разговоре, которые я не могу припомнить. И все же, полагаю, что главные моменты записал.
Сейчас небо за окном почти расчистилось. Только с карнизов капает. На том берегу бухты Глориетта видна россыпь огней; высоко в небе, как алмазы, сверкают звезды. На другой стороне парка можно различить темный силуэт трубы прачечной, прибрежную полосу со стороны Мексики, а справа - призрачные очертания железного волнореза, выдающегося в океан.
Я удивляюсь своим неразумным - даже идиотским - стремлениям выискивать противоречия в том, что уже сделано. Полагаю, было бы лучше полностью сконцентрироваться на «времени 1», то есть 1896 годе. В любом другом подходе я ощущаю подвох.
И все-таки трудно удержаться от анализа этих противоречий, и не только из любопытства. К примеру, что произойдет 20 февраля 1935 года? Я намерен остаться там, где нахожусь сейчас. В таком случае что произойдет в этот день будущего? Исчезну ли я стихийно в качестве взрослого? Останусь ли в живых я, младенец, или умру при рождении, или вовсе не буду зачат? И что хуже всего, не создаст ли факт моего возвращения абсурдный феномен двух Ричардов Кольеров, существующих одновременно? Эти размышления меня растревожили - лучше бы я вообще об этом не думал.
Возможно, что ответ более прост и, оставшись здесь, я постепенно превращусь в другую личность, так что к 1935 году буквально не останется Ричарда Кольера, которого надо замещать.
Только что мне в голову пришла странная мысль - странная в том смысле, что появилась она только сейчас.
Это то, что знаменитые мужчины и женщины, о которых я читал, сейчас живы.
Эйнштейн - подросток и живет в Швейцарии. Ленин - молодой адвокат, его революционная деятельность еще в отдаленном будущем. Франклин Рузвельт - студент Гротона, Ганди - юрист в Африке, Пикассо - юноша, Гитлер и де Голль - школьники. В Англии на троне по-прежнему королева Виктория. Тедди Рузвельту еще предстоит атаковать гору Сан-Хуан. Герберт Уэллс в конце прошлого года издал «Машину времени». Именно в этом месяце избран Маккинли. Генри Джеймс только что подался в Европу. Джон Л. Салливан недавно покинул ринг. Крейн, Драйзер и Норрис только сейчас начинают развертывать реалистическую школу писательства.
А как раз когда я пишу эти строки, Густав Малер в Вене назначен дирижером Королевской оперы. Лучше не думать о таких вещах или… Боже правый.
У меня дрожит рука, и я с трудом держу ручку. Я проспал несколько часов, и у меня не болит голова!
* * *
У меня такое чувство, будто я продолжаю сдерживать дыхание, - перемена настолько меня возбуждает, что я боюсь о ней подумать.
Поначалу я об этом и не думал. С нарочитой тщательностью я сосредоточился на деталях своих действий. Я аккуратно сложил листки бумаги, ощущая пальцами их текстуру, прислушиваясь к их хрусту, и засунул во внутренний карман сюртука. Снова бросил взгляд на часы Робинсона. Половина седьмого. Я встал и потянулся. Посмотрел на импресарио, который все еще спал, издавая горлом булькающие звуки. Я позволил себе заняться складками на костюме.
Включив свет, я взглянул на себя в зеркало ванной комнаты. На щеках отросла щетина. Я заметил у раковины чашку для бритья и помазок Робинсона. Нет времени. Мне хотелось выбраться оттуда, сосредоточиться на деталях, а не пялиться на себя в зеркало. Как отделаться от этой всепоглощающей мысли? Я еще не был готов ей противостоять.
Я быстро плеснул в лицо холодной водой, вытерся и попытался, почти безуспешно, пригладить волосы пальцами. Нужно купить себе расческу, бритву и чашку для бритья, а также рубашку и в особенности - эта мысль меня смутила - носки и белье.
Стараясь не шуметь, я вышел из комнаты, но, приняв на веру, что Робинсон не услышит стука двери, захлопнул ее и взглянул на табличку: номер 472. Повернув налево, я дошел до конца короткого бокового коридора, снова повернул налево, но, заметив, что выбрал неверное направление, повернул обратно.
Спускаясь по лестнице, я обратил внимание на то, как тихо в гостинице. До ушей не доносился шум машин, рев приземляющихся самолетов. Если не считать постоянного шуршания прибоя в отдалении, тишина была полной. Мои шаги отчетливо звучали на каждой ступеньке.
На втором этаже я пошел по коридору в сторону наружной лестницы, чтобы не заходить в холл. Подойдя к входной двери, я вспомнил, что в девять часов восемнадцать минут должен зарегистрироваться и получить номер 350.
«Дежа-вю», - подумал я, выходя на балкон и заглядывая в открытый дворик. Хотя выглядел он совершенно по-другому - не наблюдалось зарослей тропических растений - инжира, лайма, апельсиновых деревьев, бананов, гуавы, гранатов и тому подобного, - но испытанное мной чувство было сродни тому, что я испытал в гостинице в первое утро. С той разницей, что его нельзя было описать как дежа-вю, ведь это означает «я был там прежде», а по сути дела, меня там не будет еще семьдесят пять лет.
Это затруднение меня смутило, так что я выкинул его из головы, спустившись по наружной лестнице и оказавшись в омытом дождем дворике. Я шел мимо цветочных клумб и белых стульев, под арками, прорезающими густые высокие изгороди, мимо хлещущего фонтана, в центре которого стояла статуя обнаженной женщины с кувшином на голове. Я вздрогнул, когда мимо промелькнула желтая канарейка и пропала в зарослях. Проходя мимо оливы, я глянул вверх, заметив какое-то движение, и, к своему удивлению, увидел на нижней ветке чистящего перышки попугая с ярким оперением. В порыве охватившей меня радости я улыбнулся ему и этому новому миру. Я выспался, меня не мучит головная боль, и я скоро увижу Элизу!
В неприветливую, тихую гостиную я вошел почти в отличном настроении, испытывая желание нарушить тишину бодрым свистом. И лишь когда дошел до ее двери, вновь о себе заявила нерешительность. Не слишком ли еще рано? Не побеспокою ли ее, не рассержу ли, если сейчас постучу в дверь? Мне не хотелось ее будить. И все же, размышляя над этим со всей возможной методичностью, я осознал, что едва ли могу надеяться увидеть ее позже, если сейчас уйду. Если я дождусь, пока все проснутся, то ее мать и Робинсон снова встанут на моем пути. Взяв себя в руки, я поднял сжатый кулак к обитой темными панелями двери, некоторое время пристально смотрел на табличку с номером и затем постучал.
«Слишком робко, - подумал я. - Она, наверное, не услышала». И все-таки я не осмеливался постучать громче из страха, что разбужу кого-нибудь в соседних комнатах и предстоит неприятная встреча. Насколько мне было известно, ее мать находится в соседнем номере - это казалось наиболее вероятным. «Боже правый, - подумал я. - Что, если миссис Маккенна настояла на том, чтобы провести ночь в комнате Элизы?»
Я размышлял над этими вещами, когда услышал за дверью тихий голос Элизы:
- Кто там?
- Это я, - откликнулся я.
Мне не приходило на ум, что она может не знать, кто такой «я».
Конечно, она знала. Я услышал звук отпираемой двери. Когда она медленно отворилась, передо мной стояла Элиза в пеньюаре, еще более прелестном, чем тот, что я нарисовал в своем воображении: цвета бледного красного вина с вышитым воротничком и двумя вертикальными рядами вышитых завитков спереди. Распущенные волосы падали на плечи роскошными золотисто-каштановыми волнами, серо-зеленые глаза хмуро меня разглядывали.
- С добрым утром, - смущенно сказал я.
Она молча взглянула на меня. Наконец пробормотала:
- С добрым утром.
- Можно войти? - спросил я.
Она замялась, но я почувствовал, что это не смущение дамы, сомневающейся в уместности приглашения мужчины в свою комнату в неясных обстоятельствах. Скорее это было смущение женщины, не уверенной в том, что ей хочется и дальше быть вовлеченной в интригу.
Справившись с замешательством, Элиза отступила назад и впустила меня. Закрыв дверь, она повернулась и взглянула на меня. Я заметил, что у нее утомленный и печальный вид. Что я с ней делаю?
Я уже собирался произнести какие-то извинения, когда она заговорила, опередив меня:
- Садитесь, пожалуйста.
Бывает такое ощущение, когда говорят: «Сердце упало». Могу подтвердить, что тогда я почувствовал именно это. Произойдет ли сейчас заключительная сцена, будут ли сказаны тщательно выверенные слова прощания? Я судорожно сглотнул, подходя к креслу и поворачиваясь.
Свет в гостиной не горел; она была заполнена тенями. Ожидая, пока Элиза сядет, я ощущал, что дрожу в предчувствии. Когда она устроилась на краешке дивана, я откинулся в кресле, чувствуя себя статистом в некоей надвигающейся сцене, не знающим ни слов диалога, ни сюжета пьесы.
Подняв глаза, она взглянула на меня.
- Что-нибудь случилось? - спросил я, не дождавшись ее слов.
Тяжелый, утомленный вздох. Она медленно покачала головой.
- Не понимаю, зачем я это делаю, - сказала она. В голосе ее звучала боль. - Никогда в жизни не делала ничего подобного.
«Знаю», - подумал я. Слава богу, вслух этого не произнес. «Но ты меня ждала», - едва не сказал я. Это я тоже отверг. Лучше промолчать.
Когда она заговорила снова, в ее голосе слышался вызов.
- Разум говорит мне, что мы с вами впервые встретились на берегу вчера вечером, что до этого момента мы не были знакомы. Разум говорит мне, что у меня нет причин вести себя по отношению к вам так, как я себя вела. Никаких причин. - Она замолчала и взглянула на свои руки. Казалось, прошло много времени, наконец она продолжила, не поднимая глаз: - Но все же я это делаю.
- Элиза…
Я начал вставать.
- Нет, не двигайтесь, - сказала она, быстро поднимая взгляд. - Я хочу, чтобы между нами была… дистанция. Не хочу даже отчетливо видеть ваше лицо. Вид вашего лица… - Судорожно вздохнув, она умолкла и лишь через пару минут закончила: - Чего мне хочется, так это подумать.
Я молчаливо ждал анализа, осмысления и перспективы. Ничего не последовало, и я понял, что она говорит скорее о надежде, чем о каком-то плане.
После долгой паузы Элиза подняла голову и взглянула на меня.
- Господи, как же я сегодня смогу играть? - спросила она скорее саму себя.
- Сможете, - уверил ее я. - Вы будете великолепны.
Она еле заметно покачала головой.
- Так и будет, - сказал я. - Я буду на вас смотреть.
Она невесело усмехнулась:
- Что мне вовсе не поможет.
Некоторое время Элиза молча смотрела на меня, потом, протянув руку вправо, дернула за выключатель настольной лампы. Загорелась лампочка, и я заморгал.
Она продолжала глядеть на меня при свете с непонятным выражением лица. Несмотря на ее сумрачный вид, мне показалось, она начинает меня принимать. Это, пожалуй, слишком сильно сказано - скорее становится более терпимой. По крайней мере, мое положение несколько упрочилось.
Она наклонила голову.
- Простите, - сказала она. - Я снова на вас глазею. Не знаю, зачем продолжаю это делать. - Она вздохнула. - Конечно же знаю, - поправилась она. - Дело в вашем лице. - Она искоса взглянула на меня. - В нем есть что-то помимо красоты. Но что?
Мне хотелось заговорить или что-то сделать, но что - я не знал. Я боялся совершить ошибку. Она снова смотрела на свои руки.
- Я считала, что знаю, каков этот мир, - тихо произнесла она. - По крайней мере, мой мир. Я думала, что настроена на любой его ритм. - Она покачала головой. - А теперь вот это.
Я собирался выполнить ее просьбу - соблюдать дистанцию, - но, не успев даже осознать своего намерения, вдруг встал и пошел к ней. Она смотрела, как я подхожу, если и без заметного смущения, то едва ли с радостным ожиданием. Садясь рядом с ней на диван, я ласково улыбнулся.
- Жаль, что вы не выспались, - сказал я.
- Это так заметно? - спросила она, и я понял, что до этого момента ничего такого не осознавал.
- Я тоже почти не спал, - признался я. - Почти всю ночь я… думал.
Мне казалось, о моих записях упоминать не следует.
- И я тоже, - вздохнула она.
Слова ее, казалось, говорили о сопереживании, но я по-прежнему ощущал между нами барьер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Я пишу уже несколько часов. Дождь прекратился, и, думаю, уже почти рассвело - небо приобрело сероватый оттенок.
Меня удивляет то, что мой стиль изложения, похоже, изменился, словно я пытаюсь гармонизировать его с этой эпохой. Телевизионные сценарии не требовали ничего, кроме сжатости при подаче материала. Изложение под диктовку еще более усиливало эту фрагментарность.
Теперь я, похоже, впадаю в неспешную говорливость. Это состояние нельзя назвать неприятным. Вот сижу я здесь, и единственный звук в комнате - скрип пера по бумаге, не считая отдаленного грохота прибоя. Даже Робинсон на время утих. Поэтому я чувствую себя почти образцовым джентльменом 1896 года.
Надеюсь, что вспомнил все важное. Я знаю, что упустил бесконечные минуты и нюансы эмоций. Есть слова, даже в нашем с Элизой разговоре, которые я не могу припомнить. И все же, полагаю, что главные моменты записал.
Сейчас небо за окном почти расчистилось. Только с карнизов капает. На том берегу бухты Глориетта видна россыпь огней; высоко в небе, как алмазы, сверкают звезды. На другой стороне парка можно различить темный силуэт трубы прачечной, прибрежную полосу со стороны Мексики, а справа - призрачные очертания железного волнореза, выдающегося в океан.
Я удивляюсь своим неразумным - даже идиотским - стремлениям выискивать противоречия в том, что уже сделано. Полагаю, было бы лучше полностью сконцентрироваться на «времени 1», то есть 1896 годе. В любом другом подходе я ощущаю подвох.
И все-таки трудно удержаться от анализа этих противоречий, и не только из любопытства. К примеру, что произойдет 20 февраля 1935 года? Я намерен остаться там, где нахожусь сейчас. В таком случае что произойдет в этот день будущего? Исчезну ли я стихийно в качестве взрослого? Останусь ли в живых я, младенец, или умру при рождении, или вовсе не буду зачат? И что хуже всего, не создаст ли факт моего возвращения абсурдный феномен двух Ричардов Кольеров, существующих одновременно? Эти размышления меня растревожили - лучше бы я вообще об этом не думал.
Возможно, что ответ более прост и, оставшись здесь, я постепенно превращусь в другую личность, так что к 1935 году буквально не останется Ричарда Кольера, которого надо замещать.
Только что мне в голову пришла странная мысль - странная в том смысле, что появилась она только сейчас.
Это то, что знаменитые мужчины и женщины, о которых я читал, сейчас живы.
Эйнштейн - подросток и живет в Швейцарии. Ленин - молодой адвокат, его революционная деятельность еще в отдаленном будущем. Франклин Рузвельт - студент Гротона, Ганди - юрист в Африке, Пикассо - юноша, Гитлер и де Голль - школьники. В Англии на троне по-прежнему королева Виктория. Тедди Рузвельту еще предстоит атаковать гору Сан-Хуан. Герберт Уэллс в конце прошлого года издал «Машину времени». Именно в этом месяце избран Маккинли. Генри Джеймс только что подался в Европу. Джон Л. Салливан недавно покинул ринг. Крейн, Драйзер и Норрис только сейчас начинают развертывать реалистическую школу писательства.
А как раз когда я пишу эти строки, Густав Малер в Вене назначен дирижером Королевской оперы. Лучше не думать о таких вещах или… Боже правый.
У меня дрожит рука, и я с трудом держу ручку. Я проспал несколько часов, и у меня не болит голова!
* * *
У меня такое чувство, будто я продолжаю сдерживать дыхание, - перемена настолько меня возбуждает, что я боюсь о ней подумать.
Поначалу я об этом и не думал. С нарочитой тщательностью я сосредоточился на деталях своих действий. Я аккуратно сложил листки бумаги, ощущая пальцами их текстуру, прислушиваясь к их хрусту, и засунул во внутренний карман сюртука. Снова бросил взгляд на часы Робинсона. Половина седьмого. Я встал и потянулся. Посмотрел на импресарио, который все еще спал, издавая горлом булькающие звуки. Я позволил себе заняться складками на костюме.
Включив свет, я взглянул на себя в зеркало ванной комнаты. На щеках отросла щетина. Я заметил у раковины чашку для бритья и помазок Робинсона. Нет времени. Мне хотелось выбраться оттуда, сосредоточиться на деталях, а не пялиться на себя в зеркало. Как отделаться от этой всепоглощающей мысли? Я еще не был готов ей противостоять.
Я быстро плеснул в лицо холодной водой, вытерся и попытался, почти безуспешно, пригладить волосы пальцами. Нужно купить себе расческу, бритву и чашку для бритья, а также рубашку и в особенности - эта мысль меня смутила - носки и белье.
Стараясь не шуметь, я вышел из комнаты, но, приняв на веру, что Робинсон не услышит стука двери, захлопнул ее и взглянул на табличку: номер 472. Повернув налево, я дошел до конца короткого бокового коридора, снова повернул налево, но, заметив, что выбрал неверное направление, повернул обратно.
Спускаясь по лестнице, я обратил внимание на то, как тихо в гостинице. До ушей не доносился шум машин, рев приземляющихся самолетов. Если не считать постоянного шуршания прибоя в отдалении, тишина была полной. Мои шаги отчетливо звучали на каждой ступеньке.
На втором этаже я пошел по коридору в сторону наружной лестницы, чтобы не заходить в холл. Подойдя к входной двери, я вспомнил, что в девять часов восемнадцать минут должен зарегистрироваться и получить номер 350.
«Дежа-вю», - подумал я, выходя на балкон и заглядывая в открытый дворик. Хотя выглядел он совершенно по-другому - не наблюдалось зарослей тропических растений - инжира, лайма, апельсиновых деревьев, бананов, гуавы, гранатов и тому подобного, - но испытанное мной чувство было сродни тому, что я испытал в гостинице в первое утро. С той разницей, что его нельзя было описать как дежа-вю, ведь это означает «я был там прежде», а по сути дела, меня там не будет еще семьдесят пять лет.
Это затруднение меня смутило, так что я выкинул его из головы, спустившись по наружной лестнице и оказавшись в омытом дождем дворике. Я шел мимо цветочных клумб и белых стульев, под арками, прорезающими густые высокие изгороди, мимо хлещущего фонтана, в центре которого стояла статуя обнаженной женщины с кувшином на голове. Я вздрогнул, когда мимо промелькнула желтая канарейка и пропала в зарослях. Проходя мимо оливы, я глянул вверх, заметив какое-то движение, и, к своему удивлению, увидел на нижней ветке чистящего перышки попугая с ярким оперением. В порыве охватившей меня радости я улыбнулся ему и этому новому миру. Я выспался, меня не мучит головная боль, и я скоро увижу Элизу!
В неприветливую, тихую гостиную я вошел почти в отличном настроении, испытывая желание нарушить тишину бодрым свистом. И лишь когда дошел до ее двери, вновь о себе заявила нерешительность. Не слишком ли еще рано? Не побеспокою ли ее, не рассержу ли, если сейчас постучу в дверь? Мне не хотелось ее будить. И все же, размышляя над этим со всей возможной методичностью, я осознал, что едва ли могу надеяться увидеть ее позже, если сейчас уйду. Если я дождусь, пока все проснутся, то ее мать и Робинсон снова встанут на моем пути. Взяв себя в руки, я поднял сжатый кулак к обитой темными панелями двери, некоторое время пристально смотрел на табличку с номером и затем постучал.
«Слишком робко, - подумал я. - Она, наверное, не услышала». И все-таки я не осмеливался постучать громче из страха, что разбужу кого-нибудь в соседних комнатах и предстоит неприятная встреча. Насколько мне было известно, ее мать находится в соседнем номере - это казалось наиболее вероятным. «Боже правый, - подумал я. - Что, если миссис Маккенна настояла на том, чтобы провести ночь в комнате Элизы?»
Я размышлял над этими вещами, когда услышал за дверью тихий голос Элизы:
- Кто там?
- Это я, - откликнулся я.
Мне не приходило на ум, что она может не знать, кто такой «я».
Конечно, она знала. Я услышал звук отпираемой двери. Когда она медленно отворилась, передо мной стояла Элиза в пеньюаре, еще более прелестном, чем тот, что я нарисовал в своем воображении: цвета бледного красного вина с вышитым воротничком и двумя вертикальными рядами вышитых завитков спереди. Распущенные волосы падали на плечи роскошными золотисто-каштановыми волнами, серо-зеленые глаза хмуро меня разглядывали.
- С добрым утром, - смущенно сказал я.
Она молча взглянула на меня. Наконец пробормотала:
- С добрым утром.
- Можно войти? - спросил я.
Она замялась, но я почувствовал, что это не смущение дамы, сомневающейся в уместности приглашения мужчины в свою комнату в неясных обстоятельствах. Скорее это было смущение женщины, не уверенной в том, что ей хочется и дальше быть вовлеченной в интригу.
Справившись с замешательством, Элиза отступила назад и впустила меня. Закрыв дверь, она повернулась и взглянула на меня. Я заметил, что у нее утомленный и печальный вид. Что я с ней делаю?
Я уже собирался произнести какие-то извинения, когда она заговорила, опередив меня:
- Садитесь, пожалуйста.
Бывает такое ощущение, когда говорят: «Сердце упало». Могу подтвердить, что тогда я почувствовал именно это. Произойдет ли сейчас заключительная сцена, будут ли сказаны тщательно выверенные слова прощания? Я судорожно сглотнул, подходя к креслу и поворачиваясь.
Свет в гостиной не горел; она была заполнена тенями. Ожидая, пока Элиза сядет, я ощущал, что дрожу в предчувствии. Когда она устроилась на краешке дивана, я откинулся в кресле, чувствуя себя статистом в некоей надвигающейся сцене, не знающим ни слов диалога, ни сюжета пьесы.
Подняв глаза, она взглянула на меня.
- Что-нибудь случилось? - спросил я, не дождавшись ее слов.
Тяжелый, утомленный вздох. Она медленно покачала головой.
- Не понимаю, зачем я это делаю, - сказала она. В голосе ее звучала боль. - Никогда в жизни не делала ничего подобного.
«Знаю», - подумал я. Слава богу, вслух этого не произнес. «Но ты меня ждала», - едва не сказал я. Это я тоже отверг. Лучше промолчать.
Когда она заговорила снова, в ее голосе слышался вызов.
- Разум говорит мне, что мы с вами впервые встретились на берегу вчера вечером, что до этого момента мы не были знакомы. Разум говорит мне, что у меня нет причин вести себя по отношению к вам так, как я себя вела. Никаких причин. - Она замолчала и взглянула на свои руки. Казалось, прошло много времени, наконец она продолжила, не поднимая глаз: - Но все же я это делаю.
- Элиза…
Я начал вставать.
- Нет, не двигайтесь, - сказала она, быстро поднимая взгляд. - Я хочу, чтобы между нами была… дистанция. Не хочу даже отчетливо видеть ваше лицо. Вид вашего лица… - Судорожно вздохнув, она умолкла и лишь через пару минут закончила: - Чего мне хочется, так это подумать.
Я молчаливо ждал анализа, осмысления и перспективы. Ничего не последовало, и я понял, что она говорит скорее о надежде, чем о каком-то плане.
После долгой паузы Элиза подняла голову и взглянула на меня.
- Господи, как же я сегодня смогу играть? - спросила она скорее саму себя.
- Сможете, - уверил ее я. - Вы будете великолепны.
Она еле заметно покачала головой.
- Так и будет, - сказал я. - Я буду на вас смотреть.
Она невесело усмехнулась:
- Что мне вовсе не поможет.
Некоторое время Элиза молча смотрела на меня, потом, протянув руку вправо, дернула за выключатель настольной лампы. Загорелась лампочка, и я заморгал.
Она продолжала глядеть на меня при свете с непонятным выражением лица. Несмотря на ее сумрачный вид, мне показалось, она начинает меня принимать. Это, пожалуй, слишком сильно сказано - скорее становится более терпимой. По крайней мере, мое положение несколько упрочилось.
Она наклонила голову.
- Простите, - сказала она. - Я снова на вас глазею. Не знаю, зачем продолжаю это делать. - Она вздохнула. - Конечно же знаю, - поправилась она. - Дело в вашем лице. - Она искоса взглянула на меня. - В нем есть что-то помимо красоты. Но что?
Мне хотелось заговорить или что-то сделать, но что - я не знал. Я боялся совершить ошибку. Она снова смотрела на свои руки.
- Я считала, что знаю, каков этот мир, - тихо произнесла она. - По крайней мере, мой мир. Я думала, что настроена на любой его ритм. - Она покачала головой. - А теперь вот это.
Я собирался выполнить ее просьбу - соблюдать дистанцию, - но, не успев даже осознать своего намерения, вдруг встал и пошел к ней. Она смотрела, как я подхожу, если и без заметного смущения, то едва ли с радостным ожиданием. Садясь рядом с ней на диван, я ласково улыбнулся.
- Жаль, что вы не выспались, - сказал я.
- Это так заметно? - спросила она, и я понял, что до этого момента ничего такого не осознавал.
- Я тоже почти не спал, - признался я. - Почти всю ночь я… думал.
Мне казалось, о моих записях упоминать не следует.
- И я тоже, - вздохнула она.
Слова ее, казалось, говорили о сопереживании, но я по-прежнему ощущал между нами барьер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40