И дом был такой, как всегда. Тихим, очень удобным, в котором все вещи и даже, казалось, живые существа — папа, мама, кот Бунюэль, спаниель Заяц… занимают какие-то места, подобающие им раз и навсегда. Мама была такой же, какой Роби ее оставил, — очень спокойной, очень занятой… и в то же время никуда не спешившей. И, конечно же, не забывшей, какие пироги любит Роби.
— Мама, я помню такой случай… Может быть, ты помнишь, мне было четыре года…
— Значит, они все-таки нашли тебя, сынок. — Мама аккуратно положила почти законченное вышивание, сложила руки на коленях. — Я надеялась, что ты им будешь не нужен…
— Значит, ты русская, мама? Почему ты скрывала это? Разве тут есть что-то стыдное? И кто они? Мне рассказали это в ложе…
— Я не совсем русская, сынок. У нас нет такого, мы всех из Советского Союза называем русскими. А в Советском Союзе это есть. Там живет много народов, и каждый из них знает, что они — не русские. Я еврейка, сынок. Только, понимаешь… здесь тоже такого нет. У нас евреи — это те, кто ходит в синагогу. А там, в Союзе, евреи не ходят в синагогу, там официально все безбожники. Там евреи живут среди всех прочих и ничем от них не отличаются. Но все знают, что они евреи, и в паспортах тоже написано, что они евреи. Для всех в мире они — русские. А в самой России они — евреи.
И ты ведь знаешь, социализм придумали как раз такие евреи, которые перестали верить в Бога. Я из них; из тех, кто сделал революцию в России, кто построил Советский Союз, кто пел на стихи Павла Когана:
«Но мы еще умрем на Ганге!»
Потому что эти люди очень хотели бы сделать во всем мире то, что сделали пока только в России. Ты, конечно, можешь счесть это такой поздней попыткой оправдания… Попыткой сделать благороднее старую и грязную историю. Но для меня очень многое изменилось после того, как я получше узнала твоего отца.
Видишь ли, до него я не видала таких мужчин… и вообще таких людей. Я даже не имела представления, что они вообще существуют.
Я росла в Москве, среди людей, которые жили идеей мировой революции. Это я слышала всю жизнь, с детства: «Вот когда начнется в Бразилии! Вот смотрите, поднимается Индия! Вы слыхали?! Забастовки в Мексике! Поздравляем, в Японии беспорядки! Много убитых и раненых!»
Одно из первых моих воспоминаний — огромная толпа орет и вопит: «Смерть им! Смерть!!!» И я кричу вместе со всеми, мне года два, я сижу у матери на руках и кричу вместе с толпой. Вот кому я требовала смерти, честное слово, не припоминаю. По времени судя, Бухарину… Но точно я не помню, сынок.
Все эти люди мельтешили, суетились, страшно радовались чужой беде. Все жили в возбуждении — вот, начнется! Все говорили о каких-то громадных, невероятных по масштабам событиях, о вершении судеб всего мира, всего человечества, все готовились во всем этом участвовать. А в домах у них был страшный разгром. Я даже тебе не смогу описать, ты такого никогда не видел. Все свалено кучами, валяется как попало. Грязь несусветная, мусор заметают в углы или под мебель, — лицо матери приобрело суровое выражение, ее передернуло, — едят что придется, когда придется. Я выросла в доме, где вместо скатертей служили газеты. А гости ели руками, и рыбьи кости, и огрызки хлеба клали на стол или швыряли на пол. В доме постоянно воняло, потому что проветривать считалось… ме-щан-ством.
Мещанство было что-то очень плохое. Это значило — жить не революционными ценностями, не стремлением сделать революцию во всем мире, а ценностями своего устройства. Например, мещанством было менять белье, чистить ботинки, вообще следить за одеждой. Мещанство — это интересоваться своим здоровьем, едой, быть чистоплотным, чему-то учиться, думать о чем-то, кроме революции.
А сюда меня и привезли, чтобы красть секреты по электронике. Ведь так здорово получилось с Розенбергами, которые украли для Сталина атомную бомбу! А тут появились первые ЭВМ, их стали везде применять… ну и сразу же возникла мысль так же украсть и ЭВМ, как украли атомную бомбу. Меня и вывезли из СССР, чтобы на меня подманивать тех, у кого можно украсть секрет.
Вот твой отец был в числе первых, кто стал заниматься ЭВМ. И нас познакомили с ним, моего отца и меня, чтобы я могла войти к нему в доверие. Документы у нас были британские, на недавних ди-пи — перемещенных лиц, вроде как мы в стране живем законно… Я в молодости красивая была… — Мать усмехнулась, краем глаза глянув в зеркало. — Ну, с одним человеком получилось, я выполнила задание…
Мать выдержала взгляд сына, произнесла, зрачки в зрачки:
— Его убили. Не смогли завербовать. Пришлось пытать его и убить. Сынок, ты не сходишь за куревом?
— С каких пор ты куришь, мама?!
— Хелен Брюс никогда не курила. А вот Ленка Кацман… У нас в Москве были дворовые компании — на чердаках, в подвалах, в подворотнях. Там почти все девушки курили. И пили, в том числе и водку.
Сынок, если даже я буду тебе рассказывать целый день, ты все равно не поймешь, какие там царили нравы. Говорят, правда, есть сейчас какие-то панки… Судя по тому, что я о них слышала, они примерно такие же.
Робинсон вынул пачку «Лаки Страйк». Мама медленно подносила к сигарете огонь, медленно затягивалась. Пальцы ее мелко дрожали. Похоже, мать тянула время.
— А с твоим отцом было иначе, — сказала она наконец. — Твой отец мной увлекся, это точно. — Мама опять усмехнулась. — Только теперь это было взаимно. Я не хотела его смерти.
А главное… Понимаешь, он познакомил меня с родными, с друзьями, с мальчиками из колледжа. Шпионить я смогла целыми днями. И это были совсем другие люди, незнакомые и непонятные. Видишь ли, я привыкла, что люди думают о чем-то громадном, величественном и только об этом и говорят. А в доме у них воняет, плачет голодная кошка; от их детей тоже все время запах; разлагается мусор в углу, едят они в любое время суток на заляпанной, запятнанной газетке… Ну, и необязательность, и безответственность. Могут пообещать — и не сделать. Назначить свидание — и не прийти. И даже не понимают, что поступают нехорошо. Вранье, все время вранье. Они сами там не знают, где истина, где ложь. И полное отсутствие порядка. — Лицо у мамы опять приняло строгое выражение. — А тут увидела совсем других людей. Не только твоего отца, но и много других людей. Которые говорят — и делают. Обещают — и выполняют. Которые опрятно одеты. От которых всегда хорошо пахнет.
Была у него в доме… Чисто, опрятно, много книг, воздух свежий, кошка толстая и сытая, с пятью котятами… Спрашивают — не надо ли мне котеночка… А куда мне котеночка? В Москву? Там скоро тараканы с голоду передохнут…
Если хочешь, ты можешь считать, что я безумно влюбилась в твоего отца. Кстати, это недалеко от истины. А кроме того, я очень хотела стать такой, как эти шотландские дамы. Девчонки плачут в подушку — от влюбленности, от желания скорее замуж. А я плакала, думая: вот, буду жить, как эти люди, и у меня будет такой же дом. И от бессилия, сынок. И от страха — я ведь не умею вести дом. Этим-то, выросшим на Западе, это как-то даже и непонятно, что здесь есть, чего можно и не уметь. А я, конечно, не умела.
Уехала по месту службы мужа. Руководство решило, что мое замужество — отличный вариант внедрения, и оставили меня в покое. Так, раз в год требуют информацию…
Моего папу отправили заниматься шпионажем дальше, уже самому; то ли без приманки, то ли ему нашли другую, более подходящую «дочку». А мне хотелось только одного — жить в доме с чистыми стенами и чистыми половиками, с котом, собакой и детьми. Чтобы муж приходил со службы — приходил один, после работы, а не вламывался невесть когда, в компании пьяных, небритых собутыльников. Чтобы приходил в чистоту, порядок. Чтобы была еда, и на тарелках, а не на газетке. И чтобы ходить в магазины, общаться с людьми, которые тоже считают, что это интересно — как лучше готовить паштет, где продают лучшие яйца, где вкуснее булки и что еще придумала твоя кошка. А не про мировую революцию.
Понимаешь, в доме твоего отца я заново училась жить. Я не только толком не умела готовить еду или мыть полы… Я просто не умела жить. Не знала, сколько удовольствий могут доставлять самые простые вещи.
Например, проводить мужа, убрать, а потом в чистой кухне выпить стакан чаю и немного посидеть и подумать.
Лежать на кушетке и читать, а кошка возле тебя поет… Приготовить вкусный суп. Встречать мужа, и чтобы с тобой его встречал пес и махал хвостом, а потом кошка терлась ему об ноги. А сколько счастья было от того, когда мы встречали папу вдвоем! Ты помнишь это, Роби?!
Лицо у мамы изменилось. Роби помнил.
— Странно, что я у вас один…
— Вообще-то, я собиралась иметь много детей… Но, видишь ли, перед тем, как меня отправили сюда, мне сделали укол. Сказали, что теперь у меня три года не будет детей. А на самом деле не было детей больше десяти лет. Не было, пока из моего тела не отошел яд из лабораторий КГБ. Поэтому ты у нас один, и поэтому ты такой поздний.
— Мне сказали, что ты не пустила отца… в смысле деда… потому что он провалил задание, предал социалистическое отечество…
— Чепуха. Ты уже и сам мог бы понять, сынок, что это все чепуха. Они сами видят только то, что хотят. Они хотят тебя завербовать — ну и придумывают так, как им удобнее. Я не пустила его не потому, что он провалил задание и его должны были убить. А потому, что быстро рассчитала — все равно его найдут, рано или поздно. И даже если не убьют в моем доме и не уведут прямо из дома, все равно кончится то, что я так долго строила. Это был мой дом, я сделала его, и пусть эти идиоты делают революцию в Бразилии, организуют восстание на Цейлоне… хоть у пингвинов в Антарктиде.
Это была их жизнь — и отца, и его хозяев. Я ушла от них и не собиралась снова их пускать к себе. Я ведь относилась ко всему, в том числе к родителям, совсем не так, как ты привык… Для тебя любить нас вполне естественно… Ты мог бы не уважать отца, Роби?!
— За что?! — искренне удивился почтенный инженер Робинсон Брюс.
— Вот имененно, Роби, за что… Ты ведь никогда не видел, как твой отец разговаривает по телефону — прижав левую руку к животу, отставив зад в полупоклоне, с масленым выражением на вспотевшей физиономии… Так сказать, от холуйского почтения к позвонившему. Ты это можешь представить?
Роби мотал головой.
— Ты можешь себе представить, чтобы отец поручил тебе совращать дочек тех, у кого есть нужные сведения?
Несмотря на тему разговора, Робинсона затрясло от смеха.
— Правильно Роби, посмейся. А теперь продумай немного. Да, твоя мать не пустила твоего деда на порог для того, чтобы его убили в стороне, ничто не потянулось бы из прошлого, и чтобы я смогла бы тебя спокойно растить дальше.
Он ведь отец… мой кровный отец, от которого я родилась. Он ведь тоже согласен был, чтобы я подманивала к себе чужих и неприятных мне людей. Чтобы мне сделали тот, давешний укол и оставили меня почти калекой.
Боюсь, сынок, я и посейчас плохо знаю, что это такое — «отец». Так, слово, и не более. Как для тебя — «социализм»… или «мировая революция».
Мать словно выплюнула эти слова.
— Для тебя, сынок, большевики, коммунисты — это люди из страшного романа… А ведь в этих романах нет ничего о том, что эти люди делают с собой. С самими собой и со своими ближними. А для меня эти существа — часть моей жизни. Единственное, на что я надеялась, — это на то, что сумела от них уйти. И что им от тебя ничего не будет надо. Видишь, ошибалась…
— На меня вышли не советские, а масоны. Из ложи Астрального Света.
— Это еще хуже, Роби. В Советском Союзе давно уже всем и на все наплевать. А эти, на Западе, — они тут очень идейные. Они тут продолжают революцию, которая кончилась шестьдесят лет назад…
Помню, мы смотрели фильм… с отцом. В смысле, с моим отцом. Твой отец даже за большие деньги не стал бы смотреть этот фильм. Фильм был, кажется, «Смерть предателю Гадюкину», и показывали его в такой занюханной киношке, на окраине, там и собиралась соответствующая публика.
Когда предателя ловят и тащат, в фильме ревут и орут: «Бей его! Смерть! Дави его! Вяжи!» И такой же рев — снаружи. Зрители орут и визжат, и те же выпученные глаза, те же распяленные рты, те же трясущиеся головы — по обе стороны экрана, сынок. Коммунисты везде одинаковы…
— Что же теперь будет, мама? У них — твое согласие работать на КГБ…
— Будет то, что ты решишь, сынок… Твоя жизнь начинается, моя идет к закату. Исходи, пожалуйста, из этого. Им ведь я теперь нужна только для одного — чтобы держать тебя при них. Если ты не будешь делать то, что им нужно, они могут уничтожить и меня. Только ты все равно должен делать то, что надо, им нельзя поддаваться. Дело в том, что я и сейчас иногда передаю что-то для КГБ… Это они сами остыли к такому шпионажу, перенесли его в США… а на меня, кажется, почти что махнули рукой.
Стоило ли говорить маме, что он — тоже «под колпаком», и гораздо более мощным? Подумаешь, расписка КГБ! Мама все-таки не ела человеческой печенки…
В этот вечер дома и на следующий день Робинсон Брюс много думал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74