Читает сначала по-русски, потом — в переводе на вавилонский, на арамейский, на египетский.
Трудно просчитать все варианты, как отнеслись бы к этому народы. Но, во всяком случае, эти слова были бы вполне понятны образованным людям того, Древнего, Востока. И были все основания отнести их к своему собственному времени… Но время было очень трудное. Людям всех народов, во всех странах было о чем и о ком думать, было чем заниматься.
Не стоит удивляться, что на всем Востоке решительно никто и решительно ничего не знал о великом, необъятно умном царе Соломоне.
Востоку было не до Соломона, и никого не интересовал его крохотный дикий народец, пасший коз вокруг Мертвого моря.
Ни в одной из бесчисленных летописей всего множества народов и стран Востока, ни в каких анналах, ни в чьих книгах не сохранилось о нем ни малейшего упоминания.
Старик устал и от труда, и от жары; отдуваясь, он откинулся на стуле. Захотелось встать ногами на снег, умыться снегом, принять кожей лица бодрящий морозный поток воздуха. Пока были силы, он уезжал туда, где бывает снег, или забирался высоко в горы, где ледяная вода прыгала по запорошенным снегом камням, а испанцы с серыми лицами буквально лязгали зубами. Последние годы он не мог уже и этого, и были силы только вспоминать: и снег, и родной северный город. Все чаще вспоминалось до боли родное, запретное. Запретное потому, что нет толку рвать душу памятью про набережную Фонтанки или шпиль Петропавловской крепости — как он пастельно сияет в сумерках прозрачной летней ночи.
Принесла случайная молва
Чуждые, ненужные слова…
Летний сад, Фонтанка и Нева.
Вы, слова залетные… куда?
Здесь шумят чужие города,
И чужая радость и беда.
Нет, радость не всегда была чужая. Когда Василий Игнатьевич держал малыша на руках, показывал ему портреты в галерее — это была общая радость. И когда офицеры Франко обнимались, плакали и не стеснялись утирать слезы со щек под виселицей, где дрыгал ногами последний испанский коммунист, — это тоже была общая радость.
И беда была общая, — страшная беда, прогнавшая его из своей страны, заставившая принимать как свои несчастья этой далекой, чересчур жаркой для него страны.
А вот жара и духота, бархатистая угольно-черная тьма ночей так и не стала родной. Удивительно: жену не раздражала эта темнота, ей совершенно не мешала удушливая летняя жара. Старик удивлялся, забывая порой, что жена происходит от совсем другого народа, чем тот, к которому он имел честь принадлежать. Да, именно честь! Старик помнил, сколько дала миру Россия, он гордился тем, что он русский, и никогда не забывал об этом.
Старик всегда помнил и про свой народ, и про свои годы, но порой забывал возраст жены. Сколько ей сейчас: пятьдесят пять? Пятьдесят девять? Он забыл. Интересно, что даже сейчас, когда он почти лишился плоти, воспоминание о жене сразу же будило в душе нежность. Прав, до чего же прав был отец Хосе, священник с глазами ребенка!
Нахлынуло еще одно воспоминание, которое давно запретил себе старик: запрокинутое лицо Хосе, когда его положили на траву. Но за него-то он свел счеты с красножопыми! Наплыло из прошлого: гулкий револьверный лай, отдающийся под сводами, перекошенная харя красножопого, прыгнувшего на амвон — старик тогда снял его выстрелом, рыло зажатой в углу крысы — лицо другого большевичка, который на хорах вцепился в его левую руку зубами, а потом оседал, жалобно крича, суча ногами, запрокинув полное страдания лицо. А какое лицо было у матери, когда ваши кидали ее в шахту?! Расскажи мне про это, ублюдок! Расскажи, просипи сучьим рылом! Рукоять револьвера сминала, отбрасывала харю — и тогда, в церкви, и в памяти; старик улыбался той самой улыбкой, что так не любила жена.
Но вместе с тем и сладостна была память, как сипел, издыхал этот красный, как плеснуло теплым ему на руки с отвратительной рожи убийцы. Старик знал, что добродушное, мягкое лицо семьянина сейчас меняется, и что не всякий сможет сейчас спокойно посмотреть на его улыбку людоеда. Приятно было вспоминать, как бежал, уставя штык, с мерным криком, а вся эта красная сволочь драпала, лишь временами поворачивая хари назад, проверяла — далеко ли еще от них смерть. Старик улыбался и помнил — даже любимая жена не любит этого выражения, хотя не любит красных еще больше…
Старик знал, что вспоминать это тоже нельзя: сразу перехватит сердце, нальется тяжестью затылок. Сто раз права жена, прав давно мертвый Хосе: надо уметь думать о другом, чтобы жизнь и любовь были сильнее ненависти и смерти, пусть даже погибели выродков.
Старик знал, что надо сейчас делать: надо кинуть в рот синюю таблетку из приготовленной коробочки, запить давно остывшим чаем; надо вспоминать, как жена идет к нему через маковый луг, как подносит к груди маленького Игнасио под кипенью апельсиновой рощи. Вспоминать друзей, приезжающих из Парижа и Франкфурта. Вспоминать и так сидеть, пока не перестанет бухать сердце.
Впрочем, сейчас жена спит, а у него полным-полно работы. Сейчас, перед концом пути, надо вспомнить. Да, его скоро не станет. Много раз он поднимал бокал: «Следующее Рождество — на Родине!» На Родине… У него уже не будет Рождества, а если он и доживет, то все равно никуда не поедет. Последние два Рождества старик никуда не мог ездить, очень быстро уставал, и если даже коммунизм на Родине закончится завтра — не смог бы уехать в Петербург, даже чтобы просто умереть на его улицах.
Но, может быть, кому-то поможет все, что он пишет сейчас: например, внуку Ваське-Базилио. Итак, царь Соломон, первый обладатель кольца…
Да, никто на Востоке ничего не слыхал ни о царе Соломоне, ни даже об его удивительном волшебном кольце. О кольце, которое давало Соломону необычайное, неслыханное могущество… Надевая это удивительное кольцо, царь понимал, что говорят животные, птицы… и люди. Достаточно было надеть кольцо и подумать о ком-то, как становилось слышно, что этот человек говорит, и даже известно, что он думает.
Можно представить себе, в какой ужас приводила его народ эта способность — не успел ты подумать про своего царя какую-нибудь гадость, а он уже в курсе дела и может даже повторить дословно…
Радовался и царь, потому что придворные льстецы и холуи, конечно, развлекали царей и создавали им самую приятную жизнь… Но случалось, что они еще и кормили и поили царей чем-то таким, от чего их жизнь тут же пресекалась. А бывало, что цари не возвращались с охоты или внезапно падали куда-то. Или, наоборот, это не цари падали, а как раз на них падали увесистые колонны и даже почему-то (не иначе как для верности) целые стены и потолки…
Жизнь тирана на Востоке не отличалась скукой и мало была похожа на идиллию. А кольцо, конечно же, избавило Соломона от участи многих и многих.
А кроме того, повернув кольцо, царь Соломон мог вызывать из недр земли джиннов и ифритов — страшных, огромных, с огненным дыханием чудовищ. Эти чудовища могли сделать все что угодно с любым, самым сильным человеком. Но все они очень боялись мудрого, невероятно могучего царя Соломона и его волшебного кольца.
Много, много чего повествует легенда о необъятной мудрости великого царя Соломона… Существует даже текст, который приписывают этому необъятно мудрому царю.
Текст этот вошел даже в Священное писание, в книги пророков. Тому, что сочтет Василия Игнатьевича злопыхателем, стремящимся оболгать великого мудреца, полезно будет самому прочитать эти бездарные, невыразимо скучные поучения. Художественная ценность притчей Соломоновых подобна жеванию вара — пресно, скучно, воротит скулы…
Ценность интеллектуальная… гм… Вот, скажем, одна из сентенций: «Род уходит, род приходит, а земля остается вовеки»… О бездна премудрости! И дальше все в том же духе, многократные повторения убогой «мудрости» людей бронзового века, еще не понимавших, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, не ведавших самой примитивной диалектики, что не остается земля вовеки такой, какой ее увидел «прошедший» (да и «пришедший») род…
Разумеется, были люди, чьим интеллектуальным и эстетическим возможностям притчи Соломоновы вполне соответствуют. И в те времена они были, и сейчас еще встречаются, увы.
«Но если подойти серьезно, все это только собрание банальностей и пошлостей, которому цена — полушка в базарный день, на щедрого покупателя, — писал Василий Игнатьевич, даже высунув язык от напряжения. — Пошлятина, которая, вообще-то, должна была помереть тут же, при рождении. Но которая живет уже три тысячи лет, потому что есть на это одна очень интересная причина…»
Та же самая причина, по которой мы вообще знаем о существовании царя Соломона. Ведь так бы никто ничего и не узнал бы о великом царе Соломоне, если бы не одно… только одно, но чрезвычайно важное обстоятельство. Такое важное, что оно само по себе оказалось способно все решительно изменить.
Дело в том, что некто невероятно могущественный избрал племя царя Соломона для проведения своих экспериментов.
Этот Сущий, сотворивший материальный мир, равновеликий Вселенной, Вечный и Беспредельный, обладающий разумом и волей, избрал народ царя Соломона, двенадцать племен огородников и козопасов, чтобы выковать из них нового человека, живущего по другим законам.
Можно спорить, удачно ли прошел эксперимент. Но, во всяком случае, никого в этих племенах не удивляли необычные, непостижимые для человека события и происшествия, нарушавшие привычный порядок вещей.
Поэтому и кольцо казалось иудеям чем-то… нет, конечно же, далеко не обыденным, но, в общем-то, достаточно обычным. Даже более обычным, чем Ковчег завета, в котором находился Бог, истребивший несколько тысяч людей только за попытку подсмотреть, а кто это сидит в Ковчеге и чем он там занимается?
Или, скажем, явление Моисею Бога в кусте, который горит, но не сгорает… Что более удивительно и непостижимо — кольцо царя Соломона или неопалимая купина, кто скажет?
На всякий случай иудеи уже ничему не удивлялись. Правда, они еще не очень хорошо умели понимать, кто Он, этот Сущий? И легко путали его с другими, тоже могущественными существами. Сам царь Соломон не очень хорошо понимал, кто мог подсунуть ему пресловутое кольцо. Просто кольцо как-то возникло перед ним, и вот ведь чудо! Только, увидев кольцо, старый Соломон уже знал, что это такое, как им пользоваться и какие безмерные возможности эта штука дает!
Но жизнь, которую вел весь народ старого Соломона, не заставляла его настораживаться по поводу чудес. Скорее наоборот — это отсутствие чудес вызывало удивление.
Наверное, Соломон искренне полагал, что это кольцо получено им за праведную, необъятно мудрую жизнь и за мудрое управление своим народом, в соответствии с велениями Сущего…
Не будем злорадствовать над наивным царем — сыном своего времени, своего уровня знаний, думал Василий Игнатьевич, еще раз пользуясь, что жена спит, и втягивая огненно-горячий дым папиросы.
Не будем даже уверять, что душа царя так уж непременно погублена. В конце концов, он ведь действительно не знал. Царь был достаточно наказан уже тем, что ему открылось на смертном одре.
А потом кольцо спер один его приближенный, жрец Ваала, и оно начало жить своей, самостоятельной жизнью. И тень кольца упала на многие, многие судьбы… В том числе на судьбу старика.
ЧАСТЬ 1
РАСКОПЫ
1980 год
ГЛАВА 1. Утро
Били по рельсу, громко орали: «Подъем!» Володя лежал в спальном мешке, курил и постепенно просыпался. На часах было полвосьмого утра, палатка подрагивала под порывами ветра. Во всех долинах Хакасии обязательно дует ветер, но в каждой он какой-то свой. Начинается в свое время, кончается тоже в свое… К «своему» ветру в Хакасии всегда привыкаешь. Переезжаешь в другое место или возвращаешься домой — и утром ждешь «своего» ветра…
В этом месте ветер начинался часов в шесть, вскоре после рассвета, и дул почти до полудня. Такой ветер не опасен; он не сметает палаток, не уносит полевых дневников, не мешает ни работать, ни передвигаться по лагерю. Если не спится — можно под утро часами лежать в спальнике, курить и слушать ветер, а потом — как просыпается лагерь.
Тем более, Володя жил один. Аспирант, археолог, он имел право… да еще и приехал он со своим снаряжением. Шестиместная палатка, а поверх нее еще и тент.
Ну вот, второй раз ударили в рельс. Володя сел, стал собирать необходимое. Стол — два ящика, покрытые досками; на клеенке — книги, дневник, куски керамики. В коробке из-под конфет, в вате, несколько ценных находок — бронзовые бляшки, шило, кинжал. То, что жившие очень давно положили с умершим родственником.
На другом ящике — одежда, пакеты с бельем, мелочи вроде полотенца или бритвы.
На несущем шесте вбиты гвозди. На них — куртка, полевая сумка. Все-таки воздух снаружи гораздо свежее застоявшегося, палаточного. Вообще-то, место неплохое, этот лагерь на берегу озера: палатки стоят под тополями, есть дрова, проточная вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Трудно просчитать все варианты, как отнеслись бы к этому народы. Но, во всяком случае, эти слова были бы вполне понятны образованным людям того, Древнего, Востока. И были все основания отнести их к своему собственному времени… Но время было очень трудное. Людям всех народов, во всех странах было о чем и о ком думать, было чем заниматься.
Не стоит удивляться, что на всем Востоке решительно никто и решительно ничего не знал о великом, необъятно умном царе Соломоне.
Востоку было не до Соломона, и никого не интересовал его крохотный дикий народец, пасший коз вокруг Мертвого моря.
Ни в одной из бесчисленных летописей всего множества народов и стран Востока, ни в каких анналах, ни в чьих книгах не сохранилось о нем ни малейшего упоминания.
Старик устал и от труда, и от жары; отдуваясь, он откинулся на стуле. Захотелось встать ногами на снег, умыться снегом, принять кожей лица бодрящий морозный поток воздуха. Пока были силы, он уезжал туда, где бывает снег, или забирался высоко в горы, где ледяная вода прыгала по запорошенным снегом камням, а испанцы с серыми лицами буквально лязгали зубами. Последние годы он не мог уже и этого, и были силы только вспоминать: и снег, и родной северный город. Все чаще вспоминалось до боли родное, запретное. Запретное потому, что нет толку рвать душу памятью про набережную Фонтанки или шпиль Петропавловской крепости — как он пастельно сияет в сумерках прозрачной летней ночи.
Принесла случайная молва
Чуждые, ненужные слова…
Летний сад, Фонтанка и Нева.
Вы, слова залетные… куда?
Здесь шумят чужие города,
И чужая радость и беда.
Нет, радость не всегда была чужая. Когда Василий Игнатьевич держал малыша на руках, показывал ему портреты в галерее — это была общая радость. И когда офицеры Франко обнимались, плакали и не стеснялись утирать слезы со щек под виселицей, где дрыгал ногами последний испанский коммунист, — это тоже была общая радость.
И беда была общая, — страшная беда, прогнавшая его из своей страны, заставившая принимать как свои несчастья этой далекой, чересчур жаркой для него страны.
А вот жара и духота, бархатистая угольно-черная тьма ночей так и не стала родной. Удивительно: жену не раздражала эта темнота, ей совершенно не мешала удушливая летняя жара. Старик удивлялся, забывая порой, что жена происходит от совсем другого народа, чем тот, к которому он имел честь принадлежать. Да, именно честь! Старик помнил, сколько дала миру Россия, он гордился тем, что он русский, и никогда не забывал об этом.
Старик всегда помнил и про свой народ, и про свои годы, но порой забывал возраст жены. Сколько ей сейчас: пятьдесят пять? Пятьдесят девять? Он забыл. Интересно, что даже сейчас, когда он почти лишился плоти, воспоминание о жене сразу же будило в душе нежность. Прав, до чего же прав был отец Хосе, священник с глазами ребенка!
Нахлынуло еще одно воспоминание, которое давно запретил себе старик: запрокинутое лицо Хосе, когда его положили на траву. Но за него-то он свел счеты с красножопыми! Наплыло из прошлого: гулкий револьверный лай, отдающийся под сводами, перекошенная харя красножопого, прыгнувшего на амвон — старик тогда снял его выстрелом, рыло зажатой в углу крысы — лицо другого большевичка, который на хорах вцепился в его левую руку зубами, а потом оседал, жалобно крича, суча ногами, запрокинув полное страдания лицо. А какое лицо было у матери, когда ваши кидали ее в шахту?! Расскажи мне про это, ублюдок! Расскажи, просипи сучьим рылом! Рукоять револьвера сминала, отбрасывала харю — и тогда, в церкви, и в памяти; старик улыбался той самой улыбкой, что так не любила жена.
Но вместе с тем и сладостна была память, как сипел, издыхал этот красный, как плеснуло теплым ему на руки с отвратительной рожи убийцы. Старик знал, что добродушное, мягкое лицо семьянина сейчас меняется, и что не всякий сможет сейчас спокойно посмотреть на его улыбку людоеда. Приятно было вспоминать, как бежал, уставя штык, с мерным криком, а вся эта красная сволочь драпала, лишь временами поворачивая хари назад, проверяла — далеко ли еще от них смерть. Старик улыбался и помнил — даже любимая жена не любит этого выражения, хотя не любит красных еще больше…
Старик знал, что вспоминать это тоже нельзя: сразу перехватит сердце, нальется тяжестью затылок. Сто раз права жена, прав давно мертвый Хосе: надо уметь думать о другом, чтобы жизнь и любовь были сильнее ненависти и смерти, пусть даже погибели выродков.
Старик знал, что надо сейчас делать: надо кинуть в рот синюю таблетку из приготовленной коробочки, запить давно остывшим чаем; надо вспоминать, как жена идет к нему через маковый луг, как подносит к груди маленького Игнасио под кипенью апельсиновой рощи. Вспоминать друзей, приезжающих из Парижа и Франкфурта. Вспоминать и так сидеть, пока не перестанет бухать сердце.
Впрочем, сейчас жена спит, а у него полным-полно работы. Сейчас, перед концом пути, надо вспомнить. Да, его скоро не станет. Много раз он поднимал бокал: «Следующее Рождество — на Родине!» На Родине… У него уже не будет Рождества, а если он и доживет, то все равно никуда не поедет. Последние два Рождества старик никуда не мог ездить, очень быстро уставал, и если даже коммунизм на Родине закончится завтра — не смог бы уехать в Петербург, даже чтобы просто умереть на его улицах.
Но, может быть, кому-то поможет все, что он пишет сейчас: например, внуку Ваське-Базилио. Итак, царь Соломон, первый обладатель кольца…
Да, никто на Востоке ничего не слыхал ни о царе Соломоне, ни даже об его удивительном волшебном кольце. О кольце, которое давало Соломону необычайное, неслыханное могущество… Надевая это удивительное кольцо, царь понимал, что говорят животные, птицы… и люди. Достаточно было надеть кольцо и подумать о ком-то, как становилось слышно, что этот человек говорит, и даже известно, что он думает.
Можно представить себе, в какой ужас приводила его народ эта способность — не успел ты подумать про своего царя какую-нибудь гадость, а он уже в курсе дела и может даже повторить дословно…
Радовался и царь, потому что придворные льстецы и холуи, конечно, развлекали царей и создавали им самую приятную жизнь… Но случалось, что они еще и кормили и поили царей чем-то таким, от чего их жизнь тут же пресекалась. А бывало, что цари не возвращались с охоты или внезапно падали куда-то. Или, наоборот, это не цари падали, а как раз на них падали увесистые колонны и даже почему-то (не иначе как для верности) целые стены и потолки…
Жизнь тирана на Востоке не отличалась скукой и мало была похожа на идиллию. А кольцо, конечно же, избавило Соломона от участи многих и многих.
А кроме того, повернув кольцо, царь Соломон мог вызывать из недр земли джиннов и ифритов — страшных, огромных, с огненным дыханием чудовищ. Эти чудовища могли сделать все что угодно с любым, самым сильным человеком. Но все они очень боялись мудрого, невероятно могучего царя Соломона и его волшебного кольца.
Много, много чего повествует легенда о необъятной мудрости великого царя Соломона… Существует даже текст, который приписывают этому необъятно мудрому царю.
Текст этот вошел даже в Священное писание, в книги пророков. Тому, что сочтет Василия Игнатьевича злопыхателем, стремящимся оболгать великого мудреца, полезно будет самому прочитать эти бездарные, невыразимо скучные поучения. Художественная ценность притчей Соломоновых подобна жеванию вара — пресно, скучно, воротит скулы…
Ценность интеллектуальная… гм… Вот, скажем, одна из сентенций: «Род уходит, род приходит, а земля остается вовеки»… О бездна премудрости! И дальше все в том же духе, многократные повторения убогой «мудрости» людей бронзового века, еще не понимавших, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, не ведавших самой примитивной диалектики, что не остается земля вовеки такой, какой ее увидел «прошедший» (да и «пришедший») род…
Разумеется, были люди, чьим интеллектуальным и эстетическим возможностям притчи Соломоновы вполне соответствуют. И в те времена они были, и сейчас еще встречаются, увы.
«Но если подойти серьезно, все это только собрание банальностей и пошлостей, которому цена — полушка в базарный день, на щедрого покупателя, — писал Василий Игнатьевич, даже высунув язык от напряжения. — Пошлятина, которая, вообще-то, должна была помереть тут же, при рождении. Но которая живет уже три тысячи лет, потому что есть на это одна очень интересная причина…»
Та же самая причина, по которой мы вообще знаем о существовании царя Соломона. Ведь так бы никто ничего и не узнал бы о великом царе Соломоне, если бы не одно… только одно, но чрезвычайно важное обстоятельство. Такое важное, что оно само по себе оказалось способно все решительно изменить.
Дело в том, что некто невероятно могущественный избрал племя царя Соломона для проведения своих экспериментов.
Этот Сущий, сотворивший материальный мир, равновеликий Вселенной, Вечный и Беспредельный, обладающий разумом и волей, избрал народ царя Соломона, двенадцать племен огородников и козопасов, чтобы выковать из них нового человека, живущего по другим законам.
Можно спорить, удачно ли прошел эксперимент. Но, во всяком случае, никого в этих племенах не удивляли необычные, непостижимые для человека события и происшествия, нарушавшие привычный порядок вещей.
Поэтому и кольцо казалось иудеям чем-то… нет, конечно же, далеко не обыденным, но, в общем-то, достаточно обычным. Даже более обычным, чем Ковчег завета, в котором находился Бог, истребивший несколько тысяч людей только за попытку подсмотреть, а кто это сидит в Ковчеге и чем он там занимается?
Или, скажем, явление Моисею Бога в кусте, который горит, но не сгорает… Что более удивительно и непостижимо — кольцо царя Соломона или неопалимая купина, кто скажет?
На всякий случай иудеи уже ничему не удивлялись. Правда, они еще не очень хорошо умели понимать, кто Он, этот Сущий? И легко путали его с другими, тоже могущественными существами. Сам царь Соломон не очень хорошо понимал, кто мог подсунуть ему пресловутое кольцо. Просто кольцо как-то возникло перед ним, и вот ведь чудо! Только, увидев кольцо, старый Соломон уже знал, что это такое, как им пользоваться и какие безмерные возможности эта штука дает!
Но жизнь, которую вел весь народ старого Соломона, не заставляла его настораживаться по поводу чудес. Скорее наоборот — это отсутствие чудес вызывало удивление.
Наверное, Соломон искренне полагал, что это кольцо получено им за праведную, необъятно мудрую жизнь и за мудрое управление своим народом, в соответствии с велениями Сущего…
Не будем злорадствовать над наивным царем — сыном своего времени, своего уровня знаний, думал Василий Игнатьевич, еще раз пользуясь, что жена спит, и втягивая огненно-горячий дым папиросы.
Не будем даже уверять, что душа царя так уж непременно погублена. В конце концов, он ведь действительно не знал. Царь был достаточно наказан уже тем, что ему открылось на смертном одре.
А потом кольцо спер один его приближенный, жрец Ваала, и оно начало жить своей, самостоятельной жизнью. И тень кольца упала на многие, многие судьбы… В том числе на судьбу старика.
ЧАСТЬ 1
РАСКОПЫ
1980 год
ГЛАВА 1. Утро
Били по рельсу, громко орали: «Подъем!» Володя лежал в спальном мешке, курил и постепенно просыпался. На часах было полвосьмого утра, палатка подрагивала под порывами ветра. Во всех долинах Хакасии обязательно дует ветер, но в каждой он какой-то свой. Начинается в свое время, кончается тоже в свое… К «своему» ветру в Хакасии всегда привыкаешь. Переезжаешь в другое место или возвращаешься домой — и утром ждешь «своего» ветра…
В этом месте ветер начинался часов в шесть, вскоре после рассвета, и дул почти до полудня. Такой ветер не опасен; он не сметает палаток, не уносит полевых дневников, не мешает ни работать, ни передвигаться по лагерю. Если не спится — можно под утро часами лежать в спальнике, курить и слушать ветер, а потом — как просыпается лагерь.
Тем более, Володя жил один. Аспирант, археолог, он имел право… да еще и приехал он со своим снаряжением. Шестиместная палатка, а поверх нее еще и тент.
Ну вот, второй раз ударили в рельс. Володя сел, стал собирать необходимое. Стол — два ящика, покрытые досками; на клеенке — книги, дневник, куски керамики. В коробке из-под конфет, в вате, несколько ценных находок — бронзовые бляшки, шило, кинжал. То, что жившие очень давно положили с умершим родственником.
На другом ящике — одежда, пакеты с бельем, мелочи вроде полотенца или бритвы.
На несущем шесте вбиты гвозди. На них — куртка, полевая сумка. Все-таки воздух снаружи гораздо свежее застоявшегося, палаточного. Вообще-то, место неплохое, этот лагерь на берегу озера: палатки стоят под тополями, есть дрова, проточная вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74