Священник подошел к ним и обнял обоих, внезапно его смутила аналогия, итальянец сказал тогда, сам он Бог, Балтазар сын его, а Блимунда Дух Святой, и вот они все трое на небе, Есть один лишь Бог, вскричал он, но ветер отнес слова его в сторону. И тут Блимунда сказала, Если мы не поставим парус, то будем все подниматься и подниматься, куда же попадем в конце концов, уж не на солнце ли.
Не будем задаваться вопросом о том, нет ли в безумии здравомыслия, но скажем, что все мы немного безумны. Ведь когда умалишенные требуют себе равных прав в мире тех, кто в твердом уме и безумен лишь немного, они ссылаются на то, что сохраняют минимум здравомыслия, потребный, например, для того, чтобы сохранить собственную жизнь, и это, представьте себе, всего лишь способ удержаться в мире сем, вот и отец Бартоломеу Лоуренсо поступает сейчас именно так. Если мы поднимем парус разом, то камнем свалимся на землю, и вот он собственноручно берется за канат, отпускает его на столько, сколько нужно, чтобы парус раскрылся без труда, теперь все зависит от сноровки, и парус поднимается медленно, прикрывая тенью своей янтарные шары, скорость машины идет на убыль, подумать только, как просто быть пилотом в воздухе, мы можем отправляться на поиски новых Индий. Машина перестала набирать высоту, она парит в воздухе, раскинув крылья, клюв птичьей головки повернулся к северу, если машина и движется, то неощутимо. Священник поднимает парус повыше, сейчас в тени три четверти всех янтарных шаров, машина мягко снижается, ощущение такое, словно плывешь в лодке по глади озера, повернуть руль, приналечь на весла, все это вещи, доступные человеческой изобретательности. Медленно приближается земля, Лиссабон виден лучше, неправильный четырехугольник площади Террейро-до-Пасо, лабиринт улиц и переулков, дом, где жил священник и куда входят сейчас инквизиторы, чтобы арестовать его, поздно спохватились, эти люди так блюдут интересы неба, а самим и в голову не приходит поглядеть вверх, конечно, на такой высоте машина всего лишь точка в лазури, да и как им поднять глаза, если они уставились в ужасе на Библию, из коей вырвано Пятикнижие, на Коран, растерзанный в клочья, вот они уже выходят, направляются на площадь Россио, в Посольский дворец, доложить, что священник, которого собирались они упрятать в тюрьму, бежал, и невдомек им, что защитил его от них великий свод небесный, куда им не попасть вовеки, воистину избирает Бог своих любимых чад среди безумцев, калек, исступленных, но не среди инквизиторов. Пассарола снижается еще немного, если напрячься, можно разглядеть усадьбу герцога ди Авейро, разумеется, наши авиаторы еще новички, им не хватает опыта, чтобы опознать в мгновение ока главные приметы местности, реки, озера, селенья, рассыпанные по земле наподобие созвездий, темные леса, а вон четыре стены амбара, их взлетной площадки, отец Бартоломеу Лоуренсо вспоминает, что в сундуке у него есть подзорная труба, без промедления достает ее и наставляет, о, какое это чудо, жить и изобретать, ясно виден тюфяк в углу, кузница, только клавесин исчез, а что же случилось с клавесином, мы-то знаем, можем рассказать, Доменико Скарлатти отправился в усадьбу и, когда был совсем близко, увидел, как взлетает машина, крылья с громким свистом разрезают воздух, что было бы, если бы они хлопали, а когда вошел он в амбар, увидел следы разгрома, произведенного при отбытии, разбитые черепицы, разбросанные по земле, рейки и брусья, лежащие как попало, нет ничего печальнее отъезда, самолет проносится по взлетной полосе, поднимается в воздух, и остается только щемящая тоска, вот почему Доменико Скарлатти подсаживается к клавесину и играет, но недолго, только пробежал пальцами по клавишам, так касаются чьего-то лица, когда все слова уже сказаны или излишни, а затем, поскольку он отлично знает, как опасно оставлять здесь клавесин, музыкант вытаскивает его из амбара, волочит по ухабистой земле рывками, струны стонут не в лад, теперь-то все молоточки повыскакивают раз и навсегда, Скарлатти дотащил клавесин до обкладки колодца, счастье еще, что она невысокая, и, с превеликим трудом подняв инструмент, сбрасывает вниз, ящик дважды ударяется о внутреннюю стену, все струны издают пронзительный вопль, и вот он падает в воду, никому не ведома участь, уготованная судьбою, так хорошо звучал этот клавесин, и вот, булькая, словно утопленник, погружается в жидкую грязь, где и увязает. Сверху музыканта уже не видно, он удаляется, может статься, выбрал окольную тропинку, может статься, поглядел на небо, снова увидеть пассаролу, махнул шляпой, один только раз, лучше не подавать виду, притвориться, что ничего не знаешь, потому и не углядели его с воздушного корабля, кто знает, увидятся ли они снова.
Дует южный ветерок, легкий бриз, он еле треплет волосы Блимунды, при таком ветерке им никуда не полететь, то же самое, что пытаться вплавь пересечь океан, а потому спрашивает Балтазар, Пускаю в ход мехи, у всякой медали две стороны, вначале священник объявил, Есть только один Бог, теперь Балтазар осведомляется, пускать ли в ход мехи, вначале возвышенное, затем обыденное, когда Бог не повеет своим дыханием, надо поднатужиться человеку. Но на отца Бартоломеу Лоуренсо словно столбняк нашел, не говорит, не шевелится, только глядит на обширный круг земли, кусок реки и моря, кусок нагорья и равнины, если то, что виднеется там, вдали, не пена, значит, это белый парус корабля, если это не клочок тумана, значит, дым из трубы, однако же впечатление такое, будто больше нет мира и нет людей, тягостная тишина, а ветер спал, ни один волосок Блимунды не шелохнется, Пускай в ход мехи, Балтазар, сказал священник.
Мехи, установленные на летательной машине, устроены наподобие органных, есть и педали для ног, и брус, закрепленный на шпангоуте на уровне человеческой груди, чтобы было обо что опереть руки, это отнюдь не очередное изобретение отца Бартоломеу Лоуренсо, он отправился в патриарший собор и скопировал воздуходувное устройство органа, что находится там, вся разница в том, что от этого никакой музыки нет, слышится только прерывистый шелест воздуха, нагнетаемого по направлению к хвосту и крыльям пассаролы, и в конце концов она начинает двигаться, но медленно, так медленно, что тоска берет смотреть, не пролетела и расстояния выстрела, а Балтазар уже устал, этак мы никуда не прилетим. Лицо священника ничего не выражает, он глядит, как надрывается Семь Солнц, понимает, что великое изобретение несовершенно, в воздушном пространстве нельзя действовать как на воде, когда нет ветра, в воздухе веслами горю на поможешь, Хватит, не трудись больше, и измученный Балтазар садится на днище машины.
Время страха и время ликования уже позади, сейчас время уныния, они умеют только набирать высоту и снижаться и оказались в положении человека, который в силах только вставать и ложиться, но не в силах ходить. Солнце опускается над устьем Тежо, на земле сгущаются тени. Отец Бартоломеу Лоуренсо испытывает беспокойство, причина которого от него ускользает, но отвлекается от этого ощущения, заметив внезапно, что внизу выжигают лес, видно, трудятся углежоги, и тучи дыма ползут на север, а это означает, что поближе к земле ветер дует по-прежнему. Священник еще немного раскрывает парус, так чтобы в тени оказался еще один ряд янтарных шаров, и машина внезапно снижается, однако не настолько, чтобы попасть в поток ветра. Еще один ряд шаров затенен, машина устремилась вниз так резко, что у всех пронзительно засосало под ложечкой, и на этот раз маневр удался, ветер подхватывает машину могучей невидимой рукою и бросает вперед с такой скоростью, что Лиссабон внезапно оказывается позади, на линии горизонта, город словно размыло туманом, такое чувство, будто они наконец выбрались за пределы гавани с ее причалами и теперь предстоит им открыть неведомые пути, потому-то сердца у них сжимаются так, кто знает, какие опасности их подстерегают, какие Адамасторы, какие огни святого Эльма, а что, если с моря, виднеющегося вдали, поднимутся водяные смерчи, всосут в себя воздух, пропитают его солью. И тогда спросила Блимунда, Куда мы летим, и отвечал священник, Туда, где нас не достанет рука Святейшей Службы, если есть на свете такое место.
Народ наш, так уповающий на небо, редко поглядывает вверх, где, как говорят, оно находится. Трудятся люди на полях, по деревням кто входит в дом, кто выходит, кто на огород пошел, кто по воду, кто за стволом сосны присел на корточки, только одна женщина, которая лежит в жнивье с мужчиной, подумала было, что пролетело что-то по небу, но полагает, примерещилось, оттого что так хорошо ей с милым. Только птицы, любопытствуя, летят вровень с машиной и спрашивают, растревоженно порхая вокруг нее, что же это такое, что, может, птичий мессия, ведь по сравнению с этой штукой сам орел всего лишь некто вроде святого Иоанна Крестителя, Вслед за мною грядет тот, кто сильнее меня, история воздухоплавания на этом не кончится. В течение некоторого времени пассаролу сопровождал коршун, он распугал и разогнал остальных птиц, коршун и пассарола летели вдвоем, коршун то махал крыльями, то парил, сразу видно, что летит, пассарола же крыльями не двигала, если бы не знали мы, что все дело в солнце, в янтаре, облачных сгустках, магнитах и железных пластинах, не поверили бы собственным глазам, ведь у нас нет даже того объяснения, которое было у женщины, что лежала в жнивье, а теперь уже ушла, намиловались они, всё, даже и места того не видно.
Ветер изменился, задул к юго-востоку, ветер крепчает, земля внизу мелькает, словно бегучая поверхность реки, несущей на себе поля, леса, деревни, здесь и зелень, и желтизна, оттенки охры, коричневые тона, выбеленные стены, мельничные крылья и живые воды, мчащиеся по самому этому потоку, какая сила могла бы разъединить их, великую реку, что уносит все на водах своих, и малые ручьи, что ищут себе пути на ее поверхности, сами не ведая, что они всего лишь потоки внутри потока.
Трое воздухоплавателей стоят в носовой части машины, держат путь на запад, и отец Бартоломеу Лоуренсо чувствует, что беспокойство возвратилось и нарастает, вот уже перешло в панику, сейчас прорвется наружу, прорвется стоном, когда солнце закатится, машина неминуемо начнет снижаться, может быть, упадет, может быть, разобьется, и все погибнут, Там Мафра, восклицает Балтазар, ни дать ни взять марсовой, возвещающий со своего наблюдательного пункта на мачте, Земля, сравнение самое уместное, ибо это земля Балтазара, он узнал ее, хотя никогда не видел с воздуха, кто ведает, быть может, на сердце у каждого из нас отпечатался особый рельеф, отвечающий рельефу той местности, где мы родились, оба этих рельефа сливаются воедино, словно мужчина и женщина, женщина и мужчина, мы земные люди на земном шаре, вот почему Балтазар восклицает, Это моя земля, он узнал ее, как узнал бы тело любимой. Они быстро пролетают над строящимся монастырем, но на сей раз люди их увидели, одни разбегаются в ужасе, другие падают на колени и, моля о милосердии, воздевают руки к небу, кое-кто швыряет камни, переполох охватывает тысячи людей, те, кому не удалось увидеть своими глазами, сомневаются, те, кому удалось, клянутся и ссылаются на свидетельство соседей, но представить доказательства никто не может, ибо машина полетела по направлению к солнцу и стала невидимой в свете, исходящем от раскаленного диска, может, был это всего только морок, и маловеры уже торжествуют, а легковерные в растерянности.
За считаные минуты машина достигает берега моря, можно подумать, что солнце притягивает ее к себе, чтобы унести на другую сторону света. Отец Бартоломеу Лоуренсо понимает, что они упадут в море, яростно дергает веревку, парус весь заваливается на сторону, и машина так резко взмывает ввысь, что земля снова оказывается далеко-далеко, а солнце стоит высоко над горизонтом. И все-таки уже поздно. С восточной стороны надвигается сумрак, ночь близится, бежать от нее невозможно. Машину понемногу относит по прямой к северо-востоку, и в то же время она начинает снижаться, повинуясь двум силам сразу, силе света, быстро слабеющего, и силе ночной тьмы, уже скрывающей дальние долины. Сейчас уже не ощущается природный ветер, ибо куда яростнее поток воздуха, возникающий при снижении, он пронзительно свищет, сотрясая кровлю, сплетенную из ивовых прутьев. Солнце опустилось на линию горизонта, словно апельсин на ладонь, хотя скорее оно похоже на металлический диск, который вынули из кузнечного горна, чтобы охладить в водах моря, блеск его уже не раздражает глаз, он был белым, вишневым, ярко-пунцовым, алым, он пока еще блестит, но уже сумрачно, он прощается, до свидания, до завтра, если наступит завтра для трех воздухоплавателей, их машина стремится к земле, словно смертельно раненная птица, с трудом держащаяся в равновесии на куцых крыльях, и от янтарной ее диадемы мало толку, она описывает концентрические круги, кажется, что падает она бесконечно долго, но конец неминуем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Не будем задаваться вопросом о том, нет ли в безумии здравомыслия, но скажем, что все мы немного безумны. Ведь когда умалишенные требуют себе равных прав в мире тех, кто в твердом уме и безумен лишь немного, они ссылаются на то, что сохраняют минимум здравомыслия, потребный, например, для того, чтобы сохранить собственную жизнь, и это, представьте себе, всего лишь способ удержаться в мире сем, вот и отец Бартоломеу Лоуренсо поступает сейчас именно так. Если мы поднимем парус разом, то камнем свалимся на землю, и вот он собственноручно берется за канат, отпускает его на столько, сколько нужно, чтобы парус раскрылся без труда, теперь все зависит от сноровки, и парус поднимается медленно, прикрывая тенью своей янтарные шары, скорость машины идет на убыль, подумать только, как просто быть пилотом в воздухе, мы можем отправляться на поиски новых Индий. Машина перестала набирать высоту, она парит в воздухе, раскинув крылья, клюв птичьей головки повернулся к северу, если машина и движется, то неощутимо. Священник поднимает парус повыше, сейчас в тени три четверти всех янтарных шаров, машина мягко снижается, ощущение такое, словно плывешь в лодке по глади озера, повернуть руль, приналечь на весла, все это вещи, доступные человеческой изобретательности. Медленно приближается земля, Лиссабон виден лучше, неправильный четырехугольник площади Террейро-до-Пасо, лабиринт улиц и переулков, дом, где жил священник и куда входят сейчас инквизиторы, чтобы арестовать его, поздно спохватились, эти люди так блюдут интересы неба, а самим и в голову не приходит поглядеть вверх, конечно, на такой высоте машина всего лишь точка в лазури, да и как им поднять глаза, если они уставились в ужасе на Библию, из коей вырвано Пятикнижие, на Коран, растерзанный в клочья, вот они уже выходят, направляются на площадь Россио, в Посольский дворец, доложить, что священник, которого собирались они упрятать в тюрьму, бежал, и невдомек им, что защитил его от них великий свод небесный, куда им не попасть вовеки, воистину избирает Бог своих любимых чад среди безумцев, калек, исступленных, но не среди инквизиторов. Пассарола снижается еще немного, если напрячься, можно разглядеть усадьбу герцога ди Авейро, разумеется, наши авиаторы еще новички, им не хватает опыта, чтобы опознать в мгновение ока главные приметы местности, реки, озера, селенья, рассыпанные по земле наподобие созвездий, темные леса, а вон четыре стены амбара, их взлетной площадки, отец Бартоломеу Лоуренсо вспоминает, что в сундуке у него есть подзорная труба, без промедления достает ее и наставляет, о, какое это чудо, жить и изобретать, ясно виден тюфяк в углу, кузница, только клавесин исчез, а что же случилось с клавесином, мы-то знаем, можем рассказать, Доменико Скарлатти отправился в усадьбу и, когда был совсем близко, увидел, как взлетает машина, крылья с громким свистом разрезают воздух, что было бы, если бы они хлопали, а когда вошел он в амбар, увидел следы разгрома, произведенного при отбытии, разбитые черепицы, разбросанные по земле, рейки и брусья, лежащие как попало, нет ничего печальнее отъезда, самолет проносится по взлетной полосе, поднимается в воздух, и остается только щемящая тоска, вот почему Доменико Скарлатти подсаживается к клавесину и играет, но недолго, только пробежал пальцами по клавишам, так касаются чьего-то лица, когда все слова уже сказаны или излишни, а затем, поскольку он отлично знает, как опасно оставлять здесь клавесин, музыкант вытаскивает его из амбара, волочит по ухабистой земле рывками, струны стонут не в лад, теперь-то все молоточки повыскакивают раз и навсегда, Скарлатти дотащил клавесин до обкладки колодца, счастье еще, что она невысокая, и, с превеликим трудом подняв инструмент, сбрасывает вниз, ящик дважды ударяется о внутреннюю стену, все струны издают пронзительный вопль, и вот он падает в воду, никому не ведома участь, уготованная судьбою, так хорошо звучал этот клавесин, и вот, булькая, словно утопленник, погружается в жидкую грязь, где и увязает. Сверху музыканта уже не видно, он удаляется, может статься, выбрал окольную тропинку, может статься, поглядел на небо, снова увидеть пассаролу, махнул шляпой, один только раз, лучше не подавать виду, притвориться, что ничего не знаешь, потому и не углядели его с воздушного корабля, кто знает, увидятся ли они снова.
Дует южный ветерок, легкий бриз, он еле треплет волосы Блимунды, при таком ветерке им никуда не полететь, то же самое, что пытаться вплавь пересечь океан, а потому спрашивает Балтазар, Пускаю в ход мехи, у всякой медали две стороны, вначале священник объявил, Есть только один Бог, теперь Балтазар осведомляется, пускать ли в ход мехи, вначале возвышенное, затем обыденное, когда Бог не повеет своим дыханием, надо поднатужиться человеку. Но на отца Бартоломеу Лоуренсо словно столбняк нашел, не говорит, не шевелится, только глядит на обширный круг земли, кусок реки и моря, кусок нагорья и равнины, если то, что виднеется там, вдали, не пена, значит, это белый парус корабля, если это не клочок тумана, значит, дым из трубы, однако же впечатление такое, будто больше нет мира и нет людей, тягостная тишина, а ветер спал, ни один волосок Блимунды не шелохнется, Пускай в ход мехи, Балтазар, сказал священник.
Мехи, установленные на летательной машине, устроены наподобие органных, есть и педали для ног, и брус, закрепленный на шпангоуте на уровне человеческой груди, чтобы было обо что опереть руки, это отнюдь не очередное изобретение отца Бартоломеу Лоуренсо, он отправился в патриарший собор и скопировал воздуходувное устройство органа, что находится там, вся разница в том, что от этого никакой музыки нет, слышится только прерывистый шелест воздуха, нагнетаемого по направлению к хвосту и крыльям пассаролы, и в конце концов она начинает двигаться, но медленно, так медленно, что тоска берет смотреть, не пролетела и расстояния выстрела, а Балтазар уже устал, этак мы никуда не прилетим. Лицо священника ничего не выражает, он глядит, как надрывается Семь Солнц, понимает, что великое изобретение несовершенно, в воздушном пространстве нельзя действовать как на воде, когда нет ветра, в воздухе веслами горю на поможешь, Хватит, не трудись больше, и измученный Балтазар садится на днище машины.
Время страха и время ликования уже позади, сейчас время уныния, они умеют только набирать высоту и снижаться и оказались в положении человека, который в силах только вставать и ложиться, но не в силах ходить. Солнце опускается над устьем Тежо, на земле сгущаются тени. Отец Бартоломеу Лоуренсо испытывает беспокойство, причина которого от него ускользает, но отвлекается от этого ощущения, заметив внезапно, что внизу выжигают лес, видно, трудятся углежоги, и тучи дыма ползут на север, а это означает, что поближе к земле ветер дует по-прежнему. Священник еще немного раскрывает парус, так чтобы в тени оказался еще один ряд янтарных шаров, и машина внезапно снижается, однако не настолько, чтобы попасть в поток ветра. Еще один ряд шаров затенен, машина устремилась вниз так резко, что у всех пронзительно засосало под ложечкой, и на этот раз маневр удался, ветер подхватывает машину могучей невидимой рукою и бросает вперед с такой скоростью, что Лиссабон внезапно оказывается позади, на линии горизонта, город словно размыло туманом, такое чувство, будто они наконец выбрались за пределы гавани с ее причалами и теперь предстоит им открыть неведомые пути, потому-то сердца у них сжимаются так, кто знает, какие опасности их подстерегают, какие Адамасторы, какие огни святого Эльма, а что, если с моря, виднеющегося вдали, поднимутся водяные смерчи, всосут в себя воздух, пропитают его солью. И тогда спросила Блимунда, Куда мы летим, и отвечал священник, Туда, где нас не достанет рука Святейшей Службы, если есть на свете такое место.
Народ наш, так уповающий на небо, редко поглядывает вверх, где, как говорят, оно находится. Трудятся люди на полях, по деревням кто входит в дом, кто выходит, кто на огород пошел, кто по воду, кто за стволом сосны присел на корточки, только одна женщина, которая лежит в жнивье с мужчиной, подумала было, что пролетело что-то по небу, но полагает, примерещилось, оттого что так хорошо ей с милым. Только птицы, любопытствуя, летят вровень с машиной и спрашивают, растревоженно порхая вокруг нее, что же это такое, что, может, птичий мессия, ведь по сравнению с этой штукой сам орел всего лишь некто вроде святого Иоанна Крестителя, Вслед за мною грядет тот, кто сильнее меня, история воздухоплавания на этом не кончится. В течение некоторого времени пассаролу сопровождал коршун, он распугал и разогнал остальных птиц, коршун и пассарола летели вдвоем, коршун то махал крыльями, то парил, сразу видно, что летит, пассарола же крыльями не двигала, если бы не знали мы, что все дело в солнце, в янтаре, облачных сгустках, магнитах и железных пластинах, не поверили бы собственным глазам, ведь у нас нет даже того объяснения, которое было у женщины, что лежала в жнивье, а теперь уже ушла, намиловались они, всё, даже и места того не видно.
Ветер изменился, задул к юго-востоку, ветер крепчает, земля внизу мелькает, словно бегучая поверхность реки, несущей на себе поля, леса, деревни, здесь и зелень, и желтизна, оттенки охры, коричневые тона, выбеленные стены, мельничные крылья и живые воды, мчащиеся по самому этому потоку, какая сила могла бы разъединить их, великую реку, что уносит все на водах своих, и малые ручьи, что ищут себе пути на ее поверхности, сами не ведая, что они всего лишь потоки внутри потока.
Трое воздухоплавателей стоят в носовой части машины, держат путь на запад, и отец Бартоломеу Лоуренсо чувствует, что беспокойство возвратилось и нарастает, вот уже перешло в панику, сейчас прорвется наружу, прорвется стоном, когда солнце закатится, машина неминуемо начнет снижаться, может быть, упадет, может быть, разобьется, и все погибнут, Там Мафра, восклицает Балтазар, ни дать ни взять марсовой, возвещающий со своего наблюдательного пункта на мачте, Земля, сравнение самое уместное, ибо это земля Балтазара, он узнал ее, хотя никогда не видел с воздуха, кто ведает, быть может, на сердце у каждого из нас отпечатался особый рельеф, отвечающий рельефу той местности, где мы родились, оба этих рельефа сливаются воедино, словно мужчина и женщина, женщина и мужчина, мы земные люди на земном шаре, вот почему Балтазар восклицает, Это моя земля, он узнал ее, как узнал бы тело любимой. Они быстро пролетают над строящимся монастырем, но на сей раз люди их увидели, одни разбегаются в ужасе, другие падают на колени и, моля о милосердии, воздевают руки к небу, кое-кто швыряет камни, переполох охватывает тысячи людей, те, кому не удалось увидеть своими глазами, сомневаются, те, кому удалось, клянутся и ссылаются на свидетельство соседей, но представить доказательства никто не может, ибо машина полетела по направлению к солнцу и стала невидимой в свете, исходящем от раскаленного диска, может, был это всего только морок, и маловеры уже торжествуют, а легковерные в растерянности.
За считаные минуты машина достигает берега моря, можно подумать, что солнце притягивает ее к себе, чтобы унести на другую сторону света. Отец Бартоломеу Лоуренсо понимает, что они упадут в море, яростно дергает веревку, парус весь заваливается на сторону, и машина так резко взмывает ввысь, что земля снова оказывается далеко-далеко, а солнце стоит высоко над горизонтом. И все-таки уже поздно. С восточной стороны надвигается сумрак, ночь близится, бежать от нее невозможно. Машину понемногу относит по прямой к северо-востоку, и в то же время она начинает снижаться, повинуясь двум силам сразу, силе света, быстро слабеющего, и силе ночной тьмы, уже скрывающей дальние долины. Сейчас уже не ощущается природный ветер, ибо куда яростнее поток воздуха, возникающий при снижении, он пронзительно свищет, сотрясая кровлю, сплетенную из ивовых прутьев. Солнце опустилось на линию горизонта, словно апельсин на ладонь, хотя скорее оно похоже на металлический диск, который вынули из кузнечного горна, чтобы охладить в водах моря, блеск его уже не раздражает глаз, он был белым, вишневым, ярко-пунцовым, алым, он пока еще блестит, но уже сумрачно, он прощается, до свидания, до завтра, если наступит завтра для трех воздухоплавателей, их машина стремится к земле, словно смертельно раненная птица, с трудом держащаяся в равновесии на куцых крыльях, и от янтарной ее диадемы мало толку, она описывает концентрические круги, кажется, что падает она бесконечно долго, но конец неминуем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54