Сказал Балтазар, А как же сделать мне летательную машину, Как вначале мы делали, все та же большая птица, как у меня на чертеже, оставляю тебе новый рисунок, вот этот, здесь указаны размеры всех частей, начинай снизу, словно корабль строишь, а когда будешь оплетать ивовыми прутьями железный каркас, воображай, будто одеваешь костяк перьями, я уже сказал, буду наведываться, когда только смогу, понадобится купить железа, ступай туда-то, ивовые прутья нарежешь в здешнем ивняке, в мясной лавке купишь шкуры, они пойдут на мехи для летательной машины, я расскажу тебе, как дубить их и кроить, рисунки Блимунды годятся для кузнечных мехов, а не для летательных, вот тебе еще деньги, купишь осла, без него как доставишь ты сюда столько всякой всячины, а еще обзаведись большими корзинами, но держи всегда под рукой запасы травы или соломы, чтобы прикрывать то, что будет в корзинах, помните, все нужно делать в величайшей тайне, ни слова родичам, ни друзьям, мы трое, вот и все содружество, а придет сюда кто с расспросами, отвечайте, что сторожите усадьбу по велению короля, а перед королем в ответе я, отец Бартоломеу Лоуренсо ди Гусман, Ди, а дальше как, спросили Балтазар с Блимундой в один голос, Ди Гусман, так я теперь зовусь, это фамилия священника, что воспитывал меня в Бразилии, Бартоломеу Лоуренсо мне довольно было, сказала Блимунда, не привыкну я прибавлять ди Гусман, И не надобно, для тебя и для Балтазара я останусь все тем же Бартоломеу Лоуренсо, но при дворе и в академиях пусть именуют меня Бартоломеу Лоуренсо ди Гусман, ибо тот, кто, подобно мне, собирается стать доктором богословия, нуждается в имени, поддерживающем его достоинство, У Адама не было другого имени, сказал Балтазар, И у Бога нет имени, отвечал священник, но, сказать по правде, Бога нельзя именовать, а в раю не было другого мужчины, Адаму не от кого было отличаться, И Ева была всего только Ева, сказала Блимунда, Ева и ныне по-прежнему всего только Ева, думается мне, есть в мире одна лишь женщина, только во многих ликах, а потому и не понадобилось бы иных имен, вот ты, Блимунда, скажи, нужно ли тебе твое прозвание ди Жезус, Я христианка, Кто же в этом сомневается, отвечал отец Бартоломеу Лоуренсо, и заключил он так, Ты отлично понимаешь меня, но, когда кто-либо именует себя таким образом либо таким образом заявляет о своем вероисповедании, это всего лишь звук пустой, не будь ты Блимундою, все равно не ответила бы по-другому на этот вопрос.
Вернулся священник к своим богословским штудиям, вот он уже бакалавр, вот уже лиценциат, там и в докторы выйдет, а Балтазар между тем кует железо в горне и закаливает в воде, а Блимунда между тем выскабливает шкуры, купленные у мясника, а оба вместе между тем режут ивовые прутья и трудятся у наковальни, она придерживает поковку клещами, он орудует молотом, тут поневоле приходится понимать друг друга без слов, чтобы ни одно движение не пропало впустую, она подставляет раскаленное железо, он наносит удар, точно определив и направление его, и силу, разговоры ни к чему. Так миновала зима, затем и весна, несколько раз приезжал в Лиссабон священник, прятал в сундуке шары из желтого янтаря, добытые неведомо где, спрашивал, много ли уже воль, осматривал со всех сторон машину, которая постепенно обретала форму, а размерами уже превзошла старую, разобранную Балтазаром, потом священник давал наставления и советы и возвращался в Коимбру к декреталиям и комментаторам оных, теперь он не студиозус более, вот уже сам начал читать лекции в аудиториях, J?ris ecclesiastici universi libri tre, Colectanea doctorum tam veteram quam recentiorum in ius pontificum universum, Reportorium iuris civilis et canonici, et coetera , но ни единого текста, где было бы написано, Ты полетишь.
Вот и июнь. Бежит по Лиссабону нерадостная весть, что в этом году во время шествия в праздник Тела Христова не будет ни старинных фигур гигантов, ни шипящей змеи, ни огнедышащего дракона, ни потешной тавромахии со смирными нетелями вместо быков, не будет и городских плясок, ни ксилофонов, ни свирелей, ни царя Давида, пляшущего перед скинией. И спрашивают себя люди, что же это будет за шествие, если не могут шуты из Арруды оглашать улицы своими бубнами, если женщинам из Фриеласа запретили плясать шакойну, если даже танца со шпагами и того не будет, если не проедут на фурах малые копии замков, если не будут играть на волынках и тамбуринах, если не будет танца кривобокой красотки, если не проплывет на мужских плечах лодка святого Петра, если не будут шалить нимфы и сатиры, прозрачно намекая на другие шалости, что же за шествие будет, какая от него радость, разрешили бы хоть повозку огородников, не слышать нам на сей раз шипенья змеи, ой, кузен, я вся дрожала, когда она извивалась с шипеньем, такая дрожь пробирала, словом не сказать.
Спускается народ на Террейро-до-Пасо поглядеть на приготовления к празднику, недурно, совсем недурно, колоннада в шестьдесят одну колонну и с четырнадцатью пилястрами, восемь метров в высоту, в длину же сооружение насчитывает свыше шестисот метров, четыре фасада, а рельефам, медальонам, пирамидам и прочим украшениям несть числа. Народу по нраву убранство в новом вкусе, и так разубрана ведь не только площадь Террейро-до-Пасо, достаточно поглядеть на эти улицы, всюду навесы, а шесты, на которых навесы держатся, украшены шелком и золотом, с навесов свисают раззолоченные щиты, на одном изображена дароносица со святыми дарами, вся в сиянии, на другом герб патриарха, это на двух, а на остальных гербы сенатской палаты, А окна-то, погляди-ка на окна, правильно говорили тут, глазам утешно глядеть на занавеси из пунцовой камки с золотой бахромой, Такого мы еще не видывали, и народ уже почти смирился, один праздник у него отняли, зато другим потрафят, нелегко решить, где проигрыш, где выигрыш, может, кому одно, кому другое, не без причины же золотых дел мастера заявили, что иллюминацию всех улиц берут на себя, может статься, по той же причине обтянуты камкою и шелком все сто сорок девять колонн, что украшают арки Новой улицы, а что, если это всего лишь способ сбыть товар, нынче таким манером, а завтра выдумают что-нибудь и похуже. Идут люди, доходят до конца улицы и поворачивают обратно, но даже пальцем не притрагиваются к роскошным тканям, довольствуются тем, что глаза ими тешат, да еще атласом, которым разубраны лавки под арками, можно подумать, в наших краях воцарилось полнейшее доверие, однако же у дверей каждой лавки стоит черный раб, в одной руке дубинка, в другой тесак, кто осмелеет, схлопочет по спине, а ежели смельчак зайдет слишком далеко, полицейские тут как тут, А ну-ка, живо в Лимоэйро, что поделаешь, остается повиноваться, ну и упустишь возможность поглазеть на процессию, по сей причине в праздник Тела Христова краж не много.
И волю у людей красть не будут. Наступило новолуние, в эту пору у Блимунды глаза такие же, как и у всех людей, все едино, натощак или на полный желудок, а потому на душе у нее покойно и радостно, пускай себе воля каждого что хочет, то и делает, хочет в теле остается, хочет улетает, будет мне отдых хоть на время, но вдруг приходит ей в голову неожиданная мысль и смущает ей дух, сказала она тихонько Балтазару, А какой облачный сгусток увидела бы я в Теле Господнем, в плотском его теле, а Балтазар в ответ, тоже шепотом, Такой оказался бы, наверно, что поднял бы один пассаролу, и Блимунда прибавила, Может статься, все, что здесь мы видим, сгусток воли Божьей.
Байки однорукого и ясновидящей, у него чего-то в нехватке, у нее в избытке, надо простить их за то, что у них на все не общепринятые мерки, а свои и что они толкуют о столь возвышенных материях, когда в сгустившихся уже сумерках разгуливают по улицам между Россио и Террейро-до-Пасо в толпе других гуляющих, которые нынче ночью спать не лягут и, как Балтазар с Блимундою, топчут красный песок и травы, которыми крестьяне из прилежащих деревень по приказу властей усыпали мостовые, так что никто не видывал города опрятней, чем Лиссабон, хотя в обычные дни не сыщется города грязнее. За окнами дамы доделывают прически, огромные сооружения из накладных волос и блестящих украшений, скоро выставят их на всеобщее обозрение, выглянув в окна, но ни одной не хочется быть первой, само собой, сразу же привлечешь взгляды всех прохожих и зевак, но это радость недолгая, потому что, когда отворится окно напротив и покажется в нем другая дама, соседка, а потому соперница, все, кто сейчас глядят на меня, начнут глазеть на нее, мне этого не вынести, я ревнива, тем паче что она омерзительно уродлива, а я божественно прекрасна, у нее рот до ушей, а у меня ни дать ни взять бутон розы, и прежде чем она успеет предложить стихотворцам фразу для импровизации, я крикну им, Вот вам фраза. Что касается состязания стихотворцев, импровизирующих глоссы на заданную фразу, то в самом выгодном положении оказываются те дамы, которые живут в нижних этажах, поклонники тотчас же начинают ломать себе голову в поисках размера и рифм, между тем с верхнего этажа того же дома предлагается еще фраза, даме приходится повысить голос, иначе не расслышат, а тем временем первый, кто успел уже состряпать глоссу, выкрикивает ее, и соперники, злясь и досадуя, холодно глядят на поэта, уже сподобившегося знаков признательности со стороны сеньоры, и они подозревают, что и фраза, и глосса были подготовлены заранее, эти двое сговорились, и, надо думать, не только по поводу глоссы. Терзаются соперники такого рода подозрениями, но помалкивают, грешки ведь за всеми водятся.
Ночь жаркая. Проходят люди, играют кто на чем, поют, мальчишки друг за другом гоняются, сущее наказание, всегда такими были, от сотворения мира, неисправимы, путаются в юбках у женщин, получают пинки и подзатыльники от мужчин, сопровождающих дам, и, вывернувшись, строят рожи и показывают кукиш, затем снова пускаются бежать, снова за кем-то увязываются. А то затевают потешную тавромахию, за быка широкая доска, к ней прикреплены два бараньих рога, иной раз непарные, и срезанная агава, выставившая свои колючки, вооружившись этой доской и прижав ее к груди, один из мальчишек изображает быка, бросается на прочих участников боя с благородной яростью, испускает рев от воображаемой боли, когда в зеленую плоть агавы втыкаются деревянные бандерильи, но, если бандерильеро промахнулся и задел быка, благородства как не бывало, сорванцы снова гоняются друг за другом, бесчинствуют, мешая поэтам, которые просят повторить заданную фразу, переспрашивая даму, что сидит у окна наверху, Как вы сказали, а она в ответ жеманно, Лечу я, несомая тысячей пташек, и в сей возне, потехах и стычках протекает ночь на улицах, в домах же угощаются горячим шоколадом и поют грустные романсы-солау, а когда занимается рассвет, начинают собираться войска, во время процессии они выстроятся шпалерами, всем справили новые мундиры в честь таинства Святой Евхаристии.
Никто в Лиссабоне не спал. Кончились поэтические турниры, дамы отошли от окон, чтобы поправить покосившиеся или рассыпавшиеся прически, вскоре снова высунутся, неотразимые по милости белил и румян. Мелкий люд, белые, черные и мулаты всех оттенков, рассыпался по улицам, еще серым в свете первой зари, только площадь Террейро-до-Пасо, открытая небу и выходящая на реку, кажется синеватой там, где тень, а потом ее внезапно заливает алый свет со стороны дворца и патриаршей церкви, когда солнце, взойдя где-то за противоположным берегом Тежо, разгоняет туман светоносным своим дыханьем. И тут появляется процессия. В голове ее несут знамена городских цехов, подначальных Палате ремесел, которую именуют по числу членов Палатой двадцати четырех, впереди всех знамя плотников, на коем изображен святой Иосиф, он ведь занимался этим ремеслом, и всякие другие знамена, на каждом изображен какой-нибудь святой, полотнища парчовые, расшитые золотом и такие огромные, что нести их приходится вчетвером, знаменосцы сменяют друг друга, отдыхая по очереди, хорошо еще, ветра нет, в такт шагам покачиваются шелковые с золотой нитью шнуры и золотые кисти, они украшают поблескивающие древки. А вот и изваяние святого Георгия, при нем весь его штаб, пешие барабанщики, конные трубачи, одни барабанят, другие трубят, трам-там-там, трам-там-там, ту-ру-ру, ту-ру-ру, Балтазар не добрался до Террейро-до-Пасо, но слышит издали трубные звуки, и его прохватывает дрожь, словно он на поле битвы, противник выстроился в боевом порядке, кто начнет, они или мы, и тут он чувствует, что рука у него болит, как давно уже не болела, может, боль оттого, что нынче не прикрепил он к культе ни крюка, ни клинка, у тела на все своя память, Блимунда, если бы не ты, кто был бы справа от меня, кого мог бы обнять я правой рукой, ты рядом, я обнимаю здоровой рукой твое плечо, твой стан, а народ пускай себе глазеет, раз не принято, чтобы мужчина с женщиной ходили в обнимку. Скрылись знамена, затихает рев труб и грохот барабанов, вот появляется знаменосец святого Георгия, герольд его, человек из железа, в железо одет, в железо обут, с перьями на шлеме и с опущенным забралом, во время боев он при святом за оруженосца, держит хоругвь его и копье, выходит вперед поглядеть, появился ли дракон или спит, нынче-то эта предосторожность ни к чему, не спит дракон и не появился, а вздыхает оттого, что никогда больше не появляться ему на процессии Тела Христова, не дело это, обходиться так с драконами, да и со змеями, и с гигантами, до чего же он жалок, наш мир, если ничего не стоит отнять у него все самое красивое, хотя кое-что красивое все-таки уцелело или уж до того красиво, что реформаторы процессий все-таки не решились оставить лошадей в конюшнях, речь-то наша о лошадях, или отпустить их, чтобы щипали по пустошам что придется, хворые и несчастные, и вот появились они, числом сорок шесть, вороные и серые, под красивыми чепраками, гром меня разрази, как не сказать, что эти твари наряднее людей, которые на них глазеют, а ведь в праздник Тела Христова всяк вырядился в самолучшее, что только было в доме, такую надел одежонку, чтобы не стыдно было показаться на глаза Господу, нагими он создал нас, а на глаза себе допускает только одетыми, поди пойми такого Бога или религию, которую люди сочинили, по правде сказать, нагишом-то мы не всегда красивы, уже по лицу видно, если лицо не размалевано, к примеру, поди знай, какое тело у этого святого Георгия, если снять с него серебряные доспехи и берет с перьями, кукла на шарнирах, и волоса-то нету там, где людям положено, человек может быть святым и иметь то, что всем людям положено, да мыслимо ли представить себе такую святость, которой неведомы и сила людская, и слабость, кроющаяся порой в силе, да ладно, как объяснишь все это святому Георгию, восседающему на белом своем коне, если тварь эту стоит именовать конем, он ведь живет себе поживает в королевских конюшнях, конюх к нему особый приставлен, и холит его, и выгуливает, только святой на нем и разъезжает, он ни под дьяволом не гарцевал, ни под человеком, жалкая тварь, околеет, так и не отведав жизни, дай Бог, чтобы шкура твоя, когда обдерут тебя после смерти, пошла на барабан, может, когда застучат по нему палочки, проснется гнев в сердце твоем, таком дряхлом, однако же в мире сем все уравновешивается и возмещается, как уже было доказано, когда говорилось о смерти мальчонки из Мафры и инфанта дона Педро, нынче еще доказательство прибавится, вот оно, мальчонка-паж, что изображает оруженосца святого Георгия, он едет на вороном коне, на голове шишак с перьями, в руке копье, каждая из матерей, что, стоя по обеим сторонам улицы, глазеют На процессию, полускрытую от них рядами солдат, будет грезить нынче ночью, что это ее сын сидит на вороном, служит святому Георгию пажом на земле, а может, и на небе будет служить, ради одного этого стоило родить его на свет, а вот и новое явление святого Георгия, на сей раз он изображен на большом штандарте, каковой несут члены братства при Королевской церкви, приданной королевскому же Дому призрения недужных, и, наконец, в завершение этой первой части блистательного парада выходят трубачи и литаврщики в бархатных костюмах и с белыми перьями на шляпах, затем перерыв, самомалейший, и вот уже из королевской часовни выходят члены религиозных братств, тысячи мужчин и женщин, и те и другие наособицу, здесь евы с адамами не якшаются, гляди, вон идет Антонио-Мария, и Симон-Нунес, и Мануэл-Каэтано, и Жозе-Бернардо, и Ана да Консейсан, и Антонио да Бежа, и самые обыкновенные Жозе дос Сантос, и Брас-Франсиско, и Педро-Каин, и Мария-Калдас, самые разные имена, и цвет одежды тоже разный, длинные плащи, красные, синие, белые, черные, пунцовые, короткие плащи, серые пелерины, коричневые, и голубые, и фиолетовые, и белые, и красные, и желтые, и пунцовые, и зеленые, и черные, черны и некоторые члены братств, хуже всего, что эти братские отношения между черными и белыми, шествующими в одной и той же процессии, кончаются у подножья престола Иисуса Христа, но все-таки многообещающее начало, стоит только Господу Богу в один прекрасный день перерядиться в чернокожего и повестить по церквам, Белый за полцены черного пойдет, вот и проталкивайтесь в рай, как хотите, по этой-то причине прибрежная часть сада, волею случая разместившегося на берегу морском, покроется в будущем телами тех, кто жаждет, чтобы спины их почернели под солнцем, нынче при одной мысли о таком времяпрепровождении хохот бы начался, а ведь будут и такие, что и на пляж не вылезут, сидят себе дома, мажутся разными мазями, а на улицу выйдут, их и соседи не признают, Какого черта затесался сюда этот мулат, вот как трудно блюсти братство, когда цвета кожи разные, а меж тем новые религиозные братства появляются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54