Он поехал в деревню и разыскал бедного, несчастного Дэнни...
Рут прижала материю ко рту, чтобы сдержать рыдания. Почему этого нельзя остановить? За что ей такое наказание? Нет, не ей — наказаны ее отец и Дэнни... Но они не виноваты в том, что произошло столько лет назад. Это ее вина... ее вина... ее
мерзость...
В расстроенных чувствах, ненавидя себя, она дрыгнула ногой на кровати. Кулак со всей силы ударил подушку. Рут выпрямилась и легла на спину, вся напрягшись, одеревенев, мрачные мысли мучили ее. И она не сразу заметила, что в комнате не просто холодно, а прямо-таки мороз, и если бы было светло, был бы виден пар изо рта. Но холод исподволь просочился в кости, и в конце концов Рут заметила его. А также заметила прокравшееся в дом зловоние.
Это был тошнотворно-сладковатый аромат разложения и гниения, смрад, всегда приходивший вместе с Мансом...
Она не шевелилась. Ее охватил страх, разрывающий душу, сковывающий все члены ужас. Девушка раскрыла рот, чтобы позвать мать или просто закричать, но горло тоже сжало. В местах синяков ее тело зудело, и вся кожа покрылась пупырышками, затвердела...
Рут не увидела его, потому что не хотела отрывать глаз от потолка. Сначала она почувствовала его присутствие, потом краем глаза уловила движение теней. Но даже когда темная масса стала красться к ней вдоль кровати, она отказывалась взглянуть, так как знала, что на сей раз это не просто видение, не просто нематериальная тень из кошмара, а теперь он имеет форму, материю, силу.
И Рут знала, что этот паралич вызван ею самой, что если бы она действительно захотела — если бы имела
мужестводля этого, — то ничто бы не удержало ее здесь против ее воли. Но правда, которую было нельзя отрицать, заключалась в том, что Рут предпочла замереть. Потому что если она двинется — на миллиметр, на дюйм, — Манс очень, очень рассердится, как он сердился много лет назад, если она отстранялась или боролась во время их игр, грязных, тайных игр...
Он был рядом, она чувствовала у себя на щеке гнилостный запах, исходивший из мокрых, порочных губ. Все жилы в ее теле напряглись, нервы застыли; шея вдавилась в подушку, в горле застрял крик. Судороги волнами пробегали по телу, каждая часть ее трепетала от отвращения. Рут почувствовала тяжесть на кровати; вот что-то скользнуло под одеяло.
А потом холодные, безжизненные пальцы коснулись ее тела.
Ее рот раскрылся еще шире, зубы оскалились, затылок вжался в подушку; но крик так и не вырвался.
Холодная рука скользнула по животу, разложившиеся пальцы терлись о ее кожу. Они задержались там.
Веки Рут опустились, но не до конца. Ей хотелось крикнуть, позвать мать, отца, но она знала, что не может. То, что происходило, было слишком постыдно, слишком гадко... слишком... тайно. Они не должны знать, не должны узнать.
Она ощутила, как рука, теряя кожу и крохотные кусочки прогнившей плоти, пробирается выше. Пальцы медленно, лаская, проползли по ребрам и задержались перед холмиком груди.
Его вонючее дыхание участилось, и она ощутила мерзкое зловоние на своей щеке и шее.
Рука поднялась, мертвые пальцы сомкнулись вокруг затвердевшего соска. Рут задохнулась, когда рука превратилась в клешню и сдавила мягкую плоть вокруг выпрямившегося бугорка, так что боль вскоре стала невыносимой. Но девушка по-прежнему не могла пошевелиться.
Мука резко прекратилась, когда рука вдруг скользнула обратно к животу. Рут показалось, что она слышит его стоны, но из-за крика, звучащего в ее собственной голове, была не уверена в этом. Может ли мертвое издавать звуки? Может ли мертвое
чувствовать?
Рука лежала на ней, будто какой-то маленький, но тяжелый зверек прилег отдохнуть, и на одно глупое мгновение Рут подумала, что худшее позади. Она ждала и надеялась.
Но рука снова зашевелилась.
Она двинулась по волосам в углубление между ногами, роясь там, ладонь прижалась к коже, пальцы нащупывали путь. Запястье и рука Манса вдавились в ее живот, оставляя слизистый след. Его пальцы углубились и медленно, очень медленно погрузились в ее тело.
* * *
Небо на востоке постепенно начало светлеть, холмы очертил расширяющийся ореол света. Начали пробуждаться животные; птицы расправляли крылья, готовясь к утреннему полету. Хотя и холодный с ночи, воздух не был свеж, а близящаяся дневная жара могла лишь усугубить затхлость царящей над Слитом атмосферы. Не было ни ветерка. Ворон-стервятник взлетел много раньше своих собратьев, предрассветные сумерки способствовали его цели: они скрывали его хищническую черноту.
Добычу было нетрудно разыскать, и птица упала в укрытие высокого дуба, чтобы стать невидимой в тени листьев. Ворон посмотрел в точку на контрфорсе старой церковной башни — там в дыре между разошедшимися камнями устроили себе из травы и перьев гнездо черные горихвостки. Скоро взрослые оставят своих птенцов и отправятся искать пищу.
Не теряя времени, ворон взлетел, потом упал на контрфорс, и его большое тело втиснулось в дыру, где птенцы в ожидании вытянули шеи и разинули клювики. Одному за другим хищник отрывал им головы и погружал свой кинжал-клюв в окровавленную открытую рану, чтобы насытиться сочной, влажной плотью.
* * *
Микки Данн дрожал от холода, а также от страха и тревоги. Его одежда отсырела от предрассветной росы, волосы спутались и покрылись грязью, кожаная куртка исцарапалась, а джинсы изорвались о ветви деревьев и кустарник, когда он ковылял по лесу ночью после убийства лесника. Глаза налились кровью, оттого что он их постоянно тер, веки покраснели от слез.
О дерьмо, дерьмо, дерьмо, что он натворил! Но разве он виноват? Он же не знал, что старый Баклер в лесу, он выпустил стрелу в ту странность перед собой, в ту проклятую туманность со всем, что в ней было. Он не собирался убивать лесника:
Он и не видел его, а просто что-то маячило по ту сторону. Но когда стрела улетела и Баклер вскрикнул, Микки услышал этот вскрик, — и ясно увидел лесника, шатающегося на краю поляны с торчащей из груди стрелой. О дерьмо, дерьмо! Конечно, Баклер был мертв. Он издал странный булькающе-дребезжащий звук и рухнул на колени, а потом, молча, упал ничком, загоняя стрелу еще глубже. Тихо. Без стона, без корчей.
Микки содрогнулся, и с листьев, под которыми он съежился, упали капли воды. Они упали ему на шею, и он торопливо вытер их грязной рукой. Микки подтянул колени к животу и обхватил их руками; в одной руке он по-прежнему сжимал заряженный арбалет. Последние две ночи были хуже всего, что Микки когда-либо знал. Даже хуже, чем когда Старик запер его на ночь в бомбоубежище в огороде. Бетонированная яма осталась там с войны, ее построил дед Микки, полагавший, что немецкие бомбардировщики имеют специальное задание убить лично его; об этом шутили все в деревне, но еще забавнее было то, что дед умер от сердечного приступа, когда слишком усердно звонили в колокола, отмечая конец войны. Потом отец Микки использовал бомбоубежище как погреб для хранения яблок, а потом Микки прятал там свою браконьерскую добычу. Но в одну ночь, в ту ночь, когда ему было всего одиннадцать лет, Старик запер его в бомбоубежище — в яме, в погребе, долбаной могиле! — за какую-то провинность, возможно, за воровство, и оставил там до утра. Микки скулил, чтобы его выпустили, и закричал, когда услышал, как вокруг в кромешной тьме скребутся крысы; он кричал и кричал, когда одна из этих тварей пробежала по коленям. Но отец не вернулся и не отпер дверь — вероятно, потому что к тому времени заснул в кресле в своем обычном пьяном отупении (мать Микки давно сбежала с торговцем, который раньше каждую неделю звонил насчет платы за мебель). Да он бы все равно не услышал, и соседи тоже — ведь стены убежища были восьми дюймов толщиной. Когда на следующее утро дверь открыли, Микки вылетел оттуда с побелевшим лицом и бросился к отцу, клянясь, что больше никогда, никогда не будет, никогда не возьмет того, что ему не принадлежит, — и на мгновение, на малейшую долю секунды отец прижал его к груди, чего не было никогда ни до, ни после. Отец тут же оттолкнул его с кратким наставлением, но Микки успел взглянуть ему в лицо и уловил в глазах Старика потрясение и стыд.
Без сомнения, ночное пребывание в бомбоубежище нанесло Микки травму — после этого его несколько лет мучили кошмары, — но эти две ночи, о, эти две ночи были гораздо страшнее. Потому что темнота леса пугала не меньше, чем любой погреб. Вместо крыс здесь были звуки других подкрадывающихся тварей, а вместо сплошной окутывающей черноты возникали глубокие тени, которые надвигались, тянулись к нему. И были разные шорохи и шевеления, заметные краем глаза, — и чьи-то фигуры быстро ныряли в темноту или блекли, когда он поворачивался к ним.
И конечно, не оставляло знание о содеянном, о совершенном убийстве, оно преследовало Микки все эти долгие часы. Поверит ли кто-нибудь его рассказу? Поверят ли, что он видел в лесу призраков, демонов, которые корчились, стонали и производили в тумане другие страшные звуки? Он браконьерствовал, и лесник застал его на месте преступления — вот чему они поверят. Кто поверит на слово человеку, за всю свою недолгую жизнь не видевшему ничего хорошего, отпрыску горького пьяницы и шалавы, сбежавшей с торговцем?
(Ох, мама, почему ты ушла? Потому что я вечно воровал и ввязывался в драки? Ты не взяла меня с собой, потому что я был плохой и от меня с самого рождения были одни неприятности, как всегда говорил Старик?)Ты застрелил беднягу Джека Баклера, потому что знал: на этот раз тебе не отвертеться от тюрьмы — так скажут люди. Ты убил невиновного, выполнявшего свой долг, поскольку знал, что, даже если убежишь, он опознает тебя, скажут в полиции. Посадите его под замок, и не на одну ночь, а навсегда, распорядится судья.
(Пожалуйста, отец, можно я спрячусь в бомбоубежище, пока они не бросят искать меня и не уйдут? Я больше не буду кричать, я буду сидеть тихо и смирно, если даже крысы будут бегатьпо
мне, если они начнут есть меня, отгрызать пальцы, кусать живот и пробираться внутрь. Я даже не заплачу, пока полиция не уйдет, и тогда ты снова отопрешь дверь и прижмешь меня к груди, на одно мгновение, как раньше, на крохотную долю секунды, и не надо стыдиться, не надо жалеть, не надо любить меня, отец, тебе даже не нужно меня любить...)
Микки открыл глаза и поднял голову. Черт возьми, он чуть не уснул! Не надо. Не здесь. Нужно идти.
Он раздвинул листву, и она задрожала вместе с его руками. Микки увидел смутные силуэты деревьев и кустарника. Потом еще что-то — что-то большое в отдалении за деревьями. Дом, должно быть. Но какой?..
Он понял, где оказался. По-прежнему в Локвудском лесу. Он убежал как можно дальше от трупа, прячась от всякого звука, от всякого признака жизни, он спал урывками и снова двигался, — и все равно оказался на том же месте, в тех же владениях. А сквозь деревья виднелось сгоревшее поместье.
Они никогда не найдут его здесь, им и в голову не придет. А если все же додумаются, то внутри множество дыр, куда можно спрятаться. Разве не прятался он здесь в детстве, когда с ребятами играл в прятки на этих развалинах? Впрочем, они сюда приходили лишь один раз. Ему не очень нравилось здесь, да и другим ребятам тоже. Все говорили, что в доме водятся привидения. Но кем они были тогда — просто детьми, вот и верили всяким глупостям. А теперь он не ребенок. Эти руины — убежище для него. Он может там немного отдохнуть, а когда почувствует себя в безопасности, то найдет в лесу чего-нибудь поесть — ягод или чего-нибудь еще. В лесу много еды, если знаешь, как ее найти, а Ленни и Ден научили его. У него есть арбалет — он может подстрелить кролика или птицу, разведет костер в подвале поместья и приготовит, что удастся добыть. Дыма никто не увидит, снаружи его не видно. Никто сюда не ходит, даже старый болван викарий, владелец этого места. Никто не любит этот уголок Слита. Он может прятаться здесь несколько дней, а потом пробраться домой и чего-нибудь поесть, взять немного денег — полиция наверняка к тому времени уйдет, подумает, что он убежал в Лондон или куда-нибудь на север. Отец не выдаст его, хотя Гровер и Крик могут. О да, они все разболтают! Полиция сразу поймет, что тут замешаны браконьеры, как только найдет стрелу, торчащую из груди Джека Баклера, а определить владельца оружия не займет много времени, если расспросить двух известных прохвостов — Ленни Гровера и Денниса Крика.
—
Ублюдки! -пробормотал съежившийся в кустах Микки, поглаживая распухший нос и губу.
Он встал и, согнувшись чуть ли не вдвое, выбрался из своего укрытия в листве. Листья оставили сырость на куртке и нежно скользнули по щеке, отчего Микки вздрогнул и быстро отмахнулся. Выбравшись из кустов, он потянулся, жадно глотнул воздух и грязной пятерней поскреб голову, вычесывая крохотное насекомое, которое заползло в волосы, приняв их за безопасное, роскошное жилище с хранилищем крови под полом. Микки прищурился, через просвет между деревьями вглядываясь в огромный силуэт развалин, виднеющихся в отдалении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Рут прижала материю ко рту, чтобы сдержать рыдания. Почему этого нельзя остановить? За что ей такое наказание? Нет, не ей — наказаны ее отец и Дэнни... Но они не виноваты в том, что произошло столько лет назад. Это ее вина... ее вина... ее
мерзость...
В расстроенных чувствах, ненавидя себя, она дрыгнула ногой на кровати. Кулак со всей силы ударил подушку. Рут выпрямилась и легла на спину, вся напрягшись, одеревенев, мрачные мысли мучили ее. И она не сразу заметила, что в комнате не просто холодно, а прямо-таки мороз, и если бы было светло, был бы виден пар изо рта. Но холод исподволь просочился в кости, и в конце концов Рут заметила его. А также заметила прокравшееся в дом зловоние.
Это был тошнотворно-сладковатый аромат разложения и гниения, смрад, всегда приходивший вместе с Мансом...
Она не шевелилась. Ее охватил страх, разрывающий душу, сковывающий все члены ужас. Девушка раскрыла рот, чтобы позвать мать или просто закричать, но горло тоже сжало. В местах синяков ее тело зудело, и вся кожа покрылась пупырышками, затвердела...
Рут не увидела его, потому что не хотела отрывать глаз от потолка. Сначала она почувствовала его присутствие, потом краем глаза уловила движение теней. Но даже когда темная масса стала красться к ней вдоль кровати, она отказывалась взглянуть, так как знала, что на сей раз это не просто видение, не просто нематериальная тень из кошмара, а теперь он имеет форму, материю, силу.
И Рут знала, что этот паралич вызван ею самой, что если бы она действительно захотела — если бы имела
мужестводля этого, — то ничто бы не удержало ее здесь против ее воли. Но правда, которую было нельзя отрицать, заключалась в том, что Рут предпочла замереть. Потому что если она двинется — на миллиметр, на дюйм, — Манс очень, очень рассердится, как он сердился много лет назад, если она отстранялась или боролась во время их игр, грязных, тайных игр...
Он был рядом, она чувствовала у себя на щеке гнилостный запах, исходивший из мокрых, порочных губ. Все жилы в ее теле напряглись, нервы застыли; шея вдавилась в подушку, в горле застрял крик. Судороги волнами пробегали по телу, каждая часть ее трепетала от отвращения. Рут почувствовала тяжесть на кровати; вот что-то скользнуло под одеяло.
А потом холодные, безжизненные пальцы коснулись ее тела.
Ее рот раскрылся еще шире, зубы оскалились, затылок вжался в подушку; но крик так и не вырвался.
Холодная рука скользнула по животу, разложившиеся пальцы терлись о ее кожу. Они задержались там.
Веки Рут опустились, но не до конца. Ей хотелось крикнуть, позвать мать, отца, но она знала, что не может. То, что происходило, было слишком постыдно, слишком гадко... слишком... тайно. Они не должны знать, не должны узнать.
Она ощутила, как рука, теряя кожу и крохотные кусочки прогнившей плоти, пробирается выше. Пальцы медленно, лаская, проползли по ребрам и задержались перед холмиком груди.
Его вонючее дыхание участилось, и она ощутила мерзкое зловоние на своей щеке и шее.
Рука поднялась, мертвые пальцы сомкнулись вокруг затвердевшего соска. Рут задохнулась, когда рука превратилась в клешню и сдавила мягкую плоть вокруг выпрямившегося бугорка, так что боль вскоре стала невыносимой. Но девушка по-прежнему не могла пошевелиться.
Мука резко прекратилась, когда рука вдруг скользнула обратно к животу. Рут показалось, что она слышит его стоны, но из-за крика, звучащего в ее собственной голове, была не уверена в этом. Может ли мертвое издавать звуки? Может ли мертвое
чувствовать?
Рука лежала на ней, будто какой-то маленький, но тяжелый зверек прилег отдохнуть, и на одно глупое мгновение Рут подумала, что худшее позади. Она ждала и надеялась.
Но рука снова зашевелилась.
Она двинулась по волосам в углубление между ногами, роясь там, ладонь прижалась к коже, пальцы нащупывали путь. Запястье и рука Манса вдавились в ее живот, оставляя слизистый след. Его пальцы углубились и медленно, очень медленно погрузились в ее тело.
* * *
Небо на востоке постепенно начало светлеть, холмы очертил расширяющийся ореол света. Начали пробуждаться животные; птицы расправляли крылья, готовясь к утреннему полету. Хотя и холодный с ночи, воздух не был свеж, а близящаяся дневная жара могла лишь усугубить затхлость царящей над Слитом атмосферы. Не было ни ветерка. Ворон-стервятник взлетел много раньше своих собратьев, предрассветные сумерки способствовали его цели: они скрывали его хищническую черноту.
Добычу было нетрудно разыскать, и птица упала в укрытие высокого дуба, чтобы стать невидимой в тени листьев. Ворон посмотрел в точку на контрфорсе старой церковной башни — там в дыре между разошедшимися камнями устроили себе из травы и перьев гнездо черные горихвостки. Скоро взрослые оставят своих птенцов и отправятся искать пищу.
Не теряя времени, ворон взлетел, потом упал на контрфорс, и его большое тело втиснулось в дыру, где птенцы в ожидании вытянули шеи и разинули клювики. Одному за другим хищник отрывал им головы и погружал свой кинжал-клюв в окровавленную открытую рану, чтобы насытиться сочной, влажной плотью.
* * *
Микки Данн дрожал от холода, а также от страха и тревоги. Его одежда отсырела от предрассветной росы, волосы спутались и покрылись грязью, кожаная куртка исцарапалась, а джинсы изорвались о ветви деревьев и кустарник, когда он ковылял по лесу ночью после убийства лесника. Глаза налились кровью, оттого что он их постоянно тер, веки покраснели от слез.
О дерьмо, дерьмо, дерьмо, что он натворил! Но разве он виноват? Он же не знал, что старый Баклер в лесу, он выпустил стрелу в ту странность перед собой, в ту проклятую туманность со всем, что в ней было. Он не собирался убивать лесника:
Он и не видел его, а просто что-то маячило по ту сторону. Но когда стрела улетела и Баклер вскрикнул, Микки услышал этот вскрик, — и ясно увидел лесника, шатающегося на краю поляны с торчащей из груди стрелой. О дерьмо, дерьмо! Конечно, Баклер был мертв. Он издал странный булькающе-дребезжащий звук и рухнул на колени, а потом, молча, упал ничком, загоняя стрелу еще глубже. Тихо. Без стона, без корчей.
Микки содрогнулся, и с листьев, под которыми он съежился, упали капли воды. Они упали ему на шею, и он торопливо вытер их грязной рукой. Микки подтянул колени к животу и обхватил их руками; в одной руке он по-прежнему сжимал заряженный арбалет. Последние две ночи были хуже всего, что Микки когда-либо знал. Даже хуже, чем когда Старик запер его на ночь в бомбоубежище в огороде. Бетонированная яма осталась там с войны, ее построил дед Микки, полагавший, что немецкие бомбардировщики имеют специальное задание убить лично его; об этом шутили все в деревне, но еще забавнее было то, что дед умер от сердечного приступа, когда слишком усердно звонили в колокола, отмечая конец войны. Потом отец Микки использовал бомбоубежище как погреб для хранения яблок, а потом Микки прятал там свою браконьерскую добычу. Но в одну ночь, в ту ночь, когда ему было всего одиннадцать лет, Старик запер его в бомбоубежище — в яме, в погребе, долбаной могиле! — за какую-то провинность, возможно, за воровство, и оставил там до утра. Микки скулил, чтобы его выпустили, и закричал, когда услышал, как вокруг в кромешной тьме скребутся крысы; он кричал и кричал, когда одна из этих тварей пробежала по коленям. Но отец не вернулся и не отпер дверь — вероятно, потому что к тому времени заснул в кресле в своем обычном пьяном отупении (мать Микки давно сбежала с торговцем, который раньше каждую неделю звонил насчет платы за мебель). Да он бы все равно не услышал, и соседи тоже — ведь стены убежища были восьми дюймов толщиной. Когда на следующее утро дверь открыли, Микки вылетел оттуда с побелевшим лицом и бросился к отцу, клянясь, что больше никогда, никогда не будет, никогда не возьмет того, что ему не принадлежит, — и на мгновение, на малейшую долю секунды отец прижал его к груди, чего не было никогда ни до, ни после. Отец тут же оттолкнул его с кратким наставлением, но Микки успел взглянуть ему в лицо и уловил в глазах Старика потрясение и стыд.
Без сомнения, ночное пребывание в бомбоубежище нанесло Микки травму — после этого его несколько лет мучили кошмары, — но эти две ночи, о, эти две ночи были гораздо страшнее. Потому что темнота леса пугала не меньше, чем любой погреб. Вместо крыс здесь были звуки других подкрадывающихся тварей, а вместо сплошной окутывающей черноты возникали глубокие тени, которые надвигались, тянулись к нему. И были разные шорохи и шевеления, заметные краем глаза, — и чьи-то фигуры быстро ныряли в темноту или блекли, когда он поворачивался к ним.
И конечно, не оставляло знание о содеянном, о совершенном убийстве, оно преследовало Микки все эти долгие часы. Поверит ли кто-нибудь его рассказу? Поверят ли, что он видел в лесу призраков, демонов, которые корчились, стонали и производили в тумане другие страшные звуки? Он браконьерствовал, и лесник застал его на месте преступления — вот чему они поверят. Кто поверит на слово человеку, за всю свою недолгую жизнь не видевшему ничего хорошего, отпрыску горького пьяницы и шалавы, сбежавшей с торговцем?
(Ох, мама, почему ты ушла? Потому что я вечно воровал и ввязывался в драки? Ты не взяла меня с собой, потому что я был плохой и от меня с самого рождения были одни неприятности, как всегда говорил Старик?)Ты застрелил беднягу Джека Баклера, потому что знал: на этот раз тебе не отвертеться от тюрьмы — так скажут люди. Ты убил невиновного, выполнявшего свой долг, поскольку знал, что, даже если убежишь, он опознает тебя, скажут в полиции. Посадите его под замок, и не на одну ночь, а навсегда, распорядится судья.
(Пожалуйста, отец, можно я спрячусь в бомбоубежище, пока они не бросят искать меня и не уйдут? Я больше не буду кричать, я буду сидеть тихо и смирно, если даже крысы будут бегатьпо
мне, если они начнут есть меня, отгрызать пальцы, кусать живот и пробираться внутрь. Я даже не заплачу, пока полиция не уйдет, и тогда ты снова отопрешь дверь и прижмешь меня к груди, на одно мгновение, как раньше, на крохотную долю секунды, и не надо стыдиться, не надо жалеть, не надо любить меня, отец, тебе даже не нужно меня любить...)
Микки открыл глаза и поднял голову. Черт возьми, он чуть не уснул! Не надо. Не здесь. Нужно идти.
Он раздвинул листву, и она задрожала вместе с его руками. Микки увидел смутные силуэты деревьев и кустарника. Потом еще что-то — что-то большое в отдалении за деревьями. Дом, должно быть. Но какой?..
Он понял, где оказался. По-прежнему в Локвудском лесу. Он убежал как можно дальше от трупа, прячась от всякого звука, от всякого признака жизни, он спал урывками и снова двигался, — и все равно оказался на том же месте, в тех же владениях. А сквозь деревья виднелось сгоревшее поместье.
Они никогда не найдут его здесь, им и в голову не придет. А если все же додумаются, то внутри множество дыр, куда можно спрятаться. Разве не прятался он здесь в детстве, когда с ребятами играл в прятки на этих развалинах? Впрочем, они сюда приходили лишь один раз. Ему не очень нравилось здесь, да и другим ребятам тоже. Все говорили, что в доме водятся привидения. Но кем они были тогда — просто детьми, вот и верили всяким глупостям. А теперь он не ребенок. Эти руины — убежище для него. Он может там немного отдохнуть, а когда почувствует себя в безопасности, то найдет в лесу чего-нибудь поесть — ягод или чего-нибудь еще. В лесу много еды, если знаешь, как ее найти, а Ленни и Ден научили его. У него есть арбалет — он может подстрелить кролика или птицу, разведет костер в подвале поместья и приготовит, что удастся добыть. Дыма никто не увидит, снаружи его не видно. Никто сюда не ходит, даже старый болван викарий, владелец этого места. Никто не любит этот уголок Слита. Он может прятаться здесь несколько дней, а потом пробраться домой и чего-нибудь поесть, взять немного денег — полиция наверняка к тому времени уйдет, подумает, что он убежал в Лондон или куда-нибудь на север. Отец не выдаст его, хотя Гровер и Крик могут. О да, они все разболтают! Полиция сразу поймет, что тут замешаны браконьеры, как только найдет стрелу, торчащую из груди Джека Баклера, а определить владельца оружия не займет много времени, если расспросить двух известных прохвостов — Ленни Гровера и Денниса Крика.
—
Ублюдки! -пробормотал съежившийся в кустах Микки, поглаживая распухший нос и губу.
Он встал и, согнувшись чуть ли не вдвое, выбрался из своего укрытия в листве. Листья оставили сырость на куртке и нежно скользнули по щеке, отчего Микки вздрогнул и быстро отмахнулся. Выбравшись из кустов, он потянулся, жадно глотнул воздух и грязной пятерней поскреб голову, вычесывая крохотное насекомое, которое заползло в волосы, приняв их за безопасное, роскошное жилище с хранилищем крови под полом. Микки прищурился, через просвет между деревьями вглядываясь в огромный силуэт развалин, виднеющихся в отдалении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53