Доктор Степли посмотрел на пол, словно мог проникнуть взглядом в комнату внизу. Неужели в самом деле слышны голоса? Он приложил дрожащие пальцы к вискам. Или эти голоса звучат в его голове? Неужели чувство вины и тревога в конце концов сказались на его психике? Или наконец его одолели постоянные недосыпания и тайное употребление некоторых составов?
Он вдруг улыбнулся, потом засмеялся визгливым смехом, в котором не было ничего веселого, но который зазвенел в комнате, как притворное одобрение собственной логики. Конечно, старый ты дурак! Это радио, радио внизу! Кто-то из молодых пациентов оставил там днем приемник — сегодня приходили по крайней мере двое подростков, а всем известно, как ведут себя нетерпеливые юнцы, когда приходится ждать больше двух минут. Один из них принес с собой транзистор, плеер или что они там теперь носят, и забыл. Логично. Раньше он ничего не слышал, потому что звук был прикручен, а он слишком поглощен своими мыслями, и только поздно вечером и ранним утром звуки как будто усиливаются; или вдруг повысилось напряжение, и радио заговорило громче. Приемник был включен весь день и вечер, но только теперь звук проник через пол под ногами! Ох, ну и идиот же он!
Доктор поднял рюмку с остатками виски, словно тостуя за свое здравомыслие, потом сделал долгий глоток; на этот раз вкус виски показался прогорклым, и его тепло не согревало. Бормотание по-прежнему не покидало мыслей доктора.
— О, дьявол! — пробормотал он про себя. Придется спуститься и выключить эту штуку. Или пусть бурчит всю ночь, пока не сядут батарейки? Доктор поставил рюмку, подошел к буфету и достал из ящика связку ключей. Он ненавидел заходить в кабинет в неприемные часы даже больше, чем с некоторых пор стал ненавидеть бывать там, когда в приемной толпились пациенты — да, он не любил больных, галдящих и разносящих в воздухе микробы, но ночью (когда ему приходилось проходить через приемную с драгоценной коллекцией опиатов и анодинов — иногда простого вдоха кислорода хватало, чтобы удовлетворить его нужды) отсутствие пациентов подчеркивало не только пустоту самих комнат, но и пустоту его собственного существования; присутствие же больных свидетельствовало об их нужде в его искусстве и знаниях, поддерживало его престиж. Их болезни придавали его жизни содержание.
Однако нужно спуститься; это стоит сделать хотя бы для того, чтобы поискать в «сокровищнице» кое-что посильнее простого снотворного — что, быть может, и не позволит уснуть, но, по крайней мере, сделает бессонницу приятнее. Он неуверенно двинулся к двери своей жилой комнаты, чуть более ободренный, чем минуту назад.
На лестнице было темно, и доктор пошарил по стене в поисках выключателя. Вот он, теперь уже лучше. Посмотрим, насколько он хороший врач. Только что было темно, а через мгновение свет. Гений, не меньше, бог причинности. Так, теперь доберемся до этого чертова радио и проделаем то же самое там. Только что играло, а через мгновение молчит. Ха, практикующий мастер за работой!
Он покачнулся, ступив с лестничной площадки. О, Господи — слишком много виски и мало закуски. А ты не знал? Снотворное в конце концов начинает действовать. Не важно. Небольшое превышение дозы не принесет вреда. В конце концов, он врач, а врач лучше знает. Он прописал себе ровно столько, сколько нужно, чтобы вытащить себя из этой трусливой, подавляющей меланхолии. Не больше и не меньше. Правильно, пойдем.
Он ступил на первую ступеньку, поскользнулся и, чтобы не упасть, ухватился за перила, его тощие ноги соскочили на нижние ступени. Доктор выругал себя за то, что сам не понял, насколько напился.
Ну, ладно, не в первый и не в последний раз. Он нашел пятками опору и, кое-как поднявшись, прислонился к перилам и дал себе время отдышаться и успокоиться. Мог бы случиться пренеприятный инцидент. Как бы разнеслись сплетни — доктора Степли нашла уборщица, когда он пьяным валялся у подножия лестницы! Да, милая история, чтобы ее разнести, и она бы вызвала много веселья и укоризненного покачивания более благочестивыми, чем твоя, головами. Как бы пострадала его репутация! Но какого черта ему волноваться? Да плевал он на этих провинциальных сплетников! Они представления не имеют о настоящем мире, они поколение за поколением пасутся в этой прелестно-дебильной деревушке с этими соломенными крышами и кривыми переулками. Лично он, по крайней мере, имеет вкус к другим вещам; он испытал удовольствия, которые им и не снились. Чертов шум!
Он стал громче, словно разносился по лестнице специально, чтобы посмеяться над ним. Голоса, стоны, шепот — ради Бога, что это за передача? Доктор выпрямился, взбешенный наглостью юнца, оставившего приемник. Да как они смеют! Завтра же надо проинструктировать миссис Пайкинс, чтобы гнала всех с этими гадостями из приемной! Пусть читают журналы, которые он приобретает за свой счет.
— Проклятье, я больше не могу выносить этот шум!
Доктор спускался по лестнице, его гнев нарастал с каждой ступенькой. Такое впечатление, что и приемник звучит все громче с каждым шагом! Но, конечно, дело в том, что он подходит все ближе. Или кто-то есть в комнате и регулирует звук.
Доктор замешкался на последней ступеньке, посмотрел на дверь прямо напротив и с облегчением отметил, что она закрыта, но облегчение было недолгим. Вопрос в том, заперта ли она? Он чуть не повернулся и не скрылся в безопасности своей комнаты, откуда можно позвонить в полицию. Но, каким дураком он себя выставит, если они приедут и найдут в приемной транзистор, а наверху деревенского доктора с мутными глазами, от которого разит виски. Что тогда?
Эти гадкие звуки проникают прямо под череп!Он стиснул зубы, глубокие морщины пролегли по лицу от глаз к челюсти. Доктор почти закрыл глаза и так сжал в руке ключи, что побелели костяшки. Звуки становились невыносимыми. Это просто сумасшедший дом! Это слишком, черт бы их побрал, слишком!
Он сделал несколько торопливых шагов к двери и свободной рукой схватился за ручку; если у него и были опасения, гнев возобладал над ними. Повернув ручку, доктор потянул дверь. Заперта! Слава Богу! Никого внутри нет, больше туда никак не попасть. Там в самом деле радио.
Звук так хрипел и так сбивал с толку, что ключ лишь со второго раза удалось вставить в замок. Доктор крикнул, заглушая звук, и повернул ручку. В замешательстве, взбешенный, он распахнул дверь и шагнул внутрь, нащупывая выключатель.
Звук тут же затих.
Доктор стоял у двери в полной — оглушительной — тишине. В комнате не было ни радио, ни людей.
Но стоял какой-то отвратительный, навязчивый, столь знакомый запах. Запах мертвечины.
* * *
Мокрота во вздувшихся легких Нелли Ганстоун не давала нормально спать ночью не только ей самой, но и ее мужу Сэму. В худшем случае дыхание выходило с трудом и с хрипом, в лучшем — просто с трудом. Кроме того, несколько раз за ночь ей приходилось свешиваться с края кровати и отхаркивать в тазик на полу накопившуюся в груди слизь; она ненавидела эту отвратительную процедуру так же, как ненавидела будить Сэма. Ему нужно отдыхать, чтобы управляться с фермой, которая, как ни мала была, требовала работы с раннего утра и до позднего вечера, с перерывом в полдень, меньше чем на час, чтобы перекусить. Конечно, Сэм стреляный воробей, но не отдохнув хорошо ночью — особенно теперь, когда она не могла помочь ему хотя бы по дому, — он скоро выложится. Не то чтобы муж жаловался — нет, он был не из той породы, но Нелли знала, что для него лучше всего (еще бы не знать после тридцати одного года замужества) и поэтому настояла, чтобы он перебрался в отдельную комнату. Хотя сначала Сэм ворчал и отнекивался, но когда она пожаловалась, что его храп не дает ей заснуть, он наконец уступил. Нелли так и не поняла, действительно ли муж поддался на ее уловку — она подозревала, что он просто не хотел расстраивать ее спорами, учитывая состояние ее здоровья. Впервые с их женитьбы (не считая того случая, когда пять лет назад Сэм попал в больницу, чтобы удалить камень из мочевого пузыря) Нелли спала одна. И ей это не нравилось, ни капельки не нравилось. Как оказалось, болезнь — это одинокое занятие, и среди ночи или ранним утром одиночество было хуже всего, что ей довелось в жизни испытать.
Она пошевелилась и проснулась, машинально свесилась с края кровати, расслабив мышцы горла, чтобы отхаркнуть слизь, так мешавшую дышать. Но приподнявшись на локте, Нелли поняла, что бронхи не забиты и дышится так легко, как уже не бывало несколько дней. Она упала обратно на подушку, раскидав по ней седые ломкие волосы, обрамляющие некогда полное, а теперь дряблое лицо, и задумалась, что же ее разбудило.
Причина скоро выяснилась, поскольку на потолке возникли оранжевые отсветы, а из-за окна донесся приглушенный шум. Но не этот шум и не мягкое отражение света на потолке заставило ее проснуться, а ощущение, что что-то не так. Она лежала и смотрела на пляшущие огни, боясь не за себя, а за Сэма и жителей Слита, так как ее близкая смерть — да, Нелли знала, что эмфизема поразила ткани легких и что ей недолго осталось жить в этом мире, — как-то приблизила ум и сердце к таинственному, и обычная жизнь уже не занимала ее. Слит изменился. Или выродился.
Нелли обдумала эту мысль, не понимая, почему она пришла ей в голову. Как бы близко она ни подошла к таинственному, оно было все тем же — неизвестным и невообразимым. Его можно было только почувствовать.
Нелли услышала звук с другого конца комнаты и в колеблющемся свете увидела, что дверь в спальню начала открываться. Нелли схватилась за одеяло. В дверях стояла фигура, ее очертания виднелись в слабом ночном свете из прихожей. Нелли снова обрела дыхание, когда узнала мужа в старой фланелевой ночной рубашке, доходившей ему почти до лодыжек, которую он надевал на ночь последние лет двадцать, а то и больше.
— Что это, Сэм? — спросила Нелли, и Сэм понял, о чем она спрашивает.
Его голос звучал грубо, как обычно, но по крайней мере — и она догадалась, что это из опасения за ее слабое здоровье, а не из-за своего трепета — муж пытался успокоить ее.
— Ты сама знаешь, что, Нелл, — ответил он, двигаясь к кровати.
— Я хочу увидеть.
— Нет, лежи на месте. Ночью похолодало, и незачем еще простужаться.
— Сэм, я хочу. — Она уже стягивала одеяло.
Он поспешил к ней.
— Нет, Нелли, не нужно волноваться, ладно?
— Конечно, Сэм, я и не волнуюсь. Но раньше никогда не было так ярко. Я хочу увидеть сама.
— Тогда накинь что-нибудь на плечи. Надень халат.
Халат висел на стуле рядом, и Сэм быстро накинул его ей на плечи, пока она вставала. Вместе они подошли к озаренному оранжевым светом окну.
Сэм Ганстоун ощутил, как жена напряглась под его оберегающей рукой.
— О, Сэм, так ясно! Как будто там в самом деле что-то горит.
— Ничего там не горит — в поле ничего нет. Нет, это тот самый стог, в котором отправился в ад Джордж Преддл. — Его рука крепче прижала ее. — Что происходит, Нелл, что делается с этим местом?
Раньше она никогда не слышала такого страха в его голосе, кроме того случая, когда доктор Степли объяснил им обоим ее болезнь и Сэм спросил, выздоровеет ли она. Ее рука скользнула по его талии, и Нелли взглянула мужу в лицо. Увидев играющие в его глазах языки пламени, она содрогнулась.
Когда из призрачного пожара послышался тихий, но жуткий смех, Сэм Ганстоун увел жену от окна. Он подвел ее к измятой постели и помог лечь, потом сам лег рядом и накрыл обоих с головой одеялом.
Давно уже они так крепко не прижимались друг к другу.
* * *
Рут Колдуэлл не спалось в ту ночь. Она лежала в постели, дверь в спальню была открыта, так что через нее проникал свет, но свет какой-то странный, который создавал тени, а не освещал предметы. В комнате было холодно, но не поэтому Рут застегнула ночную рубашку до самой шеи, ведь вечером, когда она ложилась, было тепло, даже душно — она оделась так, потому что стыдилась своего тела.
Вцепившись в ткань, мокрую от слез, что выплакала в долгие ночные часы, Рут лежала на боку, свернувшись почти в позе зародыша. Мать и младшая сестра Сара спали вместе внизу, в комнате родителей, утешая друг друга, потому что Ролфа Колдуэлла накануне днем забрала полиция. Рут не захотела присоединиться к ним, и мать не стала настаивать. Вчера, когда полицейские увели папу, Рут была уверена, что уловила в глазах матери упрек, словно та обвиняла ее в этом аресте. Взгляд был мимолетным, упрек не был выражен вслух, мать отвернулась и наклонила голову, но не произнесла слов утешения или понимания. А Рут тогда — и все время с тех пор — отчаянно требовалось и то, и другое.
Это по ее вине Дэнни Марш попал в больницу, обезображенный и еле живой, это ее вина, что папу посадили в тюрьму и обвиняют в покушении на убийство. Ее вина, потому что это она, ее неспокойная совесть вернула Манса и ее истерика сбила с толку отца. Когда Рут приковыляла домой в растрепанной одежде, с исцарапанным лицом, кровоточащими руками, с разбитым распухшим лбом, из ее бессвязных слов он смог разобрать лишь имя Дэнни и разъяренный бросился прочь, не обращая внимания на ее мольбы остаться с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53