Дверь в прачечную была приоткрыта, и ночные огни, проникая через глазницы окон в коридор, обеспечивали тусклое освещение. Эш тихо пробрался к двери и выглянул в просвет. Тишина, ни движения. Запах несвежей еды преследовал его, словно пропитал сами обои, и, поцарапав стену ногтем, Дэвид подумал, не появится ли аромат, как с карточки духов в журнале. Эш бросил пустые мысли и снова прислушался. Нет, ни звука. Старики хранили покой.
Он отошел назад, повернулся к установленной на кипе белья камере и, нажав на рычажок проверки питания, увидел красный, как глаз демона, огонек. Батарея была в порядке, но разве он не проверял ее всего два часа назад? Дэвид прижал пальцы к вискам и тихо надавил, прогоняя тупую боль в голове. От усталости, или от скуки? Или истинной причиной было напряжение?
Нужно привыкнуть к этому. Бесконечные часы бездействия, такое долгое ожидание в темноте, что в конце концов даже воображение угасало. Отмахивалось от призраков. Буквально.
Он позволил себе улыбнуться, и если бы не темнота, его улыбка выглядела бы ироничной.
Эш потянулся к термосу рядом со стулом и осторожно налил себе кофе. В кофе очень не хватало бренди, но нет — он обещал Кейт. Он всегда ей обещает. Никакой выпивки на работе. Правда, этого правила он никогда не соблюдал.
«Да, Кейт, знаю, у меня проблема — да, Кейт, знаю, она усугубляется», — Эш проговорил про себя эти слова, представляя, что Кейт стоит перед ним в темноте прачечной. Но вспомни, Кейт, вспомни, что было три года назад. Могла ли она упрекнуть его? Могла ли поверить ему?
Он часто задумывался об этом. Кейт была единственная, с кем он говорил о тех трех ночах в Эдбруке, единственная, кто не усомнился в его рассудке. И все же он улавливал в ее глазах сомнение — нет, это слишком сильное слово; это было не более чём намек на недоверие. И кто бы мог упрекнуть ее? При воспоминаниях у него самого возникали сомнения, даже он сам задумывался, не было ли это ужасным сном, уродливым кошмаром, преследующим его до сего дня. Его рука прикоснулась к шраму на щеке, тонкому твердому рубцу, видному только при ясном свете, и Эш задумался...
Нет! Он чуть не выкрикнул это вслух.
Сделав большой глоток остывшего кофе, Эш откинулся на спинку стула. «Сосредоточься, — посоветовал он себе. — Думай только о настоящем, забудь о том, что случилось давно и не имеет никакого смысла. (Но это имело смысл, правда, Дэвид? Все, что произошло в том старом доме три года назад, было совершенно логично, хотя и странно. То есть если верить в злых духов)».
Эти слова в его голове словно произнес кто-то другой, это был коварный, еле слышный шепот, будто этот кто-то не хотел позволить ему забыть случившееся; но голос принадлежал ему самому, и слова были его собственные, которые он часто повторял себе, чтобы реальность и время не утратили своего значения.
Эш поежился, хотя в комнате с теплыми трубами и запахом выстиранного белья было не холодно. Может быть, эти ночные наблюдения следует оставить кому-нибудь другому, психически более устойчивым исследователям и изыскателям, которые смотрят на подобные вещи не так эмоционально. Как когда-то смотрел и он. В Институте хватало сотрудников, чтобы выполнить эту работу, не было необходимости браться за нее одному. И все же это была его идея, это он, когда месяц исследований ушел впустую, предложил владельцам дома престарелых «Счастливый путь» это одиночное бдение. Он не обнаружил никаких аномальных явлений, никаких призраков — и никакого Ангела Сна.
Ангел Сна. Предвестник смерти, предзнаменование гибели. Во всяком случае, в это верили живущие в доме старики.
Фигура в ниспадающих одеждах, испускающая зеленоватое свечение, около трех часов ночи появилась перед тремя самыми престарелыми жителями и сообщила, что им пришло время умереть. И они выполнили инструкцию — двое через несколько дней, а третий, кажется, немедленно. (Еще одна обитательница, пожилая женщина, которая из-за слабого мочевого пузыря не раз выходила ночью из комнаты, засвидетельствовала, как так называемый «ангел» вошел к умершему, когда она возвращалась из туалета. Сама она поскорее нырнула в постель и с головой спряталась под одеяло, чтобы гость не заметил ее и не решил тоже навестить). Это первые двое передали слова Ангела Сна остальным и повторяли до тех пор, пока тоже не выполнили инструкцию.
Клер и Тревор Пенлоки, владельцы приюта «Счастливый путь», постарались преуменьшить влияние этой истории и успокоить своих клиентов, но у тех было мало занятий, кроме как сплетничать, все больше приукрашивая первоначальный слух, и Пенлоки испугались, что неблагоприятные сплетни об их доме скоро распространятся в округе. Поскольку смерть в таких заведениях, учитывая возраст обычных постояльцев, не была редкостью — если не сказать, что ожидалась — весть о том, что неземные силы активно поощряют «уход», определенно повредили бы репутации дома престарелых. Хозяева неохотно связались с Институтом экстрасенсорики, и были приняты меры для осторожного, но всеобъемлющего исследования.
Сначала Эш подумал, не было ли это неземное видение какой-то заразной галлюцинацией, возникшей у близкого к смерти человека (чьи религиозные верования вполне могли внушить видение небесного проводника в иной мир), и он потратил некоторое время на разговоры с обитателями дома, осторожно прощупывая их умонастроения и состояние психики, но не нашел достаточных свидетельств массовой истерии и даже повышенного интереса к сверхъестественному. Он также допросил персонал, начиная с хозяйки, самой миссис Пенлок, до младших сиделок и кухарки, уделив особое внимание двум старшим надзирательницам, которые еженедельно сменялись в ночной вахте. Он убедился, что само здание ночью охраняется, и был удовлетворен тем, что окна и двери запираются на засов или на замок. Каждую ночь он устанавливал на треногах в конце коридора и у главного входа камеры с автоматическим детектором, а также размещал термометры в определенных стратегических точках, чтобы в любое время записывать все сильные и еле уловимые падения температуры. Снаружи, за дверьми спален самых престарелых обитателей дома и тех, чье здоровье внушало опасение, он рассыпал пудру, чтобы наутро увидеть следы телесных или бестелесных ног. Он изучил архитектурные планы самого здания, включая детализированные чертежи недавних перестроек, и заглянул в его историю, интересуясь прежними аномальными явлениями. Все напрасно.
Никто, кроме одной болезненной старой леди, не засвидетельствовал никакого проявления чудес, ничто не было потревожено за время его исследований, и камеры отсняли только старших надзирательниц, совершающих положенный обход, да некоторых старших граждан, навещавших туалет.
И все же Эш не был вполне удовлетворен. Поэтому предложил эти свои секретные ночные бдения. И только по определенным ночам.
Дважды хозяйка заведения тайно проводила его в дом, пока надзирательница была занята обходом и отдачей распоряжений медицинскому персоналу, но Эш уже начал подозревать, что впустую тратит время.
Однако в эту ночь его терпение оказалось вознаграждено.
Он услышал поблизости какой-то звук. Затем опять воцарилась тишина.
Эш подождал еще несколько секунд, потом тихонько приподнялся, чтобы стыки стула — и собственные суставы — не издали ни звука. На цыпочках пробравшись к выходу, он выглянул в щелку.
Прямо напротив был лифт, обслуживающий все три этажа дома, а справа располагался короткий спуск для кресел-каталок, ведущий в другой коридор, в который выходила центральная лестница. Эш открыл дверь пошире и украдкой выглянул наружу: коридор слева был пуст, все спальни казались закрытыми. Открыта была только дверь в ванную.
Он закрыл дверь в прачечную, оставив узкую щелку, и шмыгнул назад в темноту.
Снова звук. Может быть, садится здание? Или кто-то спускается по лестнице?
Эш задвинулся еще глубже в темноту, когда снаружи на него упал, хотя и тусклый, но явный свет. Дэвид сосредоточился на своем дыхании.
Он также увидел, что оранжевое свечение ночников в коридоре едва заметно изменилось — в нем появился зеленоватый оттенок.
Эш почти перестал дышать, когда мимо двери проплыла фигура.
* * *
Джесси Динкл вдруг проснулась. Во сне все ее члены стали гибкими, кожа разгладилась, а в сердце ожили чувства. Она бежала по заросшему лютиками полю, их сверкающая желтизна на фоне яркой зелени радовала душу, и каждый шаг был грациозным прыжком, каждый ее прыжок описывал чудесную дугу, — и вот Джесси уже летит, плывет и каждый раз возвращается на землю, в цветы, но легко взлетает вновь, вверх, к сапфировому небу, парит и опускается, парит и опускается, радужными дугами, которые становятся все длиннее и длиннее, все выше и выше, она уже совсем не касается земли и действительно летит, летит к...
Она издала стон, недовольная пробуждением, опечаленная, что снова стала старой развалиной с хрупкими костями, со сморщенной кожей, с сердцем и душой, уставшими от усилий жить.
Джесси лежала на кровати, подпершись подушкой — только так она могла теперь спать, не кашляя от мокроты в горле — и силилась вспомнить. А, этот сон... такой чудесный сон... где сила тяжести и возраст не имели власти, и тело было слугой духа. Покой, что принес этот сон. Свобода...
Но что ее разбудило? За окном все еще было темно.
Она пошевелилась на постели, но старческие глаза не могли разглядеть циферблат часов на столике у кровати. Она снова легла на спину и помутившимся взором пошарила по комнате, стараясь вспомнить, все ли положенные таблетки и лекарства приняла за день — верапамил от сердца, сайнмет от болезни Паркинсона, тиоридазин от помрачения сознания, лактулоза для кишечника. Да, да, хозяйка или надзирательница проследили за этим. Они даже подтрунивали над ней за ее знание всех предписаний и требований, относящихся к их обязанностям, над ее опасениями, что они не справятся со своей работой. Что ж, Джесси сама была сестрой милосердия во время двух мировых войн, когда была молода... когда была молода... так давно, целую жизнь назад... когда Говард был жив, а дети... дети любили ее, заботились о ней, а она так заботилась о них! Но теперь они живут своей жизнью, они не могут тратить свое нелегко достающееся свободное время на такую старую рухлядь, как она — ведь за спиной осталось восемьдесят два года жизни; дети не могут приходить каждый день, каждую неделю, каждый месяц, у них есть работа — очень важная работа — о которой надо думать, есть любимые семьи, о которых нужно заботиться... ухаживать... как она когда-то ухаживала... за ними.
Слезы затуманили ее взор, темная фигура распятия на стене напротив стала еще неопределеннее. Трясущейся рукой Джесси поднесла край пододеяльника к глазам и вытерла слезы.
Теперь ты здесь, глупая старая рухлядь. Становишься в старости все более и более сентиментальной. А ума все меньше и меньше. Ведь они завтра придут, а если не завтра, так послезавтра. Они очень заняты. Но очень заботливы. Заведения вроде этого недешевы, но дети никогда не ворчат. Ее мальчики добры к ней. Но когда она видела их последний раз? Вчера? Нет, нет, позавчера. Ох, старая тупая клуша! Это было давным-давно, давным-давно. Месяц назад? Дольше, Джесси, гораздо дольше. Они приходили, когда могли, вместе с женами и внучатами. Не каждый раз, но часто. При случае. Иногда. Да, а какими были младшие ребята — теперь уже подростки, или еще старше? Трудно вспомнить, трудно представить их — что им делать в таком ужасном месте? Это место для стариков, не для молодежи. Молодежь не любит
этихзапахов и болезней, невнятного бормотания и забывчивости, — и напоминания, что когда-нибудь то же ждет и их. И в этом нет ничего удивительного. А что, ведь будь она самостоятельной, а не такой никчемной и беспомощной, то тоже предпочла бы какое-нибудь другое место!
Ее сухой беззубый рот растянулся в улыбку. Какое-нибудь другое место. Ох, Джесси, для тебя есть лишь одно другое место, девочка моя. То есть, если Он примет тебя. Она закрыла глаза и помолилась, чтобы Он принял ее, и ее мысли о небесах были сродни ее сну.
Она снова открыла глаза, не услышав, а лишь ощутив, что дверь в спальню приоткрылась.
В дверном проеме стоял Ангел Сна, и зеленоватое сияние оттеняло белизну ниспадающих одежд. Его лицо было в тени, но Джесси знала, что оно выражает добро.
Ангел приблизился, грациозно, бесшумно, и Джесси представила его улыбку.
Он заговорил так тихо, что Джесси еле расслышала слова, и сказал, что ей пришло время уйти, что ее ждет лучшее место, где нет страданий и печали, а ей нужно только отдать свою душу, сбросить свою жизнь...
И он наклонился к ее беззубому рту, словно для поцелуя, но Джесси засомневалась, улыбка ли это — или усмешка; усмешка ли — или оскал; оскал — или гримаса ненависти. Джесси вдруг стало страшно, что-то одеревенело в ее костлявой груди, сжалось и в то же время, казалось, разбухло, вызвав боль, какой она еще не знала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53