– Пусть будет лучше оттопы?ривание.
Он кивнул, соглашаясь, и воскликнул:
– Как с вами легко! Ну так вот, ни одна перчатка в здравом уме и не принуждаемая к тому владельцем не допустит жеманного оттопы?ривания мизинца, пригодного лишь для совращения прыщавых телеграфистов, но явно недостойного воспитанной дамы.
Он посмотрел на свою руку, в которой держал бумажный стаканчик с кока-колой. Мизинец его с длинным ровным ногтем плотно прилегал к стаканчику.
Он интригующе подвигал пальцем.
– Видите? Даже когда перчатки не напоминают мне об этом, я все равно не расслабляюсь.
– Растопыренные пальцы плохо лезут в перчатки, – согласилась я.
Он поймал губами трубочку, болтавшуюся в стаканчике, и не без колебаний присосался к коле.
– А вы любите фастфуд? – спросил он меня.
Я кивнула.
– Но ведь это вредно? – настаивал он. У него, несомненно, имелась какая-то цель, но я ничего не имела против.
– Вы же любите фастфуд, – возразила я. – Хоть это и вредно. Что скажете?
– У меня безупречный вкус, – произнес он, вздыхая. – Я ценю чистоту стиля. Гамбургер – это само воплощение чистоты стиля.
– В таком случае, вам должна нравиться тяжелая рок-музыка.
– Тяжелый рок, – поправил он. – Музыка здесь ни при чем… Нет, там слишком много примесей. Удручает.
Он втянул в себя еще немного колы.
– Фастфуд – необязательное место, – сказал он затем и посмотрел на меня. – Здесь достаточно быть милым. Непритязательность такого блюда, как бутерброд, содержит в себе нечто завораживающее. Ты как бы задаешься вопросом: каким же я должен быть, чтобы соответствовать этой длинной булке с тмином, этим кусочкам прозрачной ветчины и ломтикам помидора? Неужто здесь будет востребован весь блеск моего экономического (я говорю условно) образования? Нет, здесь нужно нечто иное. Какие-то глубинные человеческие ценности. Вы следите за моей мыслью?
– Да, – сказала я. – Благодаря вашей мысли я могу кусать свой бутерброд без всякой задней мысли.
Он одобрительно хмыкнул.
– Поскольку вид жующей женщины всегда вызывает некоторые сомнения, – добавила я.
– О! Вам это известно? – Он выглядел приятно удивленным.
– Я наблюдала за лицами мужчин в ресторанах. Когда они украдкой посматривали на женщин.
– Понимаю. – Он отставил стаканчик. – Но бутерброд – другое дело. Бутерброд позволяет вам прилюдно осуществлять даже такую ужасную вещь, как кусание и жевание.
– Именно, – сказала я.
Он перегнулся ко мне через разделяющий нас табурет:
– Скажите мне честно: как выглядят в ресторанах мужчины? Когда они едят? Я, конечно, наблюдал – со своей стороны, – но я абсолютно необъективен…
– Мужчина в ресторане естествен, – сказала я. – Еда – его стихия. Он погружен в нее самой своей физиологией, нацеленной на короткий, но отчаянный рывок: добежать до самки и оплодотворить ее. Такова природа вещей. Женщины в большинстве своем этого не понимают. Или не желают принять. В одном древнеегипетском стихотворении девушка упрекает возлюбленного за равнодушие к ней и говорит:
Уходишь!
Трапеза зовет тебя!
О, ты – человек живота!
Я процитировала неточно, по памяти, и смутилась. Вдруг он знает это стихотворение лучше меня? Эрудиция или невежество собеседника всегда будет оставаться для тебя терра инкогнита. Это одна из тех областей человеческого взаимодействия, где потрясения вероятны в любой момент.
Но он не знал – или удачно притворился, будто не знает. Во всяком случае, держался он так, словно мой ответ полностью его удовлетворил.
– Итак, мы установили, что жующий мужчина естествен, но женщина с куском за щекой выглядит отталкивающе, – провозгласил он, потирая руки. – Поэтому надлежит кушать так, словно ты вовсе не подозреваешь о том, чем занимаешься… И здесь мы возвращаемся к теме перчаток. Чем больше женщина похожа на перчатки, тем лучше.
– Поэтому и поется в песенке: «Менял я женщин, как перчатки»? – спросила я.
Он очень серьезно посмотрел на меня.
– Это чрезвычайно правдивая и грустная песня, – вздохнул он. – Она рассказывает о человеке, который не нашел любви. Ему следовало бы окончить свои дни продавцом перчаточного магазина. Там он, по крайней мере, был бы на месте.
– Ну а если серьезно, как вас зовут? – спросила я.
Когда она спросила об имени, я по-настоящему задумался над тем, каким она меня видит. Я впервые знакомился с женщиной в фастфуде. Мы сидели на табуретах-насестах, как американские подростки, и даже немножко крутились на месте. Разделявший нас табурет имел сморщенное, как будто даже озабоченное сиденье. Оно было примято сотнями задниц, побывавших на нем и постепенно тяжелевших по мере поглощения гамбургеров и колы. Оно явно было огорчено нашим пренебрежением.
Это сиденье нагляднее всего, кажется, выражало дух того заведения, где я позволил себе подсесть к незнакомой женщине и завязать с ней разговор.
Хорошо бы в точности знать, что именно она хотела бы сейчас услышать от меня. Проще всего мне с женщинами, которые носят очки. Я сразу видел в их стеклах свое отражение. У черноглазых я отражался прямо в зрачках, нестерпимо блестящих этим неповторимым холодным блеском, какой бывает у женщин, которые в постели кричат – на страх соседям, – хохочут и подскакивают, а потом мгновенно засыпают расслабленным младенческим сном.
Краем глаза я лихорадочно выискивал свое отражение в какой-нибудь блестящей поверхности и в конце концов вынужден был довольствоваться никелированной стеной. Бедные древние греки и особенно гречанки. Как представишь себе, что Прекрасная Елена за все десять лет сидения в Трое так толком и не увидела своего лица! Все, что ей оставалось, – это довольствоваться выражением отчаянной похоти на физиономии Париса.
– Интересно, – заговорил я, – как изменяется представление человека о своем месте во вселенной, если он не имеет под рукой приличного зеркала?
– Вы не ответили на мой вопрос, – сказала моя соседка.
– А вы – на мой.
– Сперва вы.
– Хорошо. Меня зовут Эдуард.
– Эдуард? Серьезно?
– Да. Вполне серьезно. Учтите, вы не первая это спрашиваете. До сих пор мы вели довольно оригинальный разговор, давайте не будем снижать планку.
– Хорошо. Эдуард – это антигуманно. Ваши родители об этом подумали?
– У меня на это несколько вариантов ответа. А. «Они вообще ни о чем не думали». Б. «Имя сочинила бабушка». В. «У меня не было возможности спросить об этом родителей, потому что они погибли в автокатастрофе сразу после моего рождения». Г. «Я все наврал, и на самом деле меня зовут Игорь».
Она задумалась, чуть улыбнулась, дотронулась зубочисткой до уголка рта.
Я ждал. И, пользуясь тем, что она разглядывает меня, разглядывал, в свою очередь, ее.
Она совершенно очевидно принадлежала к числу офисных леди. Маленькая должность, но не референт, чуть повыше. Маленькая – самостоятельная – должность. Не больше тридцати. Лицо ухоженно привяло, как и обычно у женщин, которые регулярно пользуются дорогой косметикой, обязанной навечно сохранить их молодость.
Если она переварит «Эдуарда», то приглашу ее на свидание. На какое-нибудь смешное свидание, совсем детское, вроде похода в кино.
Наконец-то я сумел рассмотреть свое отражение в никелированной отделке стены – оно все время скользило и плавало, распадаясь то на полосы, то на нескольких двойников сразу.
Я выглядел как мужчина средних лет – вероятно, ровесник моей новой приятельницы. Внимательные светлые глаза. Полноватый. Про таких, кажется, говорят «рыхлый».
По тому, как она улыбалась, я понимал, что она находит меня симпатичным. И еще одно слово назойливо крутилось у меня в голове: «безопасный». Она не видит во мне никакой возможной опасности для себя. Как и многие женщины до нее. Я так до сих пор и не решил, как относиться к этому впечатлению: считать его комплиментом или обижаться.
На всякий случай сразу скажу, что я – не маньяк. Я не убиваю своих случайных знакомых и не прячу их тела в полиэтиленовых мешках по свалкам и необитаемым подвалам.
Я постоянно знакомлюсь с женщинами и, как правило, заканчиваю день в одной постели с ними.
Это их свободный выбор. Никого ни к чему не принуждают. Они сами хотят со мной переспать. Наутро они уходят. Одни прощаются долго и нежно, уверяют, что «все было чудесно» и что «когда-нибудь стоит повторить»; другие – выскальзывают из моего дома бесшумно, оставив после себя невесомый поцелуй и запах кофе (который они варят только для себя и потом никогда не моют чашек); третьи пытаются установить более стабильные отношения: «Может быть, попробуем?» Я не препятствую ни первым, ни вторым, ни третьим. В конце концов всё имеет одинаковый финал: они уходят.
Я подманиваю женщин, но не удерживаю их.
По сравнению с Дракулой я, конечно, абсолютно не опасен.
Моя внешность доставляет мне немало хлопот.
Любите ли вы гостиницы? Я – очень. Этот несравненный миг, когда ты открываешь дверь в номер и не знаешь, что ожидает тебя внутри. То есть приблизительное знание у тебя, конечно, имеется: кровать, тумбочка, графин, который ни в коем случае нельзя разбить… Но – какие они? Как расставлены? Какого цвета покрывало? Как сложено белье – уголком или прямоугольником?
А что окажется за окном, занавешенным гостиничной тюлевой занавеской? Вид на волейбольную площадку, на «парковый массив» со спрятанным в глубине грилем, на столовую? Я всегда ожидаю чуда. Я не удивился бы, отдернув штору и увидев за окном сияющее море. Но и волейбольная площадка меня неизменно радует. Не говоря уж о парковом массиве с грилем.
Приблизительно то же самое происходит с моей внешностью, когда я встречаю новую женщину. Я никогда заранее не знаю, каким буду выглядеть в ее глазах. Для того чтобы понять это, мне необходимо увидеть свое отражение в любом блестящем предмете, расположенном поблизости от нее.
Разумеется, я заранее знаю, что на моем лице окажутся глаза, нос, щеки, подбородок и прочие аксессуары, но здесь, как и в произведении искусства (не говоря уж о гостиничном номере), важно не что, а как.
Ибо в искусстве форма и есть содержание.
Внешность обычно диктует мне и выбор очередного имени. Рыхлый белобрысый мужчина – немного тряпковатый, но безопасный (что важнее всего!) – мог быть либо Игорем, либо Эдуардом. Я выбрал Эдуарда и стал ждать: что выберет она.
Она сказала:
– Лично мне нравится первое объяснение. Должно быть, ваши родители были очень молоды, очень влюблены друг в друга и жутко счастливы, если назвали вас так экзотически.
– Хорошо. Теперь ваша очередь. Отвечайте на мой вопрос.
– В таком случае, меня зовут Татьяна.
Я молчал.
Она чуть склонила голову набок и улыбнулась. В уголке ее рта засохла капелька кетчупа. Я машинально обтер ей губы, как делал это с моей младшей сестрой, когда та была еще маленькой.
Она засмеялась:
– У меня такое ощущение, что мы знакомы с вами тысячу лет. Может быть, даже родственники.
Я все еще молчал.
Она вдруг обеспокоилась:
– Что-то не так? Вы, наверное, торопитесь?
Ну конечно. «Безопасный» мужчина. И тряпка к тому же. У него не хватит мужества сказать женщине, что разговор окончен и пора расходиться.
– Нет, Татьяна, я никуда не спешу, – сказал я, чтобы успокоить ее. – Если только вы не спешите.
Она покачала головой.
– Хорошо, – кивнул я. И снова замолчал.
– А что не так? – Она опять улыбнулась. – Вам не нравится имя Татьяна? Предпочли бы Гризельду или Бьенпенсанту?
– Ваше имя меня вполне устраивает, – сказал я, – просто это не ответ на мой вопрос.
Она чуть нахмурилась.
– А какой вопрос вы задавали?
– Я спрашивал насчет зеркал и места человека во вселенной.
– Ах, это! – Она весело улыбнулась и повертелась на табурете, туда-сюда, туда-сюда. Несомненно, на работе у нее такой же вертящийся стул. Чрезвычайно гармонирует с ее фигурой. Они как бы созданы друг для друга.
Удивительное дело. Стоило появиться таким стульям, как сразу же народилось поколение женщин с подходящими для них фигурами. Причем – как предусмотрительна природа! – зачаты и, стало быть, генетически предопределены были эти дамы с их офисным фенотипом за двадцать лет до того, как промышленность освоила офисную мебель. Над этим стоило бы поразмыслить.
– Можете не отвечать, – сказал я, коснувшись ее руки.
– Почему? – Она, кажется, обиделась.
– Вы уже ответили.
– Каким это образом, если я все время молчала?
– Вся ваша личность, все ваше естество… или, лучше сказать, фенотип…
– Логотип – знаю. Даже линотип знаю. Просто типов – знавала. А что такое фенотип?
– Тип, растворенный в фенолфталеине.
– Вы меня разыгрываете… Но это мило.
И безопасно, добавил я про себя.
Теперь, когда я точно знал, что я – Эдуард, рыхлый, белобрысый, милый, – я больше не терялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Он кивнул, соглашаясь, и воскликнул:
– Как с вами легко! Ну так вот, ни одна перчатка в здравом уме и не принуждаемая к тому владельцем не допустит жеманного оттопы?ривания мизинца, пригодного лишь для совращения прыщавых телеграфистов, но явно недостойного воспитанной дамы.
Он посмотрел на свою руку, в которой держал бумажный стаканчик с кока-колой. Мизинец его с длинным ровным ногтем плотно прилегал к стаканчику.
Он интригующе подвигал пальцем.
– Видите? Даже когда перчатки не напоминают мне об этом, я все равно не расслабляюсь.
– Растопыренные пальцы плохо лезут в перчатки, – согласилась я.
Он поймал губами трубочку, болтавшуюся в стаканчике, и не без колебаний присосался к коле.
– А вы любите фастфуд? – спросил он меня.
Я кивнула.
– Но ведь это вредно? – настаивал он. У него, несомненно, имелась какая-то цель, но я ничего не имела против.
– Вы же любите фастфуд, – возразила я. – Хоть это и вредно. Что скажете?
– У меня безупречный вкус, – произнес он, вздыхая. – Я ценю чистоту стиля. Гамбургер – это само воплощение чистоты стиля.
– В таком случае, вам должна нравиться тяжелая рок-музыка.
– Тяжелый рок, – поправил он. – Музыка здесь ни при чем… Нет, там слишком много примесей. Удручает.
Он втянул в себя еще немного колы.
– Фастфуд – необязательное место, – сказал он затем и посмотрел на меня. – Здесь достаточно быть милым. Непритязательность такого блюда, как бутерброд, содержит в себе нечто завораживающее. Ты как бы задаешься вопросом: каким же я должен быть, чтобы соответствовать этой длинной булке с тмином, этим кусочкам прозрачной ветчины и ломтикам помидора? Неужто здесь будет востребован весь блеск моего экономического (я говорю условно) образования? Нет, здесь нужно нечто иное. Какие-то глубинные человеческие ценности. Вы следите за моей мыслью?
– Да, – сказала я. – Благодаря вашей мысли я могу кусать свой бутерброд без всякой задней мысли.
Он одобрительно хмыкнул.
– Поскольку вид жующей женщины всегда вызывает некоторые сомнения, – добавила я.
– О! Вам это известно? – Он выглядел приятно удивленным.
– Я наблюдала за лицами мужчин в ресторанах. Когда они украдкой посматривали на женщин.
– Понимаю. – Он отставил стаканчик. – Но бутерброд – другое дело. Бутерброд позволяет вам прилюдно осуществлять даже такую ужасную вещь, как кусание и жевание.
– Именно, – сказала я.
Он перегнулся ко мне через разделяющий нас табурет:
– Скажите мне честно: как выглядят в ресторанах мужчины? Когда они едят? Я, конечно, наблюдал – со своей стороны, – но я абсолютно необъективен…
– Мужчина в ресторане естествен, – сказала я. – Еда – его стихия. Он погружен в нее самой своей физиологией, нацеленной на короткий, но отчаянный рывок: добежать до самки и оплодотворить ее. Такова природа вещей. Женщины в большинстве своем этого не понимают. Или не желают принять. В одном древнеегипетском стихотворении девушка упрекает возлюбленного за равнодушие к ней и говорит:
Уходишь!
Трапеза зовет тебя!
О, ты – человек живота!
Я процитировала неточно, по памяти, и смутилась. Вдруг он знает это стихотворение лучше меня? Эрудиция или невежество собеседника всегда будет оставаться для тебя терра инкогнита. Это одна из тех областей человеческого взаимодействия, где потрясения вероятны в любой момент.
Но он не знал – или удачно притворился, будто не знает. Во всяком случае, держался он так, словно мой ответ полностью его удовлетворил.
– Итак, мы установили, что жующий мужчина естествен, но женщина с куском за щекой выглядит отталкивающе, – провозгласил он, потирая руки. – Поэтому надлежит кушать так, словно ты вовсе не подозреваешь о том, чем занимаешься… И здесь мы возвращаемся к теме перчаток. Чем больше женщина похожа на перчатки, тем лучше.
– Поэтому и поется в песенке: «Менял я женщин, как перчатки»? – спросила я.
Он очень серьезно посмотрел на меня.
– Это чрезвычайно правдивая и грустная песня, – вздохнул он. – Она рассказывает о человеке, который не нашел любви. Ему следовало бы окончить свои дни продавцом перчаточного магазина. Там он, по крайней мере, был бы на месте.
– Ну а если серьезно, как вас зовут? – спросила я.
Когда она спросила об имени, я по-настоящему задумался над тем, каким она меня видит. Я впервые знакомился с женщиной в фастфуде. Мы сидели на табуретах-насестах, как американские подростки, и даже немножко крутились на месте. Разделявший нас табурет имел сморщенное, как будто даже озабоченное сиденье. Оно было примято сотнями задниц, побывавших на нем и постепенно тяжелевших по мере поглощения гамбургеров и колы. Оно явно было огорчено нашим пренебрежением.
Это сиденье нагляднее всего, кажется, выражало дух того заведения, где я позволил себе подсесть к незнакомой женщине и завязать с ней разговор.
Хорошо бы в точности знать, что именно она хотела бы сейчас услышать от меня. Проще всего мне с женщинами, которые носят очки. Я сразу видел в их стеклах свое отражение. У черноглазых я отражался прямо в зрачках, нестерпимо блестящих этим неповторимым холодным блеском, какой бывает у женщин, которые в постели кричат – на страх соседям, – хохочут и подскакивают, а потом мгновенно засыпают расслабленным младенческим сном.
Краем глаза я лихорадочно выискивал свое отражение в какой-нибудь блестящей поверхности и в конце концов вынужден был довольствоваться никелированной стеной. Бедные древние греки и особенно гречанки. Как представишь себе, что Прекрасная Елена за все десять лет сидения в Трое так толком и не увидела своего лица! Все, что ей оставалось, – это довольствоваться выражением отчаянной похоти на физиономии Париса.
– Интересно, – заговорил я, – как изменяется представление человека о своем месте во вселенной, если он не имеет под рукой приличного зеркала?
– Вы не ответили на мой вопрос, – сказала моя соседка.
– А вы – на мой.
– Сперва вы.
– Хорошо. Меня зовут Эдуард.
– Эдуард? Серьезно?
– Да. Вполне серьезно. Учтите, вы не первая это спрашиваете. До сих пор мы вели довольно оригинальный разговор, давайте не будем снижать планку.
– Хорошо. Эдуард – это антигуманно. Ваши родители об этом подумали?
– У меня на это несколько вариантов ответа. А. «Они вообще ни о чем не думали». Б. «Имя сочинила бабушка». В. «У меня не было возможности спросить об этом родителей, потому что они погибли в автокатастрофе сразу после моего рождения». Г. «Я все наврал, и на самом деле меня зовут Игорь».
Она задумалась, чуть улыбнулась, дотронулась зубочисткой до уголка рта.
Я ждал. И, пользуясь тем, что она разглядывает меня, разглядывал, в свою очередь, ее.
Она совершенно очевидно принадлежала к числу офисных леди. Маленькая должность, но не референт, чуть повыше. Маленькая – самостоятельная – должность. Не больше тридцати. Лицо ухоженно привяло, как и обычно у женщин, которые регулярно пользуются дорогой косметикой, обязанной навечно сохранить их молодость.
Если она переварит «Эдуарда», то приглашу ее на свидание. На какое-нибудь смешное свидание, совсем детское, вроде похода в кино.
Наконец-то я сумел рассмотреть свое отражение в никелированной отделке стены – оно все время скользило и плавало, распадаясь то на полосы, то на нескольких двойников сразу.
Я выглядел как мужчина средних лет – вероятно, ровесник моей новой приятельницы. Внимательные светлые глаза. Полноватый. Про таких, кажется, говорят «рыхлый».
По тому, как она улыбалась, я понимал, что она находит меня симпатичным. И еще одно слово назойливо крутилось у меня в голове: «безопасный». Она не видит во мне никакой возможной опасности для себя. Как и многие женщины до нее. Я так до сих пор и не решил, как относиться к этому впечатлению: считать его комплиментом или обижаться.
На всякий случай сразу скажу, что я – не маньяк. Я не убиваю своих случайных знакомых и не прячу их тела в полиэтиленовых мешках по свалкам и необитаемым подвалам.
Я постоянно знакомлюсь с женщинами и, как правило, заканчиваю день в одной постели с ними.
Это их свободный выбор. Никого ни к чему не принуждают. Они сами хотят со мной переспать. Наутро они уходят. Одни прощаются долго и нежно, уверяют, что «все было чудесно» и что «когда-нибудь стоит повторить»; другие – выскальзывают из моего дома бесшумно, оставив после себя невесомый поцелуй и запах кофе (который они варят только для себя и потом никогда не моют чашек); третьи пытаются установить более стабильные отношения: «Может быть, попробуем?» Я не препятствую ни первым, ни вторым, ни третьим. В конце концов всё имеет одинаковый финал: они уходят.
Я подманиваю женщин, но не удерживаю их.
По сравнению с Дракулой я, конечно, абсолютно не опасен.
Моя внешность доставляет мне немало хлопот.
Любите ли вы гостиницы? Я – очень. Этот несравненный миг, когда ты открываешь дверь в номер и не знаешь, что ожидает тебя внутри. То есть приблизительное знание у тебя, конечно, имеется: кровать, тумбочка, графин, который ни в коем случае нельзя разбить… Но – какие они? Как расставлены? Какого цвета покрывало? Как сложено белье – уголком или прямоугольником?
А что окажется за окном, занавешенным гостиничной тюлевой занавеской? Вид на волейбольную площадку, на «парковый массив» со спрятанным в глубине грилем, на столовую? Я всегда ожидаю чуда. Я не удивился бы, отдернув штору и увидев за окном сияющее море. Но и волейбольная площадка меня неизменно радует. Не говоря уж о парковом массиве с грилем.
Приблизительно то же самое происходит с моей внешностью, когда я встречаю новую женщину. Я никогда заранее не знаю, каким буду выглядеть в ее глазах. Для того чтобы понять это, мне необходимо увидеть свое отражение в любом блестящем предмете, расположенном поблизости от нее.
Разумеется, я заранее знаю, что на моем лице окажутся глаза, нос, щеки, подбородок и прочие аксессуары, но здесь, как и в произведении искусства (не говоря уж о гостиничном номере), важно не что, а как.
Ибо в искусстве форма и есть содержание.
Внешность обычно диктует мне и выбор очередного имени. Рыхлый белобрысый мужчина – немного тряпковатый, но безопасный (что важнее всего!) – мог быть либо Игорем, либо Эдуардом. Я выбрал Эдуарда и стал ждать: что выберет она.
Она сказала:
– Лично мне нравится первое объяснение. Должно быть, ваши родители были очень молоды, очень влюблены друг в друга и жутко счастливы, если назвали вас так экзотически.
– Хорошо. Теперь ваша очередь. Отвечайте на мой вопрос.
– В таком случае, меня зовут Татьяна.
Я молчал.
Она чуть склонила голову набок и улыбнулась. В уголке ее рта засохла капелька кетчупа. Я машинально обтер ей губы, как делал это с моей младшей сестрой, когда та была еще маленькой.
Она засмеялась:
– У меня такое ощущение, что мы знакомы с вами тысячу лет. Может быть, даже родственники.
Я все еще молчал.
Она вдруг обеспокоилась:
– Что-то не так? Вы, наверное, торопитесь?
Ну конечно. «Безопасный» мужчина. И тряпка к тому же. У него не хватит мужества сказать женщине, что разговор окончен и пора расходиться.
– Нет, Татьяна, я никуда не спешу, – сказал я, чтобы успокоить ее. – Если только вы не спешите.
Она покачала головой.
– Хорошо, – кивнул я. И снова замолчал.
– А что не так? – Она опять улыбнулась. – Вам не нравится имя Татьяна? Предпочли бы Гризельду или Бьенпенсанту?
– Ваше имя меня вполне устраивает, – сказал я, – просто это не ответ на мой вопрос.
Она чуть нахмурилась.
– А какой вопрос вы задавали?
– Я спрашивал насчет зеркал и места человека во вселенной.
– Ах, это! – Она весело улыбнулась и повертелась на табурете, туда-сюда, туда-сюда. Несомненно, на работе у нее такой же вертящийся стул. Чрезвычайно гармонирует с ее фигурой. Они как бы созданы друг для друга.
Удивительное дело. Стоило появиться таким стульям, как сразу же народилось поколение женщин с подходящими для них фигурами. Причем – как предусмотрительна природа! – зачаты и, стало быть, генетически предопределены были эти дамы с их офисным фенотипом за двадцать лет до того, как промышленность освоила офисную мебель. Над этим стоило бы поразмыслить.
– Можете не отвечать, – сказал я, коснувшись ее руки.
– Почему? – Она, кажется, обиделась.
– Вы уже ответили.
– Каким это образом, если я все время молчала?
– Вся ваша личность, все ваше естество… или, лучше сказать, фенотип…
– Логотип – знаю. Даже линотип знаю. Просто типов – знавала. А что такое фенотип?
– Тип, растворенный в фенолфталеине.
– Вы меня разыгрываете… Но это мило.
И безопасно, добавил я про себя.
Теперь, когда я точно знал, что я – Эдуард, рыхлый, белобрысый, милый, – я больше не терялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48