И когда увидят они, что конец жизни неизбежен, то постараются не только отдалить его, но и облагородить все, из чего складывается существование. Тогда и народятся те законы справедливости и добра, которых так не хватает рангунам сегодня.
— Какой гимн смерти! — сказала Мария, качая головой. — Вот уж не ожидала, что твоя любовь к парадоксам простирается так далеко.
— Гимн жизни, а не смерти! Мария, ты геноконструктор, ты творец жизненных форм, ты лучше нас должна понимать, что бессмертие неэтично, что только нормальная жизнь прекрасна. Ты ведь ни разу не создавала бессмертных животных.
— Просто не умею их конструировать. Не знаю, как бы я поступила, если бы умела.
— Зато я знаю. Отвергла бы бессмертных животных как объекты, лишённые стимула к усовершенствованию.
Бах с торжеством оглядел друзей. В том, что переубедил всех, он уверен не был, но что неотвергаемых возражений не встретит, не сомневался.
— Очень хорошо, — сказал Кнудсен. — Допустим, мы приняли твою концепцию аморальности бессмертия. И допустим, твоё красноречие покорит и Ватуту, и всех его Бессмертных. Но как тогда внедрить у них это смертное существование со всеми его прелестями — любовью, заботой о продлении рода, украшениями быта? Имеешь конкретные идеи по этой части?
— Об этом пока не думал.
— Напрасно. У меня подозрение, что если рангуны и примут твои идеи об осмысленном существовании, то не согласятся со средствами, какие ты придумаешь.
— Я ещё ничего не придумал.
— Зато я думал за тебя.
— Ты знал, что я хочу предложить?
— Догадывался, скажем так.
— Как ты мог догадываться?
— Думал о том же, о чем думал ты!
— И дошёл до тех же выводов?
— Не дошёл, а меня довели. Я разговаривал с природой.
— У тебя есть способ непосредственного общения со всей природой?
— Не со всей природой, а с её полномочным представителем.
— Кто же этот полномочный представитель природы?
— Можешь посмотреть на него.
Кнудсен указал на Асмодея. Радость и смущение — для человекообразности — были порознь внедрены в сознание Асмодея. Но радостное смущение не было запрограммировано, он дошёл до такого чувства собственным усилием. И ухмылку на его лице можно было назвать только радостно-смущённой. В отличие от киборга, капитан хронолета выглядел серьёзным и хмурым. Бах воскликнул:
— Ожидаю чрезвычайных известий! Верно, Анатолий?
— Верно, Миша. Иначе как чрезвычайными не назвать те сведения, какие принёс Асмодей из своего побега от хавронов. Спасаясь от них, он ускользнул не в фазовое время, что было бы проще, а унырнул в будущее. И по запарке оказался в далёком «потом». Что он там увидел, я переведу на экран. Асмодей, садись в демонстрационное кресло. Сосредоточься на выдаче картин, а комментировать буду я.
7
Демонстрационное кресло помещалось в нише салона. Кнудсен выкатил его на середину.
— Первая картина на экране, — сказал Кнудсен.
Это было сражение киборга с хавронами. В сторонке, в поле бокового зрения Асмодея, промелькнул Аркадий с Саланой на руках, рядом торопился Уве Ланна. На Асмодея наседали хавроны, он отбивался — экран полосовали выбросы пламени изо рта ящера; падали, воя и извиваясь, лохматые солдаты. Потом взметнулся сорванный резонатором спинной гребень и, трепеща и содрогаясь в остаточной вибрации, покатился по земле. За гребнем посыпались другие части оболочки ящера. Пламя и дым ослабели. На экран вырвалась свирепая морда Клаппы — осатаневший хаврон пошёл на единоличную схватку с киборгом. Картину затянуло туманом, в тумане сновали тёмные силуэты.
Кнудсен прокомментировал первую картину:
— Асмодей понял, что хавронов не одолеть, что Аркадий с дилонами успел убежать далеко в лес и что надо теперь бежать самому. Обычный побег в пространстве исключался. Асмодей повернул регулятор хрономоторчика на предел, но выскользнул, как я уже говорил, не в боковое время, а прямиком в грядущее. Посмотрите, что он там увидел.
Асмодей удирал не только во времени, но и в пространстве — мир на экране пустился в ошалелый пространственно-временной танец. Леса вырастали и рушились, в лесах бежали, как живые, реки — они бросались то вправо, то влево, вдруг пересыхали, вдруг набухали сверх берегов. Одна гора, оставаясь на своём месте, внезапно побежала за другой горой, та тоже стояла на месте и тоже бежала. Горы были невысокие, остроголовые — скорее крупные скалы, чем горы; их некогда выперло из недр, они держались подошвами в недрах — и вместе с тем непостижимо неслись по экрану вместе с державшей их почвой. Одна из гор догнала другую, рухнула на неё — взрыва не было, грохот не прозвучал, только мириады камней заполнили весь экран. Мария отшатнулась, в лицо ей метнулась глыба, но, не долетев, пропала. Мир путался в самом себе, расшвыривал и судорожно захватывал все, чем был: леса, горы, небо, реки, даже светила — одна Гаруна бледнела и терялась, падая за горизонт, другая увеличивалась и накалялась — с экрана повеяло жаром. Мария прикрыла рукой лицо, Аркадий что-то пробормотал, Бах вскрикнул.
— Тысячи лет истории планеты, сконцентрированные в минуты хронобега Асмодея, — прокомментировал Кнудсен. — Сейчас Асмодей впадает в ужас, что забрался чрезмерно далеко, и пытается затормозить бег времени. Картина третья. Полюбуйтесь, что ждёт Дилону через два или три тысячелетия.
Экран уже не показывал ошалелый бег изменений во времени, теперь мир менялся в пространстве. Асмодей проносился на экране над городом дилонов. Груда обломков чернела там, где он когда-то высился. Ни одного дилона не виднелось среди обломков, только в сторонке от бывшего города темнело нагромождение предметов. Асмодей устремился к нему — горка мертвецов, трупы, одни трупы. Собрание мёртвых тел унеслось в сторону — киборг бежал из страны дилонов.
— Картина четвёртая: рангуны, — сказал Кнудсен.
Рангунов тоже не было. Не было и города с попеременно возводимыми и разрушаемыми зданиями — такая же груда развалин, что и у дилонов. В восемь глаз всматривались хронавты в мёртвую площадку в горах, где в прошлом так шумно сновали лохматые обезьяноподобные хавроны, смиренно плелись пленные работяги дилоны, важно вышагивали на журавлиных ногах бочкообразные рангуны. В сторонке от погибшего города мелькнула какая-то фигурка, Асмодей устремился к ней. У голубого великана-дерева сидел рангун, он скорбно взирал на них. Такого рангуна не могло быть, он был очень стар — ещё ни одного старика не встречали люди среди Бессмертных. Все запертые сейчас в хронолете были в цветущем возрасте: кто просто юн, кто уже в зрелой поре — ни одного ребёнка, ни одного старца. У ног старика, на земле, высветились две фигурки — ребёнок, раскинувший ручки, и второй старец, много дряхлей первого. Оба были ещё живы, ещё слабо шевелились, но смерть уже вцепилась в них — и ребёнок и старец замирали. Живой старик плакал, тряся седой головой.
— Как похож этот ребёнок на Ватуту! — воскликнула Мария.
— А плачущий старец — копия Кагулы, Бессмертного No 29, моего, смею думать, доброго друга среди рангунов, — сказал Бах. — Но как он чертовски постарел! Просто безмерно стар! А кто все же третий? Во время суда надо мной присутствовали все Бессмертные — ни один не похож на умирающего старика. И на тех, кто сейчас на корабле, не похож.
— Возможно, мы захватили не всех Бессмертных, — отозвалась Мария. — Но неужели через два тысячелетия останутся только эти трое умирающих? Асмодей, можешь мне ответить?
— Только трое, Мария. Я несколько раз облетел всю Рангунию, никого больше не было.
— Картина пятая, — объявил Кнудсен. — Присмотритесь теперь к светилам: в них перемены, предвещающие важные со-бытия.
На экране сильно увеличилась Гаруна Голубая и столь же сильно потускнела Белая. Мария повернулась к иллюминатору, чтобы поглядеть, что снаружи: но там свирепо сверкала Гаруна Белая, томно светила Гаруна Голубая, её скромное сияние терялось в неистовом излучении Белой сестры. А на экране Голубая звезда забивала Белую. Бах задумчиво сказал:
— Впечатление, будто Гаруна Голубая перетянула Дилону поближе к себе. Но как это возможно?
— Впечатление правдивое, — сказал Кнудсен. — Я выключаю экран, остальные картины не так интересны и не так важны. Асмодей, ты свободен.
Асмодей выскочил из тесного кресла и, страшно довольный, что вызвал у людей волнение, пристроился у стены. Улыбки разных сортов не были заранее для него разработаны, он был оснащён лишь ухмылкой, но умел сам разнообразить её — сейчас она изображала почти торжество. Картины грядущего были трагичны, торжествовать было не ко времени, но Асмодей радовался, что своё дело — добыть важные известия — проделал отлично.
— Я не астрофизик и не хронист, — сказал Бах. — Мария в хронистике смыслит не больше моего. Объясни нам, Анатолий, возможно ли зафиксировать грядущее зримой картиной? Ведь грядущего ещё нет, оно только грядёт, как же фотографировать то, чего нет? По-моему, видения Асмодея обычные футурологические прогнозы, лишь облечённые в живописные картины.
Кнудсен ответил:
— Нет! Картины Асмодея не гипотезы, а фотографии реальной действительности. И хоть это действительность далёкого завтрашнего дня, она не становится от этого менее реальной.
— Значит, и города дилонов, и города рангунов, и сами дилоны, а с ними рангуны с хавронами реально погибнут в скором будущем?
— Нескоро, но непременно погибнут.
— Тогда повторю свой вопрос. Как заранее сфотографировать то, чего ещё нет? Никогда не слыхал об этом!
— И этим доказываешь, как далёк от астрофизики. Уже пять веков назад астрофизики знали, что реально существует то удивительное явление, которое ты и сегодня отказываешься признать: реальной картиной увидеть грядущее. Именно тогда они обнаружили необычайные звезды и выразительно наименовали их чёрными дырами. При некоторых условиях обычная звезда вдруг схлопывается, превращается из огромного космического тела в небольшой шарик с невообразимой плотностью — в миллиарды раз плотней воды. Все частицы, все кванты света, пролетая мимо такой звезды, поглощаются ею, как бы проваливаясь в дыру. Для постороннего наблюдателя звезда выпадает из времени, погружается в вечность. А если бы на ней существовал наблюдатель, он, наоборот, увидел бы, как все окружающее время стремительно сжимается, превращается из необозримо длинной линии в точку. И этот наблюдатель воочию увидел бы все будущее вселенной — вплоть до последнего мига её существования. И — будь у него фотоаппарат — сфотографировал бы бесконечное грядущее как сиюминутную реальную картину. Вот что знали астрофизики двадцатого столетия и чего ты, Миша, не знаешь в столетии двадцать шестом.
— Принимаю упрёк в невежестве. Но почему Дилону ожидает такое трагическое будущее? Можешь объяснить это так, чтобы я понял?
Кнудсен видел трагедию Дилоны в том, что она обретается в сфере притяжения двух звёзд. В местном космосе Гаруна Голубая чужеродна. Эту звезду как-то вышвырнуло из мира антивещества в местный мир. В пространственном «недалеке», очевидно, имеется галактика из таких же звёзд, как она. Для местного космоса та галактика невидима, она схлопнулась в точку, закуклилась в самой себе — тот самый «фридмон», закрытый наглухо звёздный мир, о котором немало писали ещё в двадцатом веке, но который пять последующих веков так и не удалось обнаружить. Так вот, выброшенную из фридмона Гаруну Голубую снова втягивает туда, она неотвратимо тянет за собой и прихваченную планету. В настоящем на Дилоне действуют оба времени — прямое и обратное. Этим и объясняется рассинхронизация в телах дилонов, единственная их хворь, как они нам горестно поведали.
— По-твоему, и они, и их города погибли в будущем… извини, погибнут в будущем от усиливающейся рассинхронизации?
— Они погибнут раньше! Усилится их вечная война с рангунами — вот отчего погибнут дилоны. А рангуны потеряют своё биологическое бессмертие.
— Тогда новый вопрос: почему они его потеряют?
Кнудсен пожал плечами, Мария сказала:
— Мне кажется, это лучше растолковать мне. Я все думаю о том умирающем младенце с лицом Ватуты.
И Мария объяснила, что бессмертие рангунов циклично, а не линейно. Люди ведь как рисовали образ бессмертного существа? Бытие тянется вечно, все вокруг стареет и уничтожается, а бессмертный — например, божество — пребывает в неизменности. «Дурная бесконечность»— так презрительно называл когда-то подобную повторяемость философ Гегель. А писатель Свифт поиздевался над бессмертием, законсервировав навечно не молодость, не зрелость, а немощь и дряхлость. У него некие струльдбруги, лишь достигая старости, обретают бессмертие — жалкое, безрадостное, полное мелких свар и лишений. Так вот, бессмертие рангунов совсем иное. В нем гармонически соперничают два тока времени — прямой и обратный.
В этом месте Бах прервал Марию:
— Я доказал вам, что бессмертие рангунов аморально, а ты заговорила о гармонии в зле и бессмысленности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47