Сунул в карман и забыл о ней.
Три дня носил он ее в кармане и вот, сидя на каком-то заседании, скучая, залез рукой в карман, теребил, теребил бумажку, заинтересовался: а что это такое теребит рука? — достал, развернул, прочел.
Чертовщина какая-то.
Надо бы выкинуть, но корзины для бумаг под рукой нет, — сунул опять в карман, приказав своей памяти не забыть выкинуть сразу же после заседания.
Но память подвела.
Лишь вечером, снимая костюм, он опять вспомнил про бумажку.
Развернул, прочел.
Чертовщина какая-то.
Петр Петрович огляделся, словно ища того, кто объяснит ему, что тут нацарапано.
Но никого в квартире он не увидел, потому что был холост.
Петр Завалуев знал, что на холостяков в его сферах смотрят несколько косо. Человек его положения должен быть добропорядочно женат, должен ухичивать дом и семью, ведь забота о семье — обязательная принадлежность администратора в нравственном смысле.
Петр Завалуев знал это, но знал и то, что еще более косо смотрят на тех администраторов, кто разводится.
Почему же ему казалось, что если б он женился, то обязательно развелся бы?
Очень просто.
Петр Петрович был не просто честолюбив, а — тут Иван Захарович угодил в самую точку — болезненно честолюбив.
Редко кто в двадцать лет скажет себе не в мечтании и грезах, а трезво, серьезно, глядя при этом в зеркало: в пятьдесят пять лет я стану Генеральным секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. А именно это сказал себе Петр Завалуев в двадцать лет, в 1980 году, но потом, году примерно в 87-м, далеко загодя почувствовав крушение Коммунистической партии Советского Союза и даже самого Союза Советских Социалистических Республик, он сделал поправку в своем плане (именно плане, а не прожекте): стать Президентом. Удивительность решения заключалась в том, что тогда еще не было ни постов Президента СССР, ни Президента России, никто не помышлял о таком повороте, а Петр знал, что так будет, хотя не понимал, откуда он знает.
Так вот, наблюдая загадочную, но все-таки видимую своей малой частью жизнь высших людей (по телевизору и газетным снимкам), Петр видел, как они, бедняги, вынуждены влачить за собой своих подруг комсомольской юности, с которыми опрометчиво связали судьбу. Они бы теперь и рады избавиться от состарившихся своих благоверных, ан хрен: нельзя! Нет, Петр не так, он сперва поднимется на достаточно высокую ступень, а уж потом выберет себе женщину: молодую и красивую, и это тем легче будет сделать, чем выше будет ступень.
Пока подъем совершался гладко, по графику. Все силы Петр Петрович отдавал работе, соблюдая, однако, ту черту, переходя за которую работяга становится слишком очевидным карьеристом.
И вот этот человек, скучный для моего ума, но неизбежный в жизни, как декабрь после ноября, вглядывается в бумажку с цифрами, и ему тревожно.
Словно кто-то подслушал его сокровенные мысли — и вознамерился разоблачить его.
Петр Петрович хотел порвать бумажку, но почему-то забоялся это сделать.
Хотел сжечь, но представил пепел и опять забоялся.
Разозлившись на себя, хотел использовать бумажку в туалете и спустить в унитаз, но ясно увидел, как, скомканная, размокшая, она выплывает в речке Моче (ударение на первом слоге), ее выуживают палкой вездесущие огольцы, со смехом читают слова и цифры, которым ничего не сделалось от влаги, — и бегут к нему, Петру Петровичу, дразнить и пугать его; ведь для детей, как понял Петр Петрович, помня самого себя в детстве, нет ничего святого, пусть и возражает против этого общепринятое мнение.
Тогда Петр Петрович придумал напиться до беспамятства, чтобы не запомнить, что он сделает с бумажкой в пьяном виде.
Он никогда не напивался, не знал, сколько ему для этого нужно. Выпил бутылку: все понимает, все чувствует. Выпил еще полбутылки. И упал на пол, не дойдя до постели.
Утром встал и увидел бумажку на столе.
Он проанализировал свои знания о том, как напиваются некоторые из его сослуживцев. Вроде человек на ногах держится, говорит ясно, только лишь чересчур горячо, а утром смеется: ничего не помню!
Значит, спрятать бумажку нужно, еще будучи не вполне напившимся, а уж потом напиться.
Он так и сделал. Выпил бутылку, спрятал бумажку в щель за плинтус, выпил еще полбутылки. Причем кому-то звонил, отдавал распоряжения, утром к нему в кабинет принесли на семи листах сводку об удойности мелкого рогатого скота по району начиная с 1923 года, — и он убей не помнил, что велел составить эту сводку, а вот про бумажку помнил отлично: за плинтусом!
Он и в мусорное ведро ее бросал, и зарывал в песок, куда ходила его любимица кошка Люся, и вкладывал в 38-й том Полного собрания сочинений В.И. Ленина, но наутро, не помня ничего другого, твердо помнил одно: бумажка в ведре, в песке, в 38-м томе.
Так и спиться недолго, подумал Петр Петрович и бросил это занятие, швырнул листок на шкаф: пусть пылится, так его так!
7
Мария, мать Петруши Салабонова, не замечала сперва изменений, происходящих в сыне. Но вот однажды, в воскресенье, глянула раз-другой на него, неподвижно лежащего с толстой книгой, и спросила:
— Заболел ты, что ли?
— Да нет...
— Жениться тебе надо.
— Чего?
— Жениться, говорю. Тридцать лет дураку, пора бы уж.
Она говорила это потому, что всякой ведь матери хочется видеть семейными своих выросших детей, хочется нянчить внуков, то есть она знала это про других матерей, но о себе не могла этого сказать. Ей, если по правде, было все разно, о будущих внуках не тосковала, даже побаивалась, что, появись они, придется за ними присматривать и бросить работу, — а как же без работы? Она не может без работы. Если б пенсионный возраст, а у нее возраст еще рабочий, ей еще потрудиться хочется.
И все же она сказала опять то, что матери сказать положено:
— Женись, нечего балбесничать.
— Запросто! — ответил Петр. — Щас вот пойду и женюсь.
На другой день, лежа в объятиях Кати, он сказал ей:
— Я тут, знаешь... Жениться, что ли, решил...
Нет, Екатерина не отодвинулась, не шевельнулась даже. Помолчала и спросила ровно:
— Кого выбрал?
— Выбрать не проблема. Главное — решить.
— То есть — ты в принципе?
— Ага.
— Меня, значит, тебе мало?
— Я б женился на тебе. Но ты замужем — раз. И тетка моя — два. Ты соображаешь? И главное: нормальную семью хочу. Детей, — сказал Петр без убеждения.
— Хочешь, рожу от тебя? Дураку своему скажу, что от него.
— Нельзя, — сказал Петр. — Мы родственники. Потомства нам иметь не нужно.
— Что ж, женись... — сказала Катя. И только теперь отодвинулась.
Петр любил ее, очень любил. Поэтому решил сказать правду.
— Понимаешь, Катюша. Замучил меня старик Иван Захарович. Я понимаю, псих. А на нервы действует. Долбит и долбит: ты, говорит, Иисус Христос. Вот я и думаю: женюсь — и отстанет он от меня. Иисус-то неженатым был. А я — женюсь. Значит, никакой я не Иисус! — Петруша засмеялся.
Катя холодно молчала.
— Как думаешь? — спросил он.
— Я сказала уже: женись.
— Правда? Но я тебя не брошу!
— Как бы я сама тебя не бросила.
— Нет, и ты меня не бросай. Я нарочно на какой-нибудь похуже женюсь, чтобы не влюбиться в нее. Лишь бы здоровая была, чтобы дети.
— Дурак ты, Петруша, — сказала Катя, но со вздохом облегчения — и прижалась к нему всем своим девическим телом.
* * *
И начал Петр искать невесту.
Он пошел на танцы.
Танцплощадка была в городском парке. Место хоть и под открытым небом, но популярнее, чем зал в клубе железнодорожников. Тут можно и курить спокойно, и выпить тут же в кустах, и поблевать там же, и отношения выяснить как дракой, так и любовью.
До самых холодов были здесь танцы, вот и сейчас — октябрь уж на исходе, а музыка по вечерам играет, девушки и юноши в куртках и плащах, а кто и запросто, в телогрейке, — танцуют.
Петр ходил, рассматривал. Подружки со всех сторон окликали его. Но он не хотел брать в жены ни одну из тех, кого знал. Парни здоровались, угощали вином, спрашивали, где пропадал.
— Я не пропадал, — отвечал Петр. — Я занят был.
Он ходил, не чувствуя и не слыша, как за его спиной переговариваются и посмеиваются. Ведь его дружба с психованным Нихиловым обратила на себя всеобщее внимание, а с кем поведешься — от того и наберешься, поэтому Полынск стал считать Петра человеком тоже не в себе. Парням было это утешительно, потому что сила и красота человека, который не в себе, уже ничего не стоят, эти качества — лишь подтверждение его ненормальности. Девушки жалели, но тоже втайне были рады, что с души спал груз мечты о Петре. Они и окликали-то его теперь скорее насмешливо, чем зазывно, но он и этого не понял.
Все девушки казались Петру красивее, чем нужно. Разряженные, разукрашенные, глаза блестят. Он же ищет серенькую, тихонькую, невзрачную.
Два дня высматривал Петр, на третий — углядел. Совсем юная, востроносая и, как в Полынске говорят, сикильдявая, худая то есть.
Петр поманил ее пальцем.
Она оглянулась за плечо.
— Тебя, тебя зову, иди сюда, — сказал Петр.
— Чего? — подошла она.
— Тебе сколько лет-то?
— Восемнадцать два месяца уж как.
— Ага. Замуж хочешь?
— Не собираюсь пока.
— Я в перспективе спрашиваю?
— Когда захочу, тогда и выйду, — гордо сказала девушка.
— Выходи за меня, — предложил Петр.
— Прямо сразу?
— Зачем сразу? Заявление подадим, зарегистрируемся, потом свадьба — все по порядку.
Девушка эта была дочь тендеровщика Кудерьянова, известного тем, что, прожив до сорока двух лет невыразительно, наткнулся в журнале «Техника — молодежи» на чертеж дельтаплана, а рядом была фотография с летящим дельтапланеристом. Кудерьянов срочно взял отпуск, построил дельтаплан, внес его на Лысую гору, полетел с обрыва и летел долго, минут пять, взмывая все выше и выше на удивление всем, кто это видел, но что-то там, в высоте, случилось: коршуном канул Кудерьянов с небес и разбился.
Вот чья была это дочь. И, подумав не более минуты, она сказала:
— Ладно.
— Ну и хорошо! — обрадовался Петр. — Да, а звать-то тебя как?
— Маша, — сказала девушка.
Петр отправился домой, чтобы сообщить матери о предстоящей женитьбе, но мать еще не вернулась с работы, зато его ждали мама Зоя и бабушка Ибунюшка. Ибунюшка плакала.
— Помоги, Христа ради! — взмолилась она. — Мочи нет, разогнуться не могу, пилит он меня пополам, радикулит чертов!
— Я тебе врач, что ли? — сказал Петр, с укоризной посмотрев на маму Зою.
— Ты рожи-то не корчь, а помоги человеку! Она-то, чай, всем помогает, а самою вишь как схватило! — сердито сказала мама Зоя.
— Да идите вы, ей-богу! Откуда я знаю, как его лечить? Он где вообще-то?
— В пояснице, где ж еще-то! — сказала Ибунюшка, поворачиваясь скрюченной спиной. — Не могу, рвет напополам меня всю!
Тьфу ты! — что будешь делать?
Скорее смеясь, чем всерьез, Петр стал водить руками над Ибунюшкиной поясницей, а потом и приложил руки, не брезгуя. (Он вообще на людей и людское не брезглив был.) Старушка только покряхтывала, потом замерла, как курица, несущая яйцо.
— Батюшки! — послышалось из-под ее скрюченного тела, там, где было опущенное к полу лицо. — Легко-то как сделалося! — И она потихоньку, сама себе не веря, распрямлялась. И распрямилась.
Мама Зоя глядела радостно, будто сама излечилась.
— Говорила я тебе, — похвасталась она. — Теперь бросай, Ибунюшка, свою практику, вон какой Петр у нас! Чудодей! Экстрасенц, так его так!
— Все, все, некогда мне, идите! — прикрикнул Петр. — И, мам Зой, последний раз предупреждаю: никому про это! Я ж просил!
— Ладно, ладно.
— И ты, бабушка, молчи.
— Молчу, молчу, спасибо тебе, — сказала Ибунюшка, протягивая Петру рубль: столько, сколько сама брала за лечение.
Он хотел отказаться, но мама Зоя велела:
— Возьми!
Он взял.
8
Пришло утро, такое же, как и остальные, что были в жизни Петра, но осененное мыслью: женюсь.
Странную тишину при пробуждении почуял он вокруг, в этой тишине таилось чье-то ждущее присутствие.
Петр открыл глаза. В комнате никого не было.
Он встал и вышел на крыльцо.
И увидел людей.
Они молчали и глядели на Петра.
Так, подумал Петр. Разболтали старухи.
Избоку к нему подошел Иван Захарович. Приблизился так, чтобы их разговора не слышали другие.
— Ну вот, — сказал он. — Настала твоя пора. Спасай их. Лечи.
— Не умею я. Случайно это. Не могу. Пусть уйдут. Страшно мне, дядь Вань...
— Случайно или нет — не тебе судить. Лечи.
— Бывает, у людей способности такие открываются. Вот и все, — словно оправдывался Петр.
— Не трать времени. Лечи. И обратился к людям:
— Петр Максимович всех примет. Не толпитесь, заходите по одному.
И Петр, не умывшись, не поев, до обеда врачевал. Ну, как врачевал? — только водил руками да прикладывал в тех местах, где у больных болело. Как ни старался Иван Захарович регулировать очередь, дом набился битком. Петр занимался всеми сразу, руки уже устал поднимать и опускать, плечи заныли. И при этом ему казалось, что словно из него вытекает что-то, слабеет он — и вот сзади кто-то прикоснулся к нему горячей ладонью — и почудилось Петру, что это не ладонь, а щупальца с присосками разом откачали из него всю кровь, он застонал и упал в обморок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Три дня носил он ее в кармане и вот, сидя на каком-то заседании, скучая, залез рукой в карман, теребил, теребил бумажку, заинтересовался: а что это такое теребит рука? — достал, развернул, прочел.
Чертовщина какая-то.
Надо бы выкинуть, но корзины для бумаг под рукой нет, — сунул опять в карман, приказав своей памяти не забыть выкинуть сразу же после заседания.
Но память подвела.
Лишь вечером, снимая костюм, он опять вспомнил про бумажку.
Развернул, прочел.
Чертовщина какая-то.
Петр Петрович огляделся, словно ища того, кто объяснит ему, что тут нацарапано.
Но никого в квартире он не увидел, потому что был холост.
Петр Завалуев знал, что на холостяков в его сферах смотрят несколько косо. Человек его положения должен быть добропорядочно женат, должен ухичивать дом и семью, ведь забота о семье — обязательная принадлежность администратора в нравственном смысле.
Петр Завалуев знал это, но знал и то, что еще более косо смотрят на тех администраторов, кто разводится.
Почему же ему казалось, что если б он женился, то обязательно развелся бы?
Очень просто.
Петр Петрович был не просто честолюбив, а — тут Иван Захарович угодил в самую точку — болезненно честолюбив.
Редко кто в двадцать лет скажет себе не в мечтании и грезах, а трезво, серьезно, глядя при этом в зеркало: в пятьдесят пять лет я стану Генеральным секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. А именно это сказал себе Петр Завалуев в двадцать лет, в 1980 году, но потом, году примерно в 87-м, далеко загодя почувствовав крушение Коммунистической партии Советского Союза и даже самого Союза Советских Социалистических Республик, он сделал поправку в своем плане (именно плане, а не прожекте): стать Президентом. Удивительность решения заключалась в том, что тогда еще не было ни постов Президента СССР, ни Президента России, никто не помышлял о таком повороте, а Петр знал, что так будет, хотя не понимал, откуда он знает.
Так вот, наблюдая загадочную, но все-таки видимую своей малой частью жизнь высших людей (по телевизору и газетным снимкам), Петр видел, как они, бедняги, вынуждены влачить за собой своих подруг комсомольской юности, с которыми опрометчиво связали судьбу. Они бы теперь и рады избавиться от состарившихся своих благоверных, ан хрен: нельзя! Нет, Петр не так, он сперва поднимется на достаточно высокую ступень, а уж потом выберет себе женщину: молодую и красивую, и это тем легче будет сделать, чем выше будет ступень.
Пока подъем совершался гладко, по графику. Все силы Петр Петрович отдавал работе, соблюдая, однако, ту черту, переходя за которую работяга становится слишком очевидным карьеристом.
И вот этот человек, скучный для моего ума, но неизбежный в жизни, как декабрь после ноября, вглядывается в бумажку с цифрами, и ему тревожно.
Словно кто-то подслушал его сокровенные мысли — и вознамерился разоблачить его.
Петр Петрович хотел порвать бумажку, но почему-то забоялся это сделать.
Хотел сжечь, но представил пепел и опять забоялся.
Разозлившись на себя, хотел использовать бумажку в туалете и спустить в унитаз, но ясно увидел, как, скомканная, размокшая, она выплывает в речке Моче (ударение на первом слоге), ее выуживают палкой вездесущие огольцы, со смехом читают слова и цифры, которым ничего не сделалось от влаги, — и бегут к нему, Петру Петровичу, дразнить и пугать его; ведь для детей, как понял Петр Петрович, помня самого себя в детстве, нет ничего святого, пусть и возражает против этого общепринятое мнение.
Тогда Петр Петрович придумал напиться до беспамятства, чтобы не запомнить, что он сделает с бумажкой в пьяном виде.
Он никогда не напивался, не знал, сколько ему для этого нужно. Выпил бутылку: все понимает, все чувствует. Выпил еще полбутылки. И упал на пол, не дойдя до постели.
Утром встал и увидел бумажку на столе.
Он проанализировал свои знания о том, как напиваются некоторые из его сослуживцев. Вроде человек на ногах держится, говорит ясно, только лишь чересчур горячо, а утром смеется: ничего не помню!
Значит, спрятать бумажку нужно, еще будучи не вполне напившимся, а уж потом напиться.
Он так и сделал. Выпил бутылку, спрятал бумажку в щель за плинтус, выпил еще полбутылки. Причем кому-то звонил, отдавал распоряжения, утром к нему в кабинет принесли на семи листах сводку об удойности мелкого рогатого скота по району начиная с 1923 года, — и он убей не помнил, что велел составить эту сводку, а вот про бумажку помнил отлично: за плинтусом!
Он и в мусорное ведро ее бросал, и зарывал в песок, куда ходила его любимица кошка Люся, и вкладывал в 38-й том Полного собрания сочинений В.И. Ленина, но наутро, не помня ничего другого, твердо помнил одно: бумажка в ведре, в песке, в 38-м томе.
Так и спиться недолго, подумал Петр Петрович и бросил это занятие, швырнул листок на шкаф: пусть пылится, так его так!
7
Мария, мать Петруши Салабонова, не замечала сперва изменений, происходящих в сыне. Но вот однажды, в воскресенье, глянула раз-другой на него, неподвижно лежащего с толстой книгой, и спросила:
— Заболел ты, что ли?
— Да нет...
— Жениться тебе надо.
— Чего?
— Жениться, говорю. Тридцать лет дураку, пора бы уж.
Она говорила это потому, что всякой ведь матери хочется видеть семейными своих выросших детей, хочется нянчить внуков, то есть она знала это про других матерей, но о себе не могла этого сказать. Ей, если по правде, было все разно, о будущих внуках не тосковала, даже побаивалась, что, появись они, придется за ними присматривать и бросить работу, — а как же без работы? Она не может без работы. Если б пенсионный возраст, а у нее возраст еще рабочий, ей еще потрудиться хочется.
И все же она сказала опять то, что матери сказать положено:
— Женись, нечего балбесничать.
— Запросто! — ответил Петр. — Щас вот пойду и женюсь.
На другой день, лежа в объятиях Кати, он сказал ей:
— Я тут, знаешь... Жениться, что ли, решил...
Нет, Екатерина не отодвинулась, не шевельнулась даже. Помолчала и спросила ровно:
— Кого выбрал?
— Выбрать не проблема. Главное — решить.
— То есть — ты в принципе?
— Ага.
— Меня, значит, тебе мало?
— Я б женился на тебе. Но ты замужем — раз. И тетка моя — два. Ты соображаешь? И главное: нормальную семью хочу. Детей, — сказал Петр без убеждения.
— Хочешь, рожу от тебя? Дураку своему скажу, что от него.
— Нельзя, — сказал Петр. — Мы родственники. Потомства нам иметь не нужно.
— Что ж, женись... — сказала Катя. И только теперь отодвинулась.
Петр любил ее, очень любил. Поэтому решил сказать правду.
— Понимаешь, Катюша. Замучил меня старик Иван Захарович. Я понимаю, псих. А на нервы действует. Долбит и долбит: ты, говорит, Иисус Христос. Вот я и думаю: женюсь — и отстанет он от меня. Иисус-то неженатым был. А я — женюсь. Значит, никакой я не Иисус! — Петруша засмеялся.
Катя холодно молчала.
— Как думаешь? — спросил он.
— Я сказала уже: женись.
— Правда? Но я тебя не брошу!
— Как бы я сама тебя не бросила.
— Нет, и ты меня не бросай. Я нарочно на какой-нибудь похуже женюсь, чтобы не влюбиться в нее. Лишь бы здоровая была, чтобы дети.
— Дурак ты, Петруша, — сказала Катя, но со вздохом облегчения — и прижалась к нему всем своим девическим телом.
* * *
И начал Петр искать невесту.
Он пошел на танцы.
Танцплощадка была в городском парке. Место хоть и под открытым небом, но популярнее, чем зал в клубе железнодорожников. Тут можно и курить спокойно, и выпить тут же в кустах, и поблевать там же, и отношения выяснить как дракой, так и любовью.
До самых холодов были здесь танцы, вот и сейчас — октябрь уж на исходе, а музыка по вечерам играет, девушки и юноши в куртках и плащах, а кто и запросто, в телогрейке, — танцуют.
Петр ходил, рассматривал. Подружки со всех сторон окликали его. Но он не хотел брать в жены ни одну из тех, кого знал. Парни здоровались, угощали вином, спрашивали, где пропадал.
— Я не пропадал, — отвечал Петр. — Я занят был.
Он ходил, не чувствуя и не слыша, как за его спиной переговариваются и посмеиваются. Ведь его дружба с психованным Нихиловым обратила на себя всеобщее внимание, а с кем поведешься — от того и наберешься, поэтому Полынск стал считать Петра человеком тоже не в себе. Парням было это утешительно, потому что сила и красота человека, который не в себе, уже ничего не стоят, эти качества — лишь подтверждение его ненормальности. Девушки жалели, но тоже втайне были рады, что с души спал груз мечты о Петре. Они и окликали-то его теперь скорее насмешливо, чем зазывно, но он и этого не понял.
Все девушки казались Петру красивее, чем нужно. Разряженные, разукрашенные, глаза блестят. Он же ищет серенькую, тихонькую, невзрачную.
Два дня высматривал Петр, на третий — углядел. Совсем юная, востроносая и, как в Полынске говорят, сикильдявая, худая то есть.
Петр поманил ее пальцем.
Она оглянулась за плечо.
— Тебя, тебя зову, иди сюда, — сказал Петр.
— Чего? — подошла она.
— Тебе сколько лет-то?
— Восемнадцать два месяца уж как.
— Ага. Замуж хочешь?
— Не собираюсь пока.
— Я в перспективе спрашиваю?
— Когда захочу, тогда и выйду, — гордо сказала девушка.
— Выходи за меня, — предложил Петр.
— Прямо сразу?
— Зачем сразу? Заявление подадим, зарегистрируемся, потом свадьба — все по порядку.
Девушка эта была дочь тендеровщика Кудерьянова, известного тем, что, прожив до сорока двух лет невыразительно, наткнулся в журнале «Техника — молодежи» на чертеж дельтаплана, а рядом была фотография с летящим дельтапланеристом. Кудерьянов срочно взял отпуск, построил дельтаплан, внес его на Лысую гору, полетел с обрыва и летел долго, минут пять, взмывая все выше и выше на удивление всем, кто это видел, но что-то там, в высоте, случилось: коршуном канул Кудерьянов с небес и разбился.
Вот чья была это дочь. И, подумав не более минуты, она сказала:
— Ладно.
— Ну и хорошо! — обрадовался Петр. — Да, а звать-то тебя как?
— Маша, — сказала девушка.
Петр отправился домой, чтобы сообщить матери о предстоящей женитьбе, но мать еще не вернулась с работы, зато его ждали мама Зоя и бабушка Ибунюшка. Ибунюшка плакала.
— Помоги, Христа ради! — взмолилась она. — Мочи нет, разогнуться не могу, пилит он меня пополам, радикулит чертов!
— Я тебе врач, что ли? — сказал Петр, с укоризной посмотрев на маму Зою.
— Ты рожи-то не корчь, а помоги человеку! Она-то, чай, всем помогает, а самою вишь как схватило! — сердито сказала мама Зоя.
— Да идите вы, ей-богу! Откуда я знаю, как его лечить? Он где вообще-то?
— В пояснице, где ж еще-то! — сказала Ибунюшка, поворачиваясь скрюченной спиной. — Не могу, рвет напополам меня всю!
Тьфу ты! — что будешь делать?
Скорее смеясь, чем всерьез, Петр стал водить руками над Ибунюшкиной поясницей, а потом и приложил руки, не брезгуя. (Он вообще на людей и людское не брезглив был.) Старушка только покряхтывала, потом замерла, как курица, несущая яйцо.
— Батюшки! — послышалось из-под ее скрюченного тела, там, где было опущенное к полу лицо. — Легко-то как сделалося! — И она потихоньку, сама себе не веря, распрямлялась. И распрямилась.
Мама Зоя глядела радостно, будто сама излечилась.
— Говорила я тебе, — похвасталась она. — Теперь бросай, Ибунюшка, свою практику, вон какой Петр у нас! Чудодей! Экстрасенц, так его так!
— Все, все, некогда мне, идите! — прикрикнул Петр. — И, мам Зой, последний раз предупреждаю: никому про это! Я ж просил!
— Ладно, ладно.
— И ты, бабушка, молчи.
— Молчу, молчу, спасибо тебе, — сказала Ибунюшка, протягивая Петру рубль: столько, сколько сама брала за лечение.
Он хотел отказаться, но мама Зоя велела:
— Возьми!
Он взял.
8
Пришло утро, такое же, как и остальные, что были в жизни Петра, но осененное мыслью: женюсь.
Странную тишину при пробуждении почуял он вокруг, в этой тишине таилось чье-то ждущее присутствие.
Петр открыл глаза. В комнате никого не было.
Он встал и вышел на крыльцо.
И увидел людей.
Они молчали и глядели на Петра.
Так, подумал Петр. Разболтали старухи.
Избоку к нему подошел Иван Захарович. Приблизился так, чтобы их разговора не слышали другие.
— Ну вот, — сказал он. — Настала твоя пора. Спасай их. Лечи.
— Не умею я. Случайно это. Не могу. Пусть уйдут. Страшно мне, дядь Вань...
— Случайно или нет — не тебе судить. Лечи.
— Бывает, у людей способности такие открываются. Вот и все, — словно оправдывался Петр.
— Не трать времени. Лечи. И обратился к людям:
— Петр Максимович всех примет. Не толпитесь, заходите по одному.
И Петр, не умывшись, не поев, до обеда врачевал. Ну, как врачевал? — только водил руками да прикладывал в тех местах, где у больных болело. Как ни старался Иван Захарович регулировать очередь, дом набился битком. Петр занимался всеми сразу, руки уже устал поднимать и опускать, плечи заныли. И при этом ему казалось, что словно из него вытекает что-то, слабеет он — и вот сзади кто-то прикоснулся к нему горячей ладонью — и почудилось Петру, что это не ладонь, а щупальца с присосками разом откачали из него всю кровь, он застонал и упал в обморок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28