— Он же в самом деле головорез, — улыбнулся Арнольд. — Как бы чего не вышло.
— Ну, и выйдет. Чего с психа взять? — пожала Екатерина обнаженными плечами.
— С психа-то не возьмешь, а с меня?
— Ты ни при чем. Ты не успел его расспросить, думал, он тихий. Маленькая врачебно-процессуальная оплошность. А куда его еще было деть? Учитывая, что больные вообще в коридорах лежат. Стройте новую больницу, а потом придирайтесь! — прикрикнула Екатерина на кого-то воображаемого.
— Ой, страшная ты женщина! — восхитился Арнольд. — Злодейка ты!
— Тем и нравлюсь! — отозвалась Екатерина, освобождаясь от последних одежд.
И оттого ли, что в самом деле почувствовала себя злодейкой, а в близости с Арнольдом увидела рассудительный корыстный грех, оттого ли, что совершала это ради Петруши Салабонова, впервые за долгое время Екатерина опять почувствовала себя женщиной — и настолько очаровала Арнольда, что он тотчас же лично проводил Григория Разьина в палату Нихилова. Иван Захарович, которому для успокоения давали горстями снотворные таблетки, глубоко спал, не шелохнулся.
— Нож дал бы ему, — сказала Екатерина Кондомитинову.
— Это уж слишком, — сказал Арнольд, содрогаясь от ее взгляда и желая повторения любви. — Сам что-нибудь сообразит, если захочет.
И Разьин сообразил. Полагая, что его подселили к умному человеку для обмена головами (а лицо спящего Нихилова было мудрым и понравилось Разьину), он, не дожидаясь врачей, аккуратно вынул стекло из форточки (окно было зарешечено только с внешней стороны), воткнул в шею Нихилова, подождал, пока пройдут судороги тела, — и отпилил голову, жалея, что разрез получается не совсем ровным.
После этого он стал стучать и звать врачей, просить льда для головы, иначе голова испортится, протухнет, а ему тухлой головы не надо!
15
Так неожиданно развернулись в Полынске события, непосредственно имеющие отношение к Петру Салабонову, а Петруша, не зная ничего об этом, в тот же вечер, когда это происходило, сидел в зале на выступлении того человека, которого московский менеджер в разговоре с Вадимом Никодимовым назвал Иисусом Христом.
Хотя, конечно, объявлено было другое. На афише значилось: «Христианская миссия. Предуведомление. Провозвестие. Слово ИММАНУИЛА».
Никодимов тихо ругался сквозь зубы — на что-то досадовал. Люсьен удалось прикоснуться к плечу Петра так, что он этого не заметил, — и впала в блаженное забытье.
В зале потушили свет.
Раздалось тихое приятное пение.
Невидимые люди стали вносить на сцену свечи и расставлять их.
Кто-то за спиной Петра считал свечи, находя, очевидно, в их количестве особый смысл. «Двенадцать! — сказал он. — Двенадцать!»
И вот с большой свечой в руке, понемногу, понемногу, все ярче и ярче озаряемый прожекторами, вышел сам Иммануил. Это был стройный среднего роста брюнет с бородкой такой же формы, как и у Петра.
Вспыхнул свет в зале и на сцене.
Долго, минут пять, брюнет обводил зал жгучими черными глазами. Петру показалось, что и ресницы, и брови его тоже подведены черным. Иммануил всех осмотрел, каждому заглянул в лицо, никого не миновал. Никодимов, когда дошла до него очередь, высунул ему язык. Иммануил словно не заметил, но тот, считавший свечи, сидевший позади Петра и несколько сбоку от Никодимова, тут же углядел и прошептал, что хулиганствующих лично он будет выводить и лупить по мордасам. «Заткнись, сучара», — неинтеллигентно, но тихо ответил Никодимов — так, что сосед, пожалуй, и не услышал.
Иммануил закончил свой долгий взгляд.
Напряжение в зале, достигшее довольно высокого градуса, чуть спало.
Иммануил произнес негромким мягким голосом:
— Есть ли грех больший, чем неверие?
И умолк надолго, предоставляя возможность обдумать вопрос, заставляя нетерпеливо ждать ответа.
— Как работает, подлец! — шепнул Никодимов на ухо Петру, не скрывая зависти.
— Есть! — сказал Иммануил.
И опять помолчал.
— Этот грех: распространение неверия. Не верь, это твое беззаконное право. Но не зови других к неверию!
И он опять замолчал.
И вновь заговорил, но в его словах Петр не услышал ничего нового: это было изложение в скупых фразах евангельских проповедей. Правда, время от времени проскальзывало нечто туманное, неуловимое.
Да еще мелодия, Петр даже и не сразу заметил, что она звучит — тихая, упорная, медленная. Если бы Петр знал музыку, он бы сравнил эту мелодию с «Болеро» Равеля, но он не знал музыки, не увлекался также фигурным катанием (под эту мелодию стали чемпионами мира какие-то, кажется, американцы; имена забылись уже, а вот музыку обыватель надолго запомнил, и она стала для него в один ряд с «Прощанием славянки» и «Полонезом Огинского», то есть с тем, что всякий и каждый знает).
Музыка исподволь настраивала, направляла, очаровывала, речь Иммануила текла то плавно, то прерывалась, то вдруг он восклицал почти в экстазе — и надолго умолкал после этого.
Что и говорить, повадки брюнета были впечатляющими. Жесты завораживали, голос заставлял себя слушать. И ни тени улыбки на лице, но нет и мрачности, высокая печаль на лице, такая высокая, что жаль становится человека.
И когда он все-таки улыбнулся после каких-то светлых, обнадеживающих слов — зал благодарно заулыбался в ответ, радуясь за него и за себя. Улыбка и впрямь была хороша — белозубая, милая, застенчивая.
— Как работает, как работает, подлец, вон какой МХАТ на роже устроил! — повторял Никодимов.
Даже Люсьен вперилась в брюнета, не заметив, что ее плечо вышло из соприкосновения с плечом Петра.
Никодимов ерзал, ерзал — и не вытерпел.
— Ну что, Петя, — шепнул он, — дадим бой самозванцу?
— То есть?
— Что значит — «то есть»? Он Христос или ты? Выйди — и разоблачи его!
— Зачем?
— Ты что, не видишь — людей в заблуждение вводят!
Петр видел. Но он видел также, что людям хорошо. Зачем разрушать их настроение? Петр этого никогда не любил.
К тому же был момент, когда он подумал: а не есть ли этот брюнет и в самом деле Иисус Христос? Недаром его зовут Иммануил, сказано же в Евангелии: сбудется реченное Господом через пророка, Дева родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что значит: с нами Бог.
Он подумал об этом то ли с испугом, то ли с надеждой — но тут же прогнал от себя эту мысль. И вот Никодимов нашептывает, и в нем разгорается досада: в самом деле, какой-то прощелыга столичный, не умея ни лечить, ни гипнотизировать, ни провидеть, выучив текст Евангелия да Апокалипсис, корчит из себя неизвестно что!
И все-таки выйти на сцену смелости не хватало.
— Потом как-нибудь, — сказал он Никодимову.
Сосед сзади терпел, терпел — и дал Никодимову в спину ощутимого толчка. Дело в том, что брюнет в это время начал читать молитву. Он прочел ее раз, другой, третий, потом попросил: повторяйте за мной. Можете сначала мысленно. Не надо громко. И люди стали повторять. Сперва некоторые, потом присоединились те, кто выучил молитву тут же, в зале, после десятикратного ее повторения. И вот все громче, убежденней, слаженней звучит общая молитва — и громче звучит музыка, делаясь все настойчивей.
Вот уже почти скандируют молитву собравшиеся — и вдруг на сцену выскочил человек. Какой-то бесноватый со слюной на устах, с выпученными глазами. Он побежал к брюнету и остановился как вкопанный, в трех шагах от него.
Зал замер.
— Скажи! — с неистовой мольбой закричал бесноватый. — Ты ли пришел или другого ждать? Да или нет? Скажи! Да или нет?
Страшная пауза повисла. Весь зал от мала до велика, от первого до последнего — ждал. И каждый хотел, чтобы ответ был: да! Глаза распахнуты напряженно, тела подались вперед, губы беззвучно шепчут, словно подсказывая: да! да! — в том числе и губы Люсьен, вытянувшейся в струнку, сжавшей кулачки, сморщившейся, как от боли.
— Да! Да! — просил зал, а брюнет все держал паузу.
— Ну! Ну! Ну! — толкал Никодимов Петра — а Петр не понимал, чего он от него хочет.
— Да! Да! — витало в воздухе.
— Нет! — встал Никодимов. — Нет! — закричал он, обернувшись к публике — и, быстро выбравшись из ряда, уверенно пошел на сцену. — Прочь! — сказал он бесноватому, и бесноватый, вдруг тут же утратив бесноватость, спросил бытовым кухонным голосом:
— А чего такое-то?
— Сейчас узнаешь!
Никодимов сунул руки в карманы и встал перед залом, покачиваясь.
Народ безмолвствовал. С одной стороны — явное кощунство, надо бы освистать шельмеца и прогнать его, с другой стороны — интересно, что он скажет.
— Развесили уши? — обидел Никодимов собравшихся. И пресек поднимающийся ропот поднятием руки. — Да нет, я бы тоже развесил уши. Я бы тоже поверил бы, что этот сморчок — Иисус Христос, как он пытается вам довольно толстовато намекнуть. Если бы... — Он помолчал. — Если бы не знал настоящего человека! Я не буду называть его Иисусом, у него обычное земное имя Петр Иванов. Вы наверняка слышали о нем. Что продемонстрировал вам сей субъект (субъект меж тем, гордо скрестя руки, с презрением смотрел на Никодимова, но в глазах появилась легкая растерянность), какие чудеса предъявил? Способности к мелодекламации? Но этому, извините, в самодеятельных клубах учат. Что еще? Ни-че-го! А ведь тут, рядом с вами, — закричал Никодимов, перекрывая голоса клакеров брюнета, сидящих в зале, и останавливая жестом руки каких-то людей, ринувшихся к нему из-за кулис, — рядом с вами находится человек... Впрочем, прошу!
Чувствуя жадность людского внимания, Петр не утерпел и полез на сцену.
Лоску ему не хватает, с сожалением думал Никодимов, глядя на него. Деревенщина косолапая, хоть и десантником был. Надо было мне учителя ему по сценическому движению нанять. Хотя кому-то эта непосредственность как раз и нравится.
Петр вышел, увидел привычное уже внимание — и обрел уверенность.
— К чему слова? — сказал он Никодимову, отсылая его кивком головы к кулисам.
Ого! — радостно удивился Никодимов и отошел. За кулисами у пианино мебельного светло-коричневого колера (с узорами «под дерево») стояла девочка лет двадцати семи, которая должна была перед финалом действа спеть духовную песню; она всегда страшно, болезненно волновалась, у нее начинались спазмы желудка, на этот случай девочка обязательно брала с собой лекарство «левомицетин», но сегодня, будто черт подтолкнул ее под руку, — вместо «левомицетина» она взяла другое лекарство и вот сейчас с ужасом рассматривает его, ничего не видя и не слыша, не зная, что происходит на сцене, десятый раз она тупо читает: «Минмедбиопром. Борисовский ХФЗ. ФУРАЗОЛИДОН. Применять по назначению врача. Р 72. 270.10. Цена 12 к. годен до XII. 91», — и в истерике ума хочет понять, что такое ХФЗ, вспомнить, что такое «Фуразолидон» — будто ей легче станет от этого. В муке посмотрела она на Никодимова, а ему в эту секунду — только в эту — представилось вдруг, что он целует ноги этой девочке, просит пощадить, и девочка щадит, и они поженились, и у них родились семеро детей, но девочка так и осталась невинна...
Петр твердо посмотрел в глаза брюнету. Брюнет выдержал взгляд. Петр продолжал смотреть. Брюнет попятился.
Зал ахнул.
— Сказано, — вдохновенно начал Петр, — что явится для обольщения человечества некто похожий на Христа, но не Христос. Лже-Христос, Антихрист. Будет сладкогласен и лицеприятен. Многих обманет, многие пойдут за ним. И, набрав войско клевретов, начнет он творить истинные свои противочеловеческие дела! — Петр ткнул пальцем в Иммануила и в порыве вдохновенного прозрения увидел какой-то ореол под волосами брюнета, обозначающий контуры его головы. Уверенными шагами он подошел к брюнету, сорвал с него парик и бросил на сцену.
Зал обомлел: вместо брюнета на сцене стоял огненно-рыжий, просто клоунски рыжий человечишко с нелепой черной бородкой.
— Ну, гаденыш! — пообещал во весь голос беспокойный сосед Петра и Никодимова, усмирявший их до этого. Буква «г» в слове «гаденыш» прозвучала как х/г — по-армейски, по-начальнически, по-государственному, по-шахтерски, по-нашему, по-рабоче-крестьянски.
— Безобразие! — завизжали помощники и ассистенты Иммануила и, не приводя аргументов в защиту своего товарища, стали действовать по принципу «сам дурак».
— Ты-то сам-то, — кричали они, — кто такой?
— Кто я такой? — со спокойным достоинством откликнулся Петруша. — Я Петр Иванов, если угодно. Что вам мое имя? Одно имя дается людьми, другое — на небесах. Ведомо имя мое лишь тому, кто послал меня.
Во дает! — изумлялся Никодимов, предвкушая, какой фурор будет в Москве. Фурор, облом, обвал, бенц! Ведь не ради денег, надо отдать ему должное, старался Никодимов. Не ради их одних, а из чистого артистизма, из любви к облому, бенцу, это и было, в сущности, его хобби и заодно его профессия. Скука рядовых явлений жизни с детства бесила его, и он поклялся заниматься только тем, от чего происходят шум, треск, взрываются звезды и пробки шампанского, и, гоняясь за этими эффектами, он перепробовал много видов деятельности, но все был недоволен, поэтому так обрадовался, встретив Петра, почуяв в нем нечто небывалое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28