..
Легкая испарина выступила у него на лбу, он понял, что боль прошла.
— Ну? Чего стоишь? — сказал он Вадиму. — Не болит уже, а ты стоишь. Эх, соплежуй! — обозвал он его самым мягким мальчишеским прозвищем, каким пользуются в Полынске.
Никодимов натянул штаны, сел в кресло. Мельком увидел половину лица Нины из-за косяка кухонной двери. Скрылась.
Никодимов извлек сигарету и изящно закурил в длинных тонких пальцах.
— Да... — сказал он. — Да...
— Чего? — не терпелось Петру узнать о его мыслях.
— Того. Того самого, — не раскрывался Никодимов, умея, даже будучи облагодетельствованным, казаться благодетелем.
И вдруг бросил сигарету, упал на колени перед Петром, громко прошептал:
— Благослови, Господи!
Петр вздрогнул, положил ему руку на голову и сказал:
— Благословляю.
Поднял Вадима за плечи и поцеловал его в щеки.
Губы Вадима подрагивали.
— Боже ты мой... Боже ты мой, Боже... — повторял он. — Как было бы хорошо, если бы ты на самом деле был!
— Ты что, все не веришь, что ли?
— Не верю, — сказал Вадим Никодимов. — Извини.
12
Верил он или не верил, но на другой день говорил Петру так:
— Пойми, не один я буду не верить, другие тоже будут не верить, тебе надо учиться убеждать! Тебе в люди надо идти, сторонников завоевывать, понимаешь? В общем...
В общем, Вадим Никодимов, человек без определенной профессии и социальной функции, атлет интеллекта, интересующийся в жизни только тем, что ему в данный момент интересно, развернул перед Петром грандиозные планы.
Сперва выступления в нескольких самых больших залах Сарайска. Потом — гастроли по всей стране. Не пешком прогуливаться в окрестностях Иерусалима — самолетами летать надо! И — проповедовать. И демонстрировать свою силу. Христом себя не называть. Ты ж читал Евангелие, сперва его другие назвали Христом, а уж только потом он сам себя назвал, не дурак был!
Программу действий Вадим Никодимов составил на три года — «до самого распятия», как и положено. Петр слушал, и все хотелось спросить: а зачем?
Хотелось сказать, что пошутил. Ну, не то чтобы пошутил, но ведь не сошел же он с ума, чтобы действительно считать себя Иисусом Христом. Есть человек в Полынске, тот считает — да.
Но об Иване Захаровиче он почему-то не стал рассказывать Никодимову.
А кстати, как там Иван Захарович, как там остальные прочие? Не могло же исчезновение Петра обойтись незамеченным. Оно и не обошлось.
Иван Захарович решил, что Петр наконец осознал свою юдоль и отправился в большой мир. Матери же его Марии объяснение дал другое, житейское: Петр, мол, застыдился своего неожиданного пьянства, завербовался поспешно на рыболовецкое судно, аж на Тихий океан, уехал с агентом-вербовщиком, не успев даже взять вещей (поезд агента уже уходил), не успев предупредить мать, сказав только Ивану Захаровичу. Мария всему поверила.
Правда, пьяница Илья и школьный дружок Петра Грибогузов рассказывали совсем другое: что Петр уехал с ППО, но им, бывшим в те дни мокропьяными, веры нет.
Екатерина сомневалась и в словах Ивана Захаровича, и в россказнях Ильи и Грибогуза.
Она тосковала.
И поздним вечером пришла к Ивану Захаровичу поговорить. Этот разговор Иван Захарович записал, и вот эта запись.
«Сестра Антихриста искушала меня водкой, спрашивая о Нем.
Я не стал водки и сказал: Не знаю о Нем кроме того, что сказал Матери Его.
Она сказала: Лжешь.
Я сказал: Лгущий всех винит во лжи.
Она сказала: Чем я лгу?
Я сказал: Лжешь всею собой, став любовницей племянника. Опорочить хотела Его? Не опорочила, но сама себе заслужила вечную муку.
Она сказала: Кто сказал тебе?
Я сказал: Он сказал мне.
Она сказала: Ты не скажешь больше никому.
Я почувствовал подвиг и сказал: Отныне обличаю тебя на площадях и весях в распутстве твоем, пусть знают все.
Она сказала: Страшно.
Она сказала: Дай мне самой сказать людям.
Я сказал: Бог тебя научил. Покайся, и Он простит.
Она сказала: Через три дня услышат все и ты.
Я сказал: Иди и укрепись в мысли своей, жду три дня, на четвертый поступлю по усмотрению».
Екатерина в тот же вечер пошла к брату. — Слушай, — сказала она, — надо Нихилова сдать в психушку. Срочно. В одиночную камеру. — Что он тебе сделал? — удивился брат Петр, насторожившись душой, тоже имея к Нихилову отношение. Ему бы радоваться, что сестра подсказала ему мысль, но ситуация, наоборот, показалась ему зловещей, какой-то символической.
— Надо, надо, — настаивала Екатерина. Петр сказал: в областную психушку Нихилова не примут, он не буйный. Тогда Екатерина предложила открыть при городской больнице психиатрическое отделение. Нетерпение ее было так велико, что она заставила брата позвонить в полночь главврачу больницы Кондомитинову и обо всем договориться. Кондомитинов, хороший друг Петра Петровича, не отказал в любезности и пообещал завтра же к вечеру оборудовать отдельную палату с крепкой дверью и решеткой на окне.
Так что не трех дней, а одного хватило Екатерине для действий.
К вечеру палата была готова.
Утром следующего дня к Нихилову пришли из больницы и сказали: раньше, как ненормальный, ты не состоял на профилактическо-диспансерном учете, а теперь, раз выздоровел, нужно срочно на учет встать: пройти флюорографию, кардиограмму снять, анализы сдать.
Иван Захарович, даже гордящийся обязанностью делать то, что делают обычные граждане, пошел в больницу.
Его привели в палату и попросили подождать.
Когда закрылась дверь, он осмотрелся и все понял.
Стучать не стал, кричать не стал, жаловаться не стал — даже самому себе в мыслях. В его ли власти противиться воле Божьей? Бог за него — и ничто с ним не сделают ангелы сатаны. Он ведь понял, откуда сие: от Антихриста через его сестру.
Принесли обед.
Иван Захарович просил дать бумагу и ручку. Отказали.
Иван Захарович просил, кротко и слезно умолял, принести Библию. Отказали.
А на что он надеялся? Что бесы сами принесут книгу, от которой руки у них покроются ожогами и лишаями?
(Причина отказа, правда, была прозаичней: боялись, что Иван Захарович на чистых полях книги или между строк накатает жалобу и умудрится ее передать туда, куда не надо.)
Итак, Екатерина добилась желаемого: Иван Захарович изолирован как псих, если теперь он что и скажет — всерьез не примут, честь ее в безопасности.
Но — где Петр? Где ее племянник-возлюбленный? Как жить ей теперь? Она ведь пробовала и с другими, не получая ничего от постылого мужа. Но все бесплодно: ни с кем не чувствовала она себя хоть мало-мальски оттаявшей, она вообще себя женщиной не чувствовала. Только с Петром — и как! Видно, именно то, что в связи этой была отрава кровосмесительства, воспаляло Екатерину. Она пробовала выбить клин клином и однажды оставила для индивидуальных занятий вокалом одного старшеклассника своей музыкальной школы, голубоглазого, с пушком на верхней губе. Занялись вокалом, она показывала ему, как нужно держать при пении плечи, как подобрать живот, попку не отклячивать (смеялась), перед свой вперед не выпячивать (похлопала шутливо), и все ждала, когда начнет накатывать волна горячего, сумасшедшего, срамного нетерпения, как бывало у нее с Петром. Не накатывала волна. Дала вокалисту подзатыльник — бездарь! — и выпроводила.
Брат же ее Петр все доставал со шкафа глупый листок с цифирями, где он назван был Антихристом, долго глядел на него. Хотелось пойти и тайно поговорить с Иваном Захаровичем, но чего-то боялся, откладывал.
Мистика, чепуха, говорил он сам себе, — но неуверенно говорил. Так мальчик, видя мышиный хвостик из норки, убеждает себя, что это именно мышиный хвостик, а не чертенок прячется, ничего страшного, ничего страшного, скорее бы пришли родители и прогнали мышонка, потому что сам он боится это сделать: вдруг отомстит?..
Тут грянуло еще одно событие, касающееся отсутствующего Петра. Именно грянуло: Маша Кудерьянова, которую Петр собирался взять в жены, помалкивала, помалкивала, а в канун своего совершеннолетия пошла в милицию и заявила: меня изнасиловал Петр Салабонов, требую его найти и наказать. Заявление приняли, розыск начали — и даже с аппетитом: давненько уж полынская милиция никуда не ездила, пресекая преступления на месте, а тут, раз человек скрылся, придется по имеющимся следам поискать, поездить в командировки, посмотреть окружающий мир, в дебрях которого прячется подлец.
А Вадим Никодимов меж тем устроил первое пробное выступление Петра в небольшом зале областного Дома учителя. Раз Дом учителя, то учителя и были приглашены — по умеренным ценам. Почему Никодимов выбрал для первой пробы именно учителей, непонятно. Быть может, он исходил из того, что публика эта одновременно и образованная, и простодушная, доверчивая; в свое время ему пришлось полгода проработать в школе и, глядя в праздник Восьмого марта на раскрасневшихся за столом после водочки учительш, хором поющих сначала про Чебурашку из мультфильма, а потом «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?», он многое понял.
Никодимов долго обдумывал костюм для Петра — вместе с модельершей Люсьен.
Люсьен, тонкая молодая женщина с удивительной, почти лысой прической и в одежде, которая могла бы, по мнению Петра, напугать до родимчика женщин Полынска, Люсьен черкала карандашом в блокноте, поглядывая на Петра...
— Может, рашен стайл? — спрашивала она Вадима Никодимова. — Косоворотка, штаны мешком, сапоги?
— Клюква!
— Клюква... Или — стиль «я у мамы инженер». Костюмчик якобы из магазина, серенький, рубашечка в клеточку, галстучек в горошек, ботиночки-говноступы?
— Клюква!
— Клюква... — Она черкала карандашом. — Вот! Нашла! Глянь, — показывала она Никодимову, но отнюдь не Петру. — Все белое. Белая просторная рубаха, белые штаны, белые туфли. И застенчивая улыбка. Жаль, бородки нет.
— Была, — сказал Петр. — Могу опять отрастить.
— Пока своя растет — приклеим. Волосы будут свои, волосы ничего. Годится такой вариант?
— Годится, — сказал Никодимов.
Люсьен работала быстро — и уже через два дня наряжала Петра в квартире Нины. Нина в это время работала, Никодимов мотался где-то по делам.
Раздев Петра для примерки, Люсьен сказала:
— Какая модель! — и стала одевать его. Между делом спрашивала: — Лечишь, говорят?
— Лечу...
— От чего?
— От всего. Коэффициент эффективности значительный, — солидно выразился Петр.
— Неужто? Может быть. Хотя — не верю я в эти дела. От фригидности лечишь?
— Это чего?
— Чудак. Глупый гигант, — провела она по выпуклым буграм его торса. — Это когда женщина удовольствия не получает от мужчины.
— Разве такие бывают?
— Не встречал?
— Не приходилось.
— Мало же, значит, их было у тебя. Или притворялись.
— Притворялись вряд ли, — сказал Петр. — А чтобы мало — так нет. Штук сто, — прикинул он без хвастовства.
— Неужто? Так как, вылечишь?
— А в каком месте лечить-то? — спросил Петр. — То есть...
Люсьен хохотала со смеху так, что у нее грудь заболела, она закашлялась.
— Ты не смейся, — сказал Петр. — Я никогда не лечил этого. Давай-ка я тебя лучше это самое.
— Я это самое терпеть не могу.
— Ты ошибаешься, — сказал Петр и ласково посмотрел ей в глаза.
И вылечил ее.
Пришедший Никодимов увидел Петра, наряженного в белую одежду, и Люсьен, лежащую на полу, вцепившуюся в ноги Петра.
— Встань, — мягко уговаривал Петр, пытаясь высвободить ноги, но лишь волочил тело окоченевшей Люсьен.
— Чего это вы? — спросил Никодимов. — Люсьен, ты упилась уже?
Люсьен медленно встала, тряхнула изящно лысой головой, сбрасывая наваждение, поцеловала руку Петра — и ушла.
— Я умру, — сказал Никодимов. — Такого я никогда не видел. Ты уникум, Петр. Но на твоем месте я бы подальше от нее. Съест. Как все фригидные бабы, она обожает мучить мужчину, доводить до исступления. Берегись!
— Ничего не фригидная она, — сказал Петр. — И нехорошо про человека говорить, когда его нет.
— Да? Извини. Конечно, ты праведник, но я-то простой человек. И курю-то я, и пью-то я. Выпьем?
— Выпьем, что ж...
На афише значилось: «Чудодей народной медицины, магистр белой магии, экстрасенс и целитель с дипломом доктора тибетской медицины, ученик Далай-ламы, последователь христианских заветов ПЕТР ИВАНОВ». (Собственную фамилию Никодимов не позволил Петру оставить, считая ее неблагозвучной. И вообще, чтобы не светиться. Он даже ему паспорт сварганил на имя Петра Петровича Иванова, уроженца Кзыл-Орды. Тебе ж все равно, настоящее имя твое все равно другое: Иисус Христос. Сказал — и отвернулся. Улыбку прятал?)
Перед выступлением Никодимов вышел с краткой речью.
— Сейчас вы увидите необычного, но обычного человека. Он не строит из себя супермена, как некоторые другие, о которых не будем упоминать ввиду очевидности. Он излучает добро. Он не любит много говорить, но много делает. Не надо спрашивать ни о чем, не надо рассказывать о своих болезнях, он все увидит и поймет сам. Он не любит аплодисментов, поэтому категорическая просьба с первой до последней минуты сохранять полное молчание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Легкая испарина выступила у него на лбу, он понял, что боль прошла.
— Ну? Чего стоишь? — сказал он Вадиму. — Не болит уже, а ты стоишь. Эх, соплежуй! — обозвал он его самым мягким мальчишеским прозвищем, каким пользуются в Полынске.
Никодимов натянул штаны, сел в кресло. Мельком увидел половину лица Нины из-за косяка кухонной двери. Скрылась.
Никодимов извлек сигарету и изящно закурил в длинных тонких пальцах.
— Да... — сказал он. — Да...
— Чего? — не терпелось Петру узнать о его мыслях.
— Того. Того самого, — не раскрывался Никодимов, умея, даже будучи облагодетельствованным, казаться благодетелем.
И вдруг бросил сигарету, упал на колени перед Петром, громко прошептал:
— Благослови, Господи!
Петр вздрогнул, положил ему руку на голову и сказал:
— Благословляю.
Поднял Вадима за плечи и поцеловал его в щеки.
Губы Вадима подрагивали.
— Боже ты мой... Боже ты мой, Боже... — повторял он. — Как было бы хорошо, если бы ты на самом деле был!
— Ты что, все не веришь, что ли?
— Не верю, — сказал Вадим Никодимов. — Извини.
12
Верил он или не верил, но на другой день говорил Петру так:
— Пойми, не один я буду не верить, другие тоже будут не верить, тебе надо учиться убеждать! Тебе в люди надо идти, сторонников завоевывать, понимаешь? В общем...
В общем, Вадим Никодимов, человек без определенной профессии и социальной функции, атлет интеллекта, интересующийся в жизни только тем, что ему в данный момент интересно, развернул перед Петром грандиозные планы.
Сперва выступления в нескольких самых больших залах Сарайска. Потом — гастроли по всей стране. Не пешком прогуливаться в окрестностях Иерусалима — самолетами летать надо! И — проповедовать. И демонстрировать свою силу. Христом себя не называть. Ты ж читал Евангелие, сперва его другие назвали Христом, а уж только потом он сам себя назвал, не дурак был!
Программу действий Вадим Никодимов составил на три года — «до самого распятия», как и положено. Петр слушал, и все хотелось спросить: а зачем?
Хотелось сказать, что пошутил. Ну, не то чтобы пошутил, но ведь не сошел же он с ума, чтобы действительно считать себя Иисусом Христом. Есть человек в Полынске, тот считает — да.
Но об Иване Захаровиче он почему-то не стал рассказывать Никодимову.
А кстати, как там Иван Захарович, как там остальные прочие? Не могло же исчезновение Петра обойтись незамеченным. Оно и не обошлось.
Иван Захарович решил, что Петр наконец осознал свою юдоль и отправился в большой мир. Матери же его Марии объяснение дал другое, житейское: Петр, мол, застыдился своего неожиданного пьянства, завербовался поспешно на рыболовецкое судно, аж на Тихий океан, уехал с агентом-вербовщиком, не успев даже взять вещей (поезд агента уже уходил), не успев предупредить мать, сказав только Ивану Захаровичу. Мария всему поверила.
Правда, пьяница Илья и школьный дружок Петра Грибогузов рассказывали совсем другое: что Петр уехал с ППО, но им, бывшим в те дни мокропьяными, веры нет.
Екатерина сомневалась и в словах Ивана Захаровича, и в россказнях Ильи и Грибогуза.
Она тосковала.
И поздним вечером пришла к Ивану Захаровичу поговорить. Этот разговор Иван Захарович записал, и вот эта запись.
«Сестра Антихриста искушала меня водкой, спрашивая о Нем.
Я не стал водки и сказал: Не знаю о Нем кроме того, что сказал Матери Его.
Она сказала: Лжешь.
Я сказал: Лгущий всех винит во лжи.
Она сказала: Чем я лгу?
Я сказал: Лжешь всею собой, став любовницей племянника. Опорочить хотела Его? Не опорочила, но сама себе заслужила вечную муку.
Она сказала: Кто сказал тебе?
Я сказал: Он сказал мне.
Она сказала: Ты не скажешь больше никому.
Я почувствовал подвиг и сказал: Отныне обличаю тебя на площадях и весях в распутстве твоем, пусть знают все.
Она сказала: Страшно.
Она сказала: Дай мне самой сказать людям.
Я сказал: Бог тебя научил. Покайся, и Он простит.
Она сказала: Через три дня услышат все и ты.
Я сказал: Иди и укрепись в мысли своей, жду три дня, на четвертый поступлю по усмотрению».
Екатерина в тот же вечер пошла к брату. — Слушай, — сказала она, — надо Нихилова сдать в психушку. Срочно. В одиночную камеру. — Что он тебе сделал? — удивился брат Петр, насторожившись душой, тоже имея к Нихилову отношение. Ему бы радоваться, что сестра подсказала ему мысль, но ситуация, наоборот, показалась ему зловещей, какой-то символической.
— Надо, надо, — настаивала Екатерина. Петр сказал: в областную психушку Нихилова не примут, он не буйный. Тогда Екатерина предложила открыть при городской больнице психиатрическое отделение. Нетерпение ее было так велико, что она заставила брата позвонить в полночь главврачу больницы Кондомитинову и обо всем договориться. Кондомитинов, хороший друг Петра Петровича, не отказал в любезности и пообещал завтра же к вечеру оборудовать отдельную палату с крепкой дверью и решеткой на окне.
Так что не трех дней, а одного хватило Екатерине для действий.
К вечеру палата была готова.
Утром следующего дня к Нихилову пришли из больницы и сказали: раньше, как ненормальный, ты не состоял на профилактическо-диспансерном учете, а теперь, раз выздоровел, нужно срочно на учет встать: пройти флюорографию, кардиограмму снять, анализы сдать.
Иван Захарович, даже гордящийся обязанностью делать то, что делают обычные граждане, пошел в больницу.
Его привели в палату и попросили подождать.
Когда закрылась дверь, он осмотрелся и все понял.
Стучать не стал, кричать не стал, жаловаться не стал — даже самому себе в мыслях. В его ли власти противиться воле Божьей? Бог за него — и ничто с ним не сделают ангелы сатаны. Он ведь понял, откуда сие: от Антихриста через его сестру.
Принесли обед.
Иван Захарович просил дать бумагу и ручку. Отказали.
Иван Захарович просил, кротко и слезно умолял, принести Библию. Отказали.
А на что он надеялся? Что бесы сами принесут книгу, от которой руки у них покроются ожогами и лишаями?
(Причина отказа, правда, была прозаичней: боялись, что Иван Захарович на чистых полях книги или между строк накатает жалобу и умудрится ее передать туда, куда не надо.)
Итак, Екатерина добилась желаемого: Иван Захарович изолирован как псих, если теперь он что и скажет — всерьез не примут, честь ее в безопасности.
Но — где Петр? Где ее племянник-возлюбленный? Как жить ей теперь? Она ведь пробовала и с другими, не получая ничего от постылого мужа. Но все бесплодно: ни с кем не чувствовала она себя хоть мало-мальски оттаявшей, она вообще себя женщиной не чувствовала. Только с Петром — и как! Видно, именно то, что в связи этой была отрава кровосмесительства, воспаляло Екатерину. Она пробовала выбить клин клином и однажды оставила для индивидуальных занятий вокалом одного старшеклассника своей музыкальной школы, голубоглазого, с пушком на верхней губе. Занялись вокалом, она показывала ему, как нужно держать при пении плечи, как подобрать живот, попку не отклячивать (смеялась), перед свой вперед не выпячивать (похлопала шутливо), и все ждала, когда начнет накатывать волна горячего, сумасшедшего, срамного нетерпения, как бывало у нее с Петром. Не накатывала волна. Дала вокалисту подзатыльник — бездарь! — и выпроводила.
Брат же ее Петр все доставал со шкафа глупый листок с цифирями, где он назван был Антихристом, долго глядел на него. Хотелось пойти и тайно поговорить с Иваном Захаровичем, но чего-то боялся, откладывал.
Мистика, чепуха, говорил он сам себе, — но неуверенно говорил. Так мальчик, видя мышиный хвостик из норки, убеждает себя, что это именно мышиный хвостик, а не чертенок прячется, ничего страшного, ничего страшного, скорее бы пришли родители и прогнали мышонка, потому что сам он боится это сделать: вдруг отомстит?..
Тут грянуло еще одно событие, касающееся отсутствующего Петра. Именно грянуло: Маша Кудерьянова, которую Петр собирался взять в жены, помалкивала, помалкивала, а в канун своего совершеннолетия пошла в милицию и заявила: меня изнасиловал Петр Салабонов, требую его найти и наказать. Заявление приняли, розыск начали — и даже с аппетитом: давненько уж полынская милиция никуда не ездила, пресекая преступления на месте, а тут, раз человек скрылся, придется по имеющимся следам поискать, поездить в командировки, посмотреть окружающий мир, в дебрях которого прячется подлец.
А Вадим Никодимов меж тем устроил первое пробное выступление Петра в небольшом зале областного Дома учителя. Раз Дом учителя, то учителя и были приглашены — по умеренным ценам. Почему Никодимов выбрал для первой пробы именно учителей, непонятно. Быть может, он исходил из того, что публика эта одновременно и образованная, и простодушная, доверчивая; в свое время ему пришлось полгода проработать в школе и, глядя в праздник Восьмого марта на раскрасневшихся за столом после водочки учительш, хором поющих сначала про Чебурашку из мультфильма, а потом «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?», он многое понял.
Никодимов долго обдумывал костюм для Петра — вместе с модельершей Люсьен.
Люсьен, тонкая молодая женщина с удивительной, почти лысой прической и в одежде, которая могла бы, по мнению Петра, напугать до родимчика женщин Полынска, Люсьен черкала карандашом в блокноте, поглядывая на Петра...
— Может, рашен стайл? — спрашивала она Вадима Никодимова. — Косоворотка, штаны мешком, сапоги?
— Клюква!
— Клюква... Или — стиль «я у мамы инженер». Костюмчик якобы из магазина, серенький, рубашечка в клеточку, галстучек в горошек, ботиночки-говноступы?
— Клюква!
— Клюква... — Она черкала карандашом. — Вот! Нашла! Глянь, — показывала она Никодимову, но отнюдь не Петру. — Все белое. Белая просторная рубаха, белые штаны, белые туфли. И застенчивая улыбка. Жаль, бородки нет.
— Была, — сказал Петр. — Могу опять отрастить.
— Пока своя растет — приклеим. Волосы будут свои, волосы ничего. Годится такой вариант?
— Годится, — сказал Никодимов.
Люсьен работала быстро — и уже через два дня наряжала Петра в квартире Нины. Нина в это время работала, Никодимов мотался где-то по делам.
Раздев Петра для примерки, Люсьен сказала:
— Какая модель! — и стала одевать его. Между делом спрашивала: — Лечишь, говорят?
— Лечу...
— От чего?
— От всего. Коэффициент эффективности значительный, — солидно выразился Петр.
— Неужто? Может быть. Хотя — не верю я в эти дела. От фригидности лечишь?
— Это чего?
— Чудак. Глупый гигант, — провела она по выпуклым буграм его торса. — Это когда женщина удовольствия не получает от мужчины.
— Разве такие бывают?
— Не встречал?
— Не приходилось.
— Мало же, значит, их было у тебя. Или притворялись.
— Притворялись вряд ли, — сказал Петр. — А чтобы мало — так нет. Штук сто, — прикинул он без хвастовства.
— Неужто? Так как, вылечишь?
— А в каком месте лечить-то? — спросил Петр. — То есть...
Люсьен хохотала со смеху так, что у нее грудь заболела, она закашлялась.
— Ты не смейся, — сказал Петр. — Я никогда не лечил этого. Давай-ка я тебя лучше это самое.
— Я это самое терпеть не могу.
— Ты ошибаешься, — сказал Петр и ласково посмотрел ей в глаза.
И вылечил ее.
Пришедший Никодимов увидел Петра, наряженного в белую одежду, и Люсьен, лежащую на полу, вцепившуюся в ноги Петра.
— Встань, — мягко уговаривал Петр, пытаясь высвободить ноги, но лишь волочил тело окоченевшей Люсьен.
— Чего это вы? — спросил Никодимов. — Люсьен, ты упилась уже?
Люсьен медленно встала, тряхнула изящно лысой головой, сбрасывая наваждение, поцеловала руку Петра — и ушла.
— Я умру, — сказал Никодимов. — Такого я никогда не видел. Ты уникум, Петр. Но на твоем месте я бы подальше от нее. Съест. Как все фригидные бабы, она обожает мучить мужчину, доводить до исступления. Берегись!
— Ничего не фригидная она, — сказал Петр. — И нехорошо про человека говорить, когда его нет.
— Да? Извини. Конечно, ты праведник, но я-то простой человек. И курю-то я, и пью-то я. Выпьем?
— Выпьем, что ж...
На афише значилось: «Чудодей народной медицины, магистр белой магии, экстрасенс и целитель с дипломом доктора тибетской медицины, ученик Далай-ламы, последователь христианских заветов ПЕТР ИВАНОВ». (Собственную фамилию Никодимов не позволил Петру оставить, считая ее неблагозвучной. И вообще, чтобы не светиться. Он даже ему паспорт сварганил на имя Петра Петровича Иванова, уроженца Кзыл-Орды. Тебе ж все равно, настоящее имя твое все равно другое: Иисус Христос. Сказал — и отвернулся. Улыбку прятал?)
Перед выступлением Никодимов вышел с краткой речью.
— Сейчас вы увидите необычного, но обычного человека. Он не строит из себя супермена, как некоторые другие, о которых не будем упоминать ввиду очевидности. Он излучает добро. Он не любит много говорить, но много делает. Не надо спрашивать ни о чем, не надо рассказывать о своих болезнях, он все увидит и поймет сам. Он не любит аплодисментов, поэтому категорическая просьба с первой до последней минуты сохранять полное молчание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28