Ведь неприятно, когда оказывается, что понравившееся тебе существо связано с кем-то противным. Не дай боже рядом бы вышагивал Марс.
Хозяин, кажется, тоже бы очарован белой пуделицей. Во всяком случае, он не двигался с места, пока представительница прекрасного пола вместе с хозяйкой не перешла улицу и не скрылась в сквере у Академии художеств. Только после этого Дмитрий, как будто очнувшись, сказал псу:
– Ладно, Чак Норрис, пора и домой. Ты видел?
Если бы Чак мог говорить, он бы ответил: "Видел. Очень понравилась.
Особенно голые задние лапы".
Но вслух он этого не сказал.
И они медленно затрусили – на этот раз через Биржевой мост.
– Тебе уже несколько раз звонили с работы, – сказала Агния вместо приветствия. – Разбудили меня.
– Ну вообще-то не такая рань, – ответил Дмитрий, уводя Чака в ванную мыть лапы.
– Я вчера до двух писала статью о Мартине Стайне, очень интересном молодом дирижере. Сегодня у него будет прием в «Астории». Меня, между прочим, тоже пригласили, – объявила сестра.
– Поздравляю.
– Мне дали пригласительный билет на два лица, – торжественно продолжала Агнесса. – Если будешь хорошо себя вести, прилично оденешься и оставишь свои милицейские замашки, то… – она выдержала многозначительную паузу, – я могу…
Агния не договорила, потому что в прихожей зазвонил телефон.
– Самарин? Говорит дежурный по Ладожскому отделению капитан Селезнев. В три часа будет опознание твоего трупа.
– Моего?
– Не валяй дурака. Загрызенной в электричке. Похоже, личность установили.
Носильщик на вокзале паспорт ее нашел. Марина Александровна Сорокина, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения, прописана: Фурштатская, двадцать четыре, квартира пятнадцать. Замужем.
– Родственники пытались объявить розыск?
– Ну, Дмитрий Евгеньевич, какой им розыск, когда ее всего четвертые сутки нету.
– Ну да, знаю, – сурово отозвался Самарин. Сколько он пытался доказать, что розыск гораздо легче вести по горячим следам, а не через месяц! И вот снова, пожалуйста! Давно бы установили ее личность.
– Полегче, Дмитрий, ты же понимаешь, сколько будет этих заявлений. Да и не о том речь. В три опознание. Ее муж у нас в отделении. Возможно, подъедут родители. Советую захватить валидол для родственников и что-нибудь покрепче для себя.
– Черт! – выругался Дмитрий, бросив трубку. – Три дня назад уже могли установить личность убитой! Если бы не случайность, она так и осталась бы неопознанной. А эти ублюдки соблаговолили бы принять у родственников заявление через месяц. Идиоты!
– Я бы попросила не выражаться, – заметила Агнесса. – Дмитрий, я тебе просто удивляюсь. Что за язык! Что за выражения! Работа в этой милиции тебя вконец испортила. Ты – Самарин! Слышала бы мама…
– Мама бы меня поняла, – ответил Дмитрий.
Он взглянул на часы. Половина второго.
– Ты мне не ответил, – сказала Агния. – Так ты идешь со мной?
– Хорошо, хорошо, – чтобы отвязаться, бросил Самарин. Он терпеть не мог всех этих банкетов-фуршетов, но времени препираться не было.
Когда Самарин с Сорокиным подъехали к моргу, в гулком, выложенном простой белой плиткой «предбаннике» уже стояла прибывшая на опознание интеллигентная пожилая пара. Костя остановился поодаль и после невнятно произнесенного «здравствуйте» старался не смотреть на стариков. Те стояли прижавшись друг к другу. Женщина беспрерывно вытирала слезы платком, а муж тихим голосом ее успокаивал.
Эти сцены всегда действовали на Дмитрия угнетающе, хотя виду он, разумеется, не подавал, и со стороны могло показаться, что он, следователь с железными нервами, просто не замечает, что у других людей бывают эмоции.
Он взглянул на стариков.
«Родители, – подумал он. – Матери бы лучше не ходить».
Он вернулся к жавшемуся в сторонке молодому человеку.
– Понимаете, тело в таком состоянии… Матери лучше не видеть. Может кончиться нервным срывом – А что я-то могу сделать? Они меня слушать не станут.
«Да, теща и зять. И почему они всегда как кошка с собакой? Закон природы, что ли, такой?» – подумал Дмитрий и подошел к пожилой чете.
– Старший следователь Самарин. Извините, но я думаю, будет целесообразно, если в опознании примете участие только вы, – обратился он к мужчине. На женщину Самарин старался не смотреть. потому что женские слезы действовали на него душераздирающе. Сестра это знала и в критических случаях всегда этим пользовалась.
– Нет, – выкрикнула дама, – я должна видеть свою дочь!
– Мара, милая, – пытался успокоить ее муж, – может быть, это не она.
Скорее всего не она. И не зачем тебе туда ходить, я пойду один, а ты пока-по стой здесь.
– Нет! – всхлипнула дама. – Я знаю, я сердцем, чувствую – она там! Пустите меня к дочери! Вы не имеете права не пустить!
В дверях морга появился Александр Попов. Он окинул взглядом «предбанник», оценил обстановку и решил убраться от греха подальше, оставив за себя санитара.
– Сань, побудь на опознании, а? – попросив приятеля Дмитрий.
– Тогда давай начнем, – мрачно отозвался судмедэксперт.
– Муж, пожалуйста, – спокойно сказал Самарин.
Костя двинулся с места, но плачущая дама опередила его.
– Пойду я! Я имею право!
«Как же ее остановить…» – в отчаянии подумал Дмитрий.
Если бы у него хватило сил справиться с десятком разгневанных пожилых фурий, он все равно бы не смог остановить мать, убитую горем, которая, возможно, потеряла единственную дочь.
– Пусть идет, – махнул рукой Попов. – Лучше поскорее закончить…
Он был совершенно вымотан и находился явно не в своей тарелке.
– Муж проходите, – самым железным голосом, на какой был способен, сказал Дмитрий, надеясь, что его холодный тон возымеет действие. Но мать уже ничего не воспринимала. Она ринулась в открытую дверь. Самарин и Попов последовали за ней.
Маргарита Васильевна, оказавшись в помещении морга, дико заозиралась в поисках трупа. Вокруг было пусто. Только во всю стену почти до самого потолка высился огромный холодильник с выдвижными, как у комода, ящиками, перед которым стояла тележка.
Попов протянул руку и выдвинул один из них.
Маргарита Васильевна напряженно следила за его действиями. Она перестала плакать, и ее лицо покрылось яркими красными пятнами.
«Нашатырь-то у Саньки найдется?» – мрачно подумал Самарин, а вслух сказал:
– В вашу задачу входит с уверенностью опознать или не опознать в предъявленном вам теле вашу дочь Сорокину Марину Александровну.
У Маргариты Васильевны задергался подбородок – она делала гигантские усилия, чтобы не разрыдаться.
– Давай ты. – Попов тоже выглядел неважно.
«Удивительно, – думал, глядя на него, Дмитрий, – никогда его таким не видел. Обычно он так не переживает. Значит, и у патологоанатома есть нервы».
С тела сняли простыню, и Маргарита Васильевна Разрыдалась в голос. И это при том, что ребята из морга работали на совесть: все было аккуратно зашито и вместо зияющей раны на шее с левой стороны проходил только тонкий синий шов.
– Мариночка! Девочка моя! – Мать бросилась бы на труп, если бы Самарин с Поповым не удержали ее.
– Маргарита Васильевна, не положено, – тихо сказал ей Дмитрий. – Вот получите тело, тогда… Но, к сожалению, это произойдет, только когда будет закончено следствие…
– Девочка моя! – Мать закрыла лицо руками и затряслась в истерических рыданиях.
Самарин отвернулся и тупо разглядывал ровную белую стену, затем прокашлялся и обратился к Маргарите Васильевне:
– Гражданка Диканская, вы опознаете в предъявленном вам теле вашу дочь?
– Да, – тихо прошептала мать.
– Вы можете указать на те приметы, которые безошибочно указали вам, что это ваша дочь?
– Да мне ли ее не знать! Да все-все, все родное! – Она снова чуть не расплакалась, но, встретившись взглядом со следователем, только утерла глаза платком и тихо сказала:
– Вот родинка на левом запястье. Потом, видите, на губе справа небольшой шрамик. Это она губу разбила на даче… – голос предательски задрожал, – с качелей упала… У нас в Школьной…
– Сань, проводи ее, – сказал Самарин.
– Знаешь, Димка, лучше ты.
У Попова было такое лицо, что Самарин не стал спорить, осторожно взял женщину за плечо и повел к выходу.
– Александр Илларионович, – пригласил он.
– Саша! – бросилась к мужу Маргарита Васильевна.
– Мара, я сейчас, – ответил тот, обнял жену и шагнул в помещение морга.
Диканский старался держаться по-мужски, но его выдавали руки.
– Сомнений нет – это моя дочь Марина Диканская, по мужу Сорокина, – тихо заявил он. – Где я должен расписаться?
В эту секунду в «предбаннике» послышался крик. Кричала женщина. Самарин с Поповым поспешно открыли дверь и увидели, как Маргарита Васильевна наступает на зятя с криком:
– Что ты сделал с моей дочерью, подонок! Что тебе было надо?
Костя медленно отступал. Он был еще бледнее, чем прежде, – Вы прекрасно знаете, что я люблю ее и мне ничего было не надо!
– Знаю я, как ты ее любил! – дико выкрикнула безутешная мать. – Это по твоей милости она погибла! По твоей! Ты погубил ее!
– Мара, дорогая, успокойся! – Александр Илларионович подхватил жену в последний момент – губы у женщины посинели, и она стала медленно опускаться на белый плиточный пол.
Муж не смог удержать ее и опустился перед женой на колени, поддерживая только ее голову.
– Санька, нитроглицерин, нашатырь или что там считаешь нужным – быстро, – сказал Дмитрий.
Попов сунул женщине под нос ватку с нашатырем, а затем, когда веки ее слабо дрогнули, отсчитал несколько капель в мензурку с водой:
– Выпейте вот это.
– Сорокин, идите на опознание, – сказал Самарин стоявшему поодаль Косте. – Пусть она вас не видит.
Костя поспешил шагнуть за дверь, стараясь поскорее скрыться с тещиных глаз, но не ожидал, что в следующий момент испытает такой шок.
Потому что перед ним на каталке лежала Марина. Его жена. Такая родная и знакомая, а теперь такая чужая. Ее неестественно бледное тело было сплошь покрыто зеленовато-синими швами, нос заострился, щеки ввалились. Она, казалось, распространяла вокруг себя арктический холод. Это была смерть. Настоящая. Так близко и непосредственно Костя столкнулся с ней впервые в жизни.
Хотелось закричать: «Марина, Мариночка! Прости меня, дурака! Встань! Я больше никогда-никогда… Клянусь!» Хотелось упасть перед ней на колени и вымолить прощение, только пусть она встанет, а не лежит вот так безжизненно на каталке. «Давай уйдем отсюда, из этого страшного места!»
В голове всплыло:
Согрей меня, Ведь я еще живой, И мне так важно вымолить прощенье Перед тобой Не в том, что виноват, А в том, что жизнь – всего мгновенье. (Стихи Р.Б.Зуева.) Но Марина молчала. И оживить ее теперь не могло ничто. Ни раскаяние, ни верность, ни любовь, ни стихи.
Когда опознание было закончено и все документы оформлены, Самарин сказал:
– Слушай, Санька, ты хоть что-нибудь знаешь об этих маньяках? Что ты вообще о них думаешь как медик? Их признают вменяемыми? Но вот я хотел бы понять – что ими движет?
– Страсть, – развел руками Санька. – Что движет людьми в этой жизни: жажда власти, жажда богатства и жажда любви. И последняя самая сильная. А иногда она проявляется вот таким образом… В Америке один убил семнадцать парней только потому, что чувствовал себя одиноким. Ему казалось, что его все бросают, вот он и пристукивал их. Чтобы не бросили.
– А как его нашли? – спросил Самарин.
– Этого американца-то? – Санька оторвался от тяжелых мыслей. – Как всегда, случайно. Сбежал у него один. – Он помолчал. – Беспечные эти американцы… Наши таких промахов не допускают. – Он снова замолчал. – Знаешь, Димка, давай об этом как-нибудь потом. Я сейчас не в настроении. Я тебе литературу подберу…
– Хорошо бы… – отозвался Самарин, – а то трудно вести дело, когда совершенно не понимаешь психологию преступника. Другое дело – вор, грабитель, обычный убийца. У него общечеловеческие мотивы: нажива, ревность, желание отомстить…
– Хорошего ты мнения о человечестве…
– Я же все-таки не из Гринписа и не из Армии спасения. На человечество надо смотреть трезво, тогда и не будет идиотских ошибок. Ну так что, может быть, завтра встретимся?
Санька Попов задумался, а потом кивнул:
– Хорошо. Завтра, у меня.
С лица его не сходило мрачное выражение.
– Господи; как ты поздно! – накинулась на Дмитрия сестра. – Что там у вас, это опознание Часами происходит? Казалось бы, взглянул, узнал или не узнал, и все. Три минуты.
– Аля, давай немного помолчим, ладно?
У Дмитрия в ушах еще звучали плач и причитания Марининой матери.
Посмотрела бы Агния, как именно проходят эти «три минуты». Агнесса замолчала, но ненадолго.
– Хоть бы ты женился, – затянула она старую песню, – и вымещал свое плохое настроение не на мне, а на жене. Хотя мне заранее очень жаль эту несчастную женщину.
Почему-то вспомнилась Штопка. Такая, какой он увидел ее сегодня утром на 2-й линии Васильевского острова, – легкая, воздушная, прекрасная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Хозяин, кажется, тоже бы очарован белой пуделицей. Во всяком случае, он не двигался с места, пока представительница прекрасного пола вместе с хозяйкой не перешла улицу и не скрылась в сквере у Академии художеств. Только после этого Дмитрий, как будто очнувшись, сказал псу:
– Ладно, Чак Норрис, пора и домой. Ты видел?
Если бы Чак мог говорить, он бы ответил: "Видел. Очень понравилась.
Особенно голые задние лапы".
Но вслух он этого не сказал.
И они медленно затрусили – на этот раз через Биржевой мост.
– Тебе уже несколько раз звонили с работы, – сказала Агния вместо приветствия. – Разбудили меня.
– Ну вообще-то не такая рань, – ответил Дмитрий, уводя Чака в ванную мыть лапы.
– Я вчера до двух писала статью о Мартине Стайне, очень интересном молодом дирижере. Сегодня у него будет прием в «Астории». Меня, между прочим, тоже пригласили, – объявила сестра.
– Поздравляю.
– Мне дали пригласительный билет на два лица, – торжественно продолжала Агнесса. – Если будешь хорошо себя вести, прилично оденешься и оставишь свои милицейские замашки, то… – она выдержала многозначительную паузу, – я могу…
Агния не договорила, потому что в прихожей зазвонил телефон.
– Самарин? Говорит дежурный по Ладожскому отделению капитан Селезнев. В три часа будет опознание твоего трупа.
– Моего?
– Не валяй дурака. Загрызенной в электричке. Похоже, личность установили.
Носильщик на вокзале паспорт ее нашел. Марина Александровна Сорокина, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения, прописана: Фурштатская, двадцать четыре, квартира пятнадцать. Замужем.
– Родственники пытались объявить розыск?
– Ну, Дмитрий Евгеньевич, какой им розыск, когда ее всего четвертые сутки нету.
– Ну да, знаю, – сурово отозвался Самарин. Сколько он пытался доказать, что розыск гораздо легче вести по горячим следам, а не через месяц! И вот снова, пожалуйста! Давно бы установили ее личность.
– Полегче, Дмитрий, ты же понимаешь, сколько будет этих заявлений. Да и не о том речь. В три опознание. Ее муж у нас в отделении. Возможно, подъедут родители. Советую захватить валидол для родственников и что-нибудь покрепче для себя.
– Черт! – выругался Дмитрий, бросив трубку. – Три дня назад уже могли установить личность убитой! Если бы не случайность, она так и осталась бы неопознанной. А эти ублюдки соблаговолили бы принять у родственников заявление через месяц. Идиоты!
– Я бы попросила не выражаться, – заметила Агнесса. – Дмитрий, я тебе просто удивляюсь. Что за язык! Что за выражения! Работа в этой милиции тебя вконец испортила. Ты – Самарин! Слышала бы мама…
– Мама бы меня поняла, – ответил Дмитрий.
Он взглянул на часы. Половина второго.
– Ты мне не ответил, – сказала Агния. – Так ты идешь со мной?
– Хорошо, хорошо, – чтобы отвязаться, бросил Самарин. Он терпеть не мог всех этих банкетов-фуршетов, но времени препираться не было.
Когда Самарин с Сорокиным подъехали к моргу, в гулком, выложенном простой белой плиткой «предбаннике» уже стояла прибывшая на опознание интеллигентная пожилая пара. Костя остановился поодаль и после невнятно произнесенного «здравствуйте» старался не смотреть на стариков. Те стояли прижавшись друг к другу. Женщина беспрерывно вытирала слезы платком, а муж тихим голосом ее успокаивал.
Эти сцены всегда действовали на Дмитрия угнетающе, хотя виду он, разумеется, не подавал, и со стороны могло показаться, что он, следователь с железными нервами, просто не замечает, что у других людей бывают эмоции.
Он взглянул на стариков.
«Родители, – подумал он. – Матери бы лучше не ходить».
Он вернулся к жавшемуся в сторонке молодому человеку.
– Понимаете, тело в таком состоянии… Матери лучше не видеть. Может кончиться нервным срывом – А что я-то могу сделать? Они меня слушать не станут.
«Да, теща и зять. И почему они всегда как кошка с собакой? Закон природы, что ли, такой?» – подумал Дмитрий и подошел к пожилой чете.
– Старший следователь Самарин. Извините, но я думаю, будет целесообразно, если в опознании примете участие только вы, – обратился он к мужчине. На женщину Самарин старался не смотреть. потому что женские слезы действовали на него душераздирающе. Сестра это знала и в критических случаях всегда этим пользовалась.
– Нет, – выкрикнула дама, – я должна видеть свою дочь!
– Мара, милая, – пытался успокоить ее муж, – может быть, это не она.
Скорее всего не она. И не зачем тебе туда ходить, я пойду один, а ты пока-по стой здесь.
– Нет! – всхлипнула дама. – Я знаю, я сердцем, чувствую – она там! Пустите меня к дочери! Вы не имеете права не пустить!
В дверях морга появился Александр Попов. Он окинул взглядом «предбанник», оценил обстановку и решил убраться от греха подальше, оставив за себя санитара.
– Сань, побудь на опознании, а? – попросив приятеля Дмитрий.
– Тогда давай начнем, – мрачно отозвался судмедэксперт.
– Муж, пожалуйста, – спокойно сказал Самарин.
Костя двинулся с места, но плачущая дама опередила его.
– Пойду я! Я имею право!
«Как же ее остановить…» – в отчаянии подумал Дмитрий.
Если бы у него хватило сил справиться с десятком разгневанных пожилых фурий, он все равно бы не смог остановить мать, убитую горем, которая, возможно, потеряла единственную дочь.
– Пусть идет, – махнул рукой Попов. – Лучше поскорее закончить…
Он был совершенно вымотан и находился явно не в своей тарелке.
– Муж проходите, – самым железным голосом, на какой был способен, сказал Дмитрий, надеясь, что его холодный тон возымеет действие. Но мать уже ничего не воспринимала. Она ринулась в открытую дверь. Самарин и Попов последовали за ней.
Маргарита Васильевна, оказавшись в помещении морга, дико заозиралась в поисках трупа. Вокруг было пусто. Только во всю стену почти до самого потолка высился огромный холодильник с выдвижными, как у комода, ящиками, перед которым стояла тележка.
Попов протянул руку и выдвинул один из них.
Маргарита Васильевна напряженно следила за его действиями. Она перестала плакать, и ее лицо покрылось яркими красными пятнами.
«Нашатырь-то у Саньки найдется?» – мрачно подумал Самарин, а вслух сказал:
– В вашу задачу входит с уверенностью опознать или не опознать в предъявленном вам теле вашу дочь Сорокину Марину Александровну.
У Маргариты Васильевны задергался подбородок – она делала гигантские усилия, чтобы не разрыдаться.
– Давай ты. – Попов тоже выглядел неважно.
«Удивительно, – думал, глядя на него, Дмитрий, – никогда его таким не видел. Обычно он так не переживает. Значит, и у патологоанатома есть нервы».
С тела сняли простыню, и Маргарита Васильевна Разрыдалась в голос. И это при том, что ребята из морга работали на совесть: все было аккуратно зашито и вместо зияющей раны на шее с левой стороны проходил только тонкий синий шов.
– Мариночка! Девочка моя! – Мать бросилась бы на труп, если бы Самарин с Поповым не удержали ее.
– Маргарита Васильевна, не положено, – тихо сказал ей Дмитрий. – Вот получите тело, тогда… Но, к сожалению, это произойдет, только когда будет закончено следствие…
– Девочка моя! – Мать закрыла лицо руками и затряслась в истерических рыданиях.
Самарин отвернулся и тупо разглядывал ровную белую стену, затем прокашлялся и обратился к Маргарите Васильевне:
– Гражданка Диканская, вы опознаете в предъявленном вам теле вашу дочь?
– Да, – тихо прошептала мать.
– Вы можете указать на те приметы, которые безошибочно указали вам, что это ваша дочь?
– Да мне ли ее не знать! Да все-все, все родное! – Она снова чуть не расплакалась, но, встретившись взглядом со следователем, только утерла глаза платком и тихо сказала:
– Вот родинка на левом запястье. Потом, видите, на губе справа небольшой шрамик. Это она губу разбила на даче… – голос предательски задрожал, – с качелей упала… У нас в Школьной…
– Сань, проводи ее, – сказал Самарин.
– Знаешь, Димка, лучше ты.
У Попова было такое лицо, что Самарин не стал спорить, осторожно взял женщину за плечо и повел к выходу.
– Александр Илларионович, – пригласил он.
– Саша! – бросилась к мужу Маргарита Васильевна.
– Мара, я сейчас, – ответил тот, обнял жену и шагнул в помещение морга.
Диканский старался держаться по-мужски, но его выдавали руки.
– Сомнений нет – это моя дочь Марина Диканская, по мужу Сорокина, – тихо заявил он. – Где я должен расписаться?
В эту секунду в «предбаннике» послышался крик. Кричала женщина. Самарин с Поповым поспешно открыли дверь и увидели, как Маргарита Васильевна наступает на зятя с криком:
– Что ты сделал с моей дочерью, подонок! Что тебе было надо?
Костя медленно отступал. Он был еще бледнее, чем прежде, – Вы прекрасно знаете, что я люблю ее и мне ничего было не надо!
– Знаю я, как ты ее любил! – дико выкрикнула безутешная мать. – Это по твоей милости она погибла! По твоей! Ты погубил ее!
– Мара, дорогая, успокойся! – Александр Илларионович подхватил жену в последний момент – губы у женщины посинели, и она стала медленно опускаться на белый плиточный пол.
Муж не смог удержать ее и опустился перед женой на колени, поддерживая только ее голову.
– Санька, нитроглицерин, нашатырь или что там считаешь нужным – быстро, – сказал Дмитрий.
Попов сунул женщине под нос ватку с нашатырем, а затем, когда веки ее слабо дрогнули, отсчитал несколько капель в мензурку с водой:
– Выпейте вот это.
– Сорокин, идите на опознание, – сказал Самарин стоявшему поодаль Косте. – Пусть она вас не видит.
Костя поспешил шагнуть за дверь, стараясь поскорее скрыться с тещиных глаз, но не ожидал, что в следующий момент испытает такой шок.
Потому что перед ним на каталке лежала Марина. Его жена. Такая родная и знакомая, а теперь такая чужая. Ее неестественно бледное тело было сплошь покрыто зеленовато-синими швами, нос заострился, щеки ввалились. Она, казалось, распространяла вокруг себя арктический холод. Это была смерть. Настоящая. Так близко и непосредственно Костя столкнулся с ней впервые в жизни.
Хотелось закричать: «Марина, Мариночка! Прости меня, дурака! Встань! Я больше никогда-никогда… Клянусь!» Хотелось упасть перед ней на колени и вымолить прощение, только пусть она встанет, а не лежит вот так безжизненно на каталке. «Давай уйдем отсюда, из этого страшного места!»
В голове всплыло:
Согрей меня, Ведь я еще живой, И мне так важно вымолить прощенье Перед тобой Не в том, что виноват, А в том, что жизнь – всего мгновенье. (Стихи Р.Б.Зуева.) Но Марина молчала. И оживить ее теперь не могло ничто. Ни раскаяние, ни верность, ни любовь, ни стихи.
Когда опознание было закончено и все документы оформлены, Самарин сказал:
– Слушай, Санька, ты хоть что-нибудь знаешь об этих маньяках? Что ты вообще о них думаешь как медик? Их признают вменяемыми? Но вот я хотел бы понять – что ими движет?
– Страсть, – развел руками Санька. – Что движет людьми в этой жизни: жажда власти, жажда богатства и жажда любви. И последняя самая сильная. А иногда она проявляется вот таким образом… В Америке один убил семнадцать парней только потому, что чувствовал себя одиноким. Ему казалось, что его все бросают, вот он и пристукивал их. Чтобы не бросили.
– А как его нашли? – спросил Самарин.
– Этого американца-то? – Санька оторвался от тяжелых мыслей. – Как всегда, случайно. Сбежал у него один. – Он помолчал. – Беспечные эти американцы… Наши таких промахов не допускают. – Он снова замолчал. – Знаешь, Димка, давай об этом как-нибудь потом. Я сейчас не в настроении. Я тебе литературу подберу…
– Хорошо бы… – отозвался Самарин, – а то трудно вести дело, когда совершенно не понимаешь психологию преступника. Другое дело – вор, грабитель, обычный убийца. У него общечеловеческие мотивы: нажива, ревность, желание отомстить…
– Хорошего ты мнения о человечестве…
– Я же все-таки не из Гринписа и не из Армии спасения. На человечество надо смотреть трезво, тогда и не будет идиотских ошибок. Ну так что, может быть, завтра встретимся?
Санька Попов задумался, а потом кивнул:
– Хорошо. Завтра, у меня.
С лица его не сходило мрачное выражение.
– Господи; как ты поздно! – накинулась на Дмитрия сестра. – Что там у вас, это опознание Часами происходит? Казалось бы, взглянул, узнал или не узнал, и все. Три минуты.
– Аля, давай немного помолчим, ладно?
У Дмитрия в ушах еще звучали плач и причитания Марининой матери.
Посмотрела бы Агния, как именно проходят эти «три минуты». Агнесса замолчала, но ненадолго.
– Хоть бы ты женился, – затянула она старую песню, – и вымещал свое плохое настроение не на мне, а на жене. Хотя мне заранее очень жаль эту несчастную женщину.
Почему-то вспомнилась Штопка. Такая, какой он увидел ее сегодня утром на 2-й линии Васильевского острова, – легкая, воздушная, прекрасная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57