- Отставить!, - рявкнул Борис, гася уже потухшую ссору, - выбираться мы
отсюда пока не собираемся. Ну-ка, всем одеть шлемы, а то о наших планах
быстрее глухие старухи из Вазисубани узнают, чем мы сами.
Мы неохотно надели колпаки и погрузились в киберпространство с его
поляризованным светом, прицельными решетками, физиопоказателями, хронометром
и фильтрованным воздухом.
- Вот так-то лучше. Теперь всем задачка на сообразительность - как
протолкнуть через мембранные и прочие фильтры содержимое наших баллончиков,
чтобы у ребяток наверху головка немного бо-бо и хотелось бы очень много
бай-бай.
Именно так, прикол за приколом, хохма за хохмой, в атмосфере самого
разнузданного цинизма мы шли к тому, к чему и должны были прийти. Закачивать
никакой газ никуда мне не хотелось и поэтому я старался над этим не думать.
Вмонтированная в мой костюм камера продолжала автоматически работать, но я
давно о ней позабыл. Я сильно подозреваю, что именно там, в том отсеке,
основательно наглотавшись воды, и начал умирать Желтый Тигр, военный
журналист и циник, лучший друг сильной власти. Он еще конечно долго
храбрился, трепыхался, размахивал когтистыми лапами и обнажал острые клыки в
улыбке а-ля Чеширский кот. Он даже с большим энтузиазмом принял выдумку
сообразительной Вирджинии, придумавшей закачивать сонный газ не в
центральный водовод, а прямо в водопровод и канализацию, где ему не могли
помешать уже никакие фильтры и отстойники. Здесь веселящая смесь по задумке
яйцеголовых химиков должна была мгновенно раствориться в воде, пропитать
собой всю кровеносную систему "Водолея", чтобы затем спонтанно перейти снова
в газообразное состояние в чьем-то умывальнике, унитазе, кастрюле, стакане
или, даже, в желудке, погружая подвернувшихся людей не сказать чтобы в
здоровый, но очень глубокий сон, вплоть до принятия ими соответствующего
противоядия, которое прибудет с первым же кораблем Планетарного Союза.
Выдумка эта была настолько изящной, настолько гениальной, что помешать
ее воплощению в жизнь мог только случай, бог-изобретатель.
Я не силен в химии, тем более в теории боевых отравляющих веществ и
бинарных газов. Да и потом у меня не было никакого желания разбираться в
тонкостях физико-химических свойств европейской воды. Наверное об этом
написаны целые библиотеки засекреченной литературы, сделано не одно великое
открытие, написан не один десяток диссертаций, посвященных повышению убойной
силы наших газов. Мы здорово двинули науку вперед, оставив где-то далеко
позади наши души.
Что-то все-таки содержалось в этой воде, невидимое глазу, неразличимое
микроскопами, не задерживаемое фильтрами, не отстаиваемое в отстойниках.
Что-то совершенно безвредное для человеческого организма. Безвредное и
латентное до поры до времени. До той самой секунды, когда в этой воде с
нашей помощью стал растворяться безобидный газ. Как и ожидалось, он
диффузировал во все сосуды и сосудики этой грандиозной кровеносной системы
всех Внешних Спутников, чтобы через некоторое время испариться со всех
свободных поверхностей уже в обличьи боевого отравляющего вещества, залить
смертельным туманом всю станцию и передушить людей и детей как котят.
Я кое-как дотянулся до крана и перекрыл воду. Одри все спала, но
дышала ровно и уже порозовела. А я снова тяжело опустился на залитый водой
пол.
Ох, это проклятое слово "если". В нем много смыслов и оттенков, граней
и неожиданных поворотов, оно многолико как... вода и противоречиво как сама
жизнь. Оно и сомнение, и сожаление, оно и вопрос и повествование, оно
обвинение и надежда.
Если бы я мог помочь тогда тем детям, тем девчонкам и мальчишкам,
занесенных по прихоти все того же "если" на пустынный ледяной панцирь чужой
нечеловеческой Европы. Если бы я, обходя этаж за этажом этой многоярусной
газовой камеры, не снившейся даже в самых мечтательных снах самому доктору
Йозефу Геббельсу, постепенно, с каждым шагом и трупом прозревая и осознавая
что мы сделали, сотворили, не наткнулся бы на тех школьников, на их
скорченные, скрюченные, изломанные тела и совсем нечеловеческие выражения
детских состарившихся лиц (даже смерть мы не могли подарить легкую), было бы
мне сейчас легче? Если бы вместо детей там валялся бы в полном вооружении
целая рота космической пехоты, было бы мне сейчас не так муторно?
Это слово будило меня по ночам, когда я раз за разом, снова и снова
брел железными коридорами Европы (или Титан-сити? ), ища тот единственный и
верный путь, но вновь и вновь забредал в пустынный и мертвый зал с большими
окнами, откуда все дети любили рассматривать ледяные окрестности космодрома.
Это слово преследовало меня всякий раз, когда я заканчивал очередную
книгу, ехидно-жестоко вопрошая: "А стал бы ты писателем, если... "
Потом я нашел Редьярда Киплинга. Его великое стихотворение "If".
Я не настолько хорошо владел староанглийским, чтобы заучить его в оригинале,
но существовала масса отличных переводов и я выбрал сначала вот это:
О, если разум сохранить сумеешь,
Когда вокруг безумие и ложь,
Поверить в правоту свою - посмеешь,
И мужество признать вину - найдешь,
И если будешь жить, не отвечая
На клевету друзей обидой злой,
Горящий взор врага гасить, встречая,
Улыбкой глаз и речи прямотой,
И если сможешь избежать сомненья,
В тумане дум воздвигнув цель-маяк...
Я читал его как "Отче наш" и днем и ночью, и когда мне было плохо, и
тогда, когда мне было очень плохо, когда шел снег и когда снова наступала
Вечная Осень с ее дождями и желтизной листвы, с ее грязью и утренними
заморозками, с ее умиранием и надеждой на возрождение.
И постепенно я, если не примирил себя, то начал существовать, жить с
этим коварным "если", утешая себя мыслью, что есть на свете и прекрасное
киплинговское "если". И может быть придет еще (а не - если! ) время, когда я
смогу сменить свою киплинговскую молитву "Если" на киплинговскую же
"Заповедь":
Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех.
Верь сам в себя наперекор Вселенной,
И маловерным отпусти их грех...
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена и снова
Ты должен воссоздать ее с основ.
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: "Иди"!
КОНЕЦ
Казань, октябрь 96-го.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42