Если что-то не сделал - делай. Надеюсь ты
успеешь. Прощай. Борис. "
Я тяжело опустился на фальшивую могилу и еще раз перечитал письмо. Герр
Адольф на мое святотатство не обратил никакого внимания. Адвокат он был
опытный.
- Он просил что-то передать на словах?, - спросил я.
- Нет, - покачал головой адвокат, - эта история длиться много лет и
через мои руки прошли тысячи таких писем, написанных герром Борисом. Но он
забирал их до истечения установленного срока, а затем приносил новое. Все
они были адресованы только вам. Я сейчас припоминая, что герр Борис поначалу
просил что-то передавать и на словах, но с тех пор прошло слишком много
времени...
- Вы наверное считаете его сумасшедшим?
- Ну что вы, герр Кирилл. Я знаю... знал его с детства и был осведомлен
о приговоре. С его стороны было очень разумно предупредить вас. А теперь я
вынужден вас оставить.
Он кивнул и пошел к выходу с кладбища. Я проводил его взглядом и снова
посмотрел на лист. Дождь его основательно размочил и он превратился в
грязную никчемную промокашку. Я вдавил его каблуком в землю и поднялся. Вот
и все. Пошли последние часы или дни.
Приговор до востребования - кто может придумать более изощренную пытку?
Ты ходишь на свободе, дышишь воздухом, за прошедшие годы и думать забыв о
каком-то там Процессе. Поначалу, год, два, тебя это очень беспокоит -
ты плохо спишь, хаотично меняешь место жительства, по наивности мечтая
обмануть палачей, вздрагиваешь от каждого шороха и нечаянного прикосновения.
И постепенно сходишь с ума или становишься беспечным. Третьего не дано. И ты
спокоен до самого конца, когда однажды ночью (они почему-то очень любят
приходить ночью) тебя поднимут с постели, ослепляя мощными фонарями, закуют
в кандалы, хотя в этом нет нужды, вывезут в закрытой машине далеко за город,
где и приведут отложенный приговор в исполнение. А если ты сидишь в
психбольнице, симулируя болезнь или действительно сойдя с ума, то милая
сестричка введет тебе в вену безболезненную отраву. И кто решиться сказать -
что здесь лучше?
За мыслями я не заметил как добрел до места. Прямо передо мной
возвышался громадный, заслонивший почти все небо, собор, выложенный из
красного кирпича, с витыми, кирпичными же, колоннами, длинной лестницей,
ведущей к массивным, обитыми кованными железными полосами, деревянным
дверям. Из них, настежь распахнутых, мне послышались звуки органа. Это было
вряд ли возможным - служба давно кончилась.
Оглянувшись, я поднялся по лестнице, встал на колени и перекрестился.
Это было сделано вовсе не потому, что я стал христианином. Личное неверие не
означает объективного отсутствия Бога, так же как непонимание основ
квантовой механики не означает, что невозможно сделать атомную бомбу. Внутри
было тепло, но собор, как и все в этом мире, скверно освещался - горели лишь
свечи перед образами, да несколько лампочек в люстрах под фантастически
высоким куполом. И действительно играл орган. Скамьи одиноко грелись в
потоках горячего воздуха, вытекавшего из скрытых щелей кондиционеров, никто
не молился перед иконами, а резная исповедальня приглашала к отпущению
грехов. Я огляделся. Над входом вздымались органные трубы, похожие на
творение внеземной цивилизации, высокий полукруглый балкончик скрывал
играющего и я представил себе седого сгорбленного монаха, с кривой ногой и
тонкими длинными пальцами, медитативно скользящими по регистрам и
извлекающих божественные звуки из сооружения, придумать которое, по моему
глубокому убеждению, человеческому существу было бы не под силу.
Я поиронизировал над своим воображением, натаскавшим готовые штампы у
Питтерс, Эко и Вамберт, и выдающим их в дежурном порядке, когда голове
совсем уж не хочется работать, во рту противно, а книга, черт возьми, уже
второй год не пишется. Впрочем наш замечательный читатель такие огрехи
замечает редко и только стаи критиков набрасываются на подобные проколы
словно стаи акул на ароматную тухлятину.
Здесь пахло, к счастью, воском и ладаном и, взяв свечу, я медленно
прошел мимо икон и скульптур. Образа были почему-то упрятаны за толстые
стекла и горящие перед ними свечи создавали впечатление, что огни горят в
глубине самой картины. Иногда свет падал на глаза библейских женщин и мужчин
и, влажно в них отражаясь, оживлял этих людей.
Я искал того, перед кем мне сейчас хотелось бы поставить свечу, но не
находил - многие святые были слишком строги, иные - слишком мягки и
всепрощающи, но никто сегодня не смотрел с пониманием, или я сам не понимал
их.
Пока я бродил от образа к образу и искал понимания, мой собеседник уже
занял место в третьем ряду у правого края. Он был в старомодном костюме,
цвет которого в полумраке разобрать было невозможно, белой рубашке с
бабочкой, а его дождевик был перекинут через спинку переднего ряда.
Казалось, что он молился - сцепленные руки лежали на коленях, подбородок был
прижат к груди, глаза закрыты. Но это было не так.
До того, как я прослушал курс психологии в Берне, мне всегда казалось,
что чувство противоположное любви, привязанности и дружбе есть ненависть. На
самом же деле антипод привязанности - равнодушие, а враждебность лишь
оборотная сторона любви, ее недостаток, но никак не отсутствие. Бывшие
любовники скорее испытывают друг к другу неприязнь, а друзья превращаются во
врагов, так как от любви до ненависти гораздо меньшее расстояние, чем до
равнодушия. Наверное это печально, но в отсутствие друзей гораздо лучше быть
окруженными врагами, чем равнодушными. Человек любит быть в центре внимания
и его скорее оскорбит полное игнорирование его персоны, нежели просто
враждебность. Может быть, в этом природа многих диктаторов и
военноначальников, обделенных человеческой привязанностью и сублимирующие
свою неутоленную потребность в ненависть ко всем и ненависть к себе. И может
прав Иисус, призывавший любить врагов наших, ибо только так можно излечить
их?
Друзей я давно уже не имел, но врагов сохранял, пестовал и лелеял, в
точности следуя этой заповеди. Я любил своих ближайших врагов и заклятых
друзей. Именно к ним я обращался в трудную минуту.
Я сел на лавку и мы несколько минут просидели молча, казалось не
обращая внимания друг на друга, хотя на самом деле это было не так. Мы
ощущали взаимный опасливый интерес.
Наконец он нарушил тишину:
- Я подумал над твоей просьбой, Кирилл, и поле недолгих размышлений все
же решил тебе помочь.
- Я не буду говорить вам спасибо, генерал. Пожалуй, было бы лучше, если
бы вы не согласились.
Генерал покосился на меня и усмехнулся.
- За что я люблю вас, интеллектуалов, так это за то, что вы всегда
сомневаетесь, прежде чем сделать какую-то глупость, но потом все-равно ее
совершаете. Я прекрасно понимаю твое стремление - ты все хочешь доказать,
что война - это дерьмо. И тебе кажется, что своей писаниной ты можешь
предотвратить надвигающееся смертоубийство.
- Да, надеюсь, - с вызовом соврал я, - человек по своей природе не
пушечное мясо, да к тому же, к счастью, умеет читать.
Собеседник поморщился и оседлал своего любимого конька. Он нес эту
ахинею еще в моем детстве.
- Слабый аргумент. Хорошая война - вот что сейчас нужно человечеству,
как на Спутниках, так и на Земле. Мы застоялись за эти годы Детского
Перемирия. Мы стали слишком долго жить. Ты заметил, Кирилл, как много вокруг
стало стариков и старух? Немощь и болезни отвратительны. Кто сказал, что
годы это мудрость? Годы - это маразм, болезни и мокрые кальсоны. Война - вот
лекарство против седин. Прогрессом движут сражения. Не изобрети человечество
атомной бомбы, вряд ли бы мы сейчас осваивали космос. А взять ваш любимый
конек - гуманизм?! Ну пришло бы кому в голову проявлять его, если бы не было
на свете таких вещей, как - кровь и насилие? С кем ассоциируется у нас живое
воплощение гуманности и сострадания - сестры милосердия? С ранеными, Кирилл,
с войной, пулями и увечьями. Война очищает нас на какое-то время от
агрессивности и поэтому послевоенные годы отличаются небывалым экономическим
подъемом, консолидацией общества, доброжелательностью и миролюбием. А где
все это сейчас? Где подъем, консолидация, миролюбие? Поэтому время пришло -
трубы зовут. И даже ты это почувствовал, а иначе зачем тебе после полутора
десятка лет начать копаться в этой дерьмовой европейской луже?
Генерал самодовольно замолчал, ожидая возражений со стороны
обвиняемого, но тот безмолвствовал. Не потому, что ему не было что сказать,
и не потому, что ему нечем было опровергнуть показания десятка свидетелей,
видевших, как он пырнул несчастного ножичком. Он просто знал - бесполезно
возражать и в который раз уже объяснять, что потерпевший шел мимо него по
улице, споткнулся (сейчас очень плохой асфальт, а улицы совсем не освещают,
господин следователь) и упал прямо на ножичек, которым я, господа судьи,
чистил апельсин. И так двенадцать раз.
- Ты покушаешься на основы, Кирилл. Но только не на основы конфликта, а
того мира, который мы были вынуждены заключить. И это хорошо. Пора показать
нации, что нас заставили сделать. Показать это честно и талантливо.
Так, как ты это умеешь.
- Ладно, генерал, - вздохнул я, - устал я от проповедей. Давайте диск и
разойдемся готовиться к войне, - дрожа я протянул руку. Мне было плохо,
очень плохо. Неужели все-таки наступил этот день "Х", когда придется оживить
свою память, снова пройтись лабиринтами и водоворотами ада, снова пережить
ту боль раскаяния, которую не вырежешь ни алкогольным скальпелем, не
ампутируешь наркотической пилой. Вот сейчас это свершиться - злейший друг
сунет мне в руку персональную ядерную бомбу, которая разнесет в клочья или
меня, или протекающий мир, или нас обоих.
Я даже закрыл глаза, чтобы не видеть свою беззащитную трясущуюся
ладонь, как у припадочного нищего, не видеть оскалившегося генерала, не
пошевелившегося от моего жеста, но неодобрительно глядящего на этого жалкого
человечешку.
- Но у меня его, к сожалению, нет, - я судорожно сглотнул, пытаясь
несуществующей слюной промочить горло, и сунул пятипалую предательницу в
карман, - Оригинал, как ты догадываешься, был уничтожен еще тогда. Но
сохранилась копия в Большой Машине.
Я хотел проворчать, что, мол, и без тебя знаю, но вовремя прикусил
язык.
- Законных путей попасть туда нет. Даже для меня. Поэтому тебе нужен
хакер. И не просто взломщик-любитель, бомбящий счета детских садиков в
муниципальных банках, а профессионал, виртуальщик.
- Может вы мне и денег ссудите на его найм, генерал?, - улыбнулся я.
Он подергал себя за усы, что было высшим проявлением раздражения. Я его
все-таки довел.
- Он тебя сам найдет. Фамилия - Ван Хеемстаа. И надеюсь, что ты
все-таки напишешь эту книгу.
Прощаться мы не стали, так как увидеться в обозримом будущем нам вряд
ли захочется, да и прощать друг друга мы не хотели - то ли было не за что,
то ли за давностью лет мы уже все простили, то ли мы отличались редким
злопамятством. Если разобраться непредвзято, с завязанными глазами и мерой в
руках, скорее у Теодора Веймара было ко мне больше претензий, чем у меня - к
нему.
В чем собственно его вина, господа присяжные? Да всего лишь в том, что
в благословенные времена Конфликта и Недоразумения он имел неосторожность
послать некого журналиста К. Малхонски, в бытность сотрудничества того с ТВФ
и отдельными желтыми газетенками, типа "За правое дело! ", "Венецианский
патриот" и "Трудовой Париж", которому он (генерал) протежировал уже не один
десяток лет по своей генеральской доброте душевной (может он испытывал перед
этим писакой некие угрызения совести, некую вину? Полноте, за что?! ),
послать означенного Желтого тигра в совсекретную операцию, а именно -
открыть купальный сезон и организовать клуб моржей в холодненькой водичке
внеземного океана, кажется где-то около Юпитера. Причем заметьте, господа,
никакого давления, принуждения наш генерал на вышеуказанного К. Малхонски не
оказывал. Ни разу. Даже наоборот - этот благородный военачальник, слуга
Отечеству, отец солдатам, этот гранитный монумент Спокойствию и
Хладнокровию, покрытый изморозью (прошу прощения за невинный плагиат)
испытывал неоднократные нападки и, можно даже сказать, подвергался
психологическому давлению со стороны обвинителя, преследовавшим цель погони
за дешевой сенсацией, за жареным, за клюквой и прочими гастрономическими
лакомствами нашей глубокоуважаемой желтой бульварной прессы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
успеешь. Прощай. Борис. "
Я тяжело опустился на фальшивую могилу и еще раз перечитал письмо. Герр
Адольф на мое святотатство не обратил никакого внимания. Адвокат он был
опытный.
- Он просил что-то передать на словах?, - спросил я.
- Нет, - покачал головой адвокат, - эта история длиться много лет и
через мои руки прошли тысячи таких писем, написанных герром Борисом. Но он
забирал их до истечения установленного срока, а затем приносил новое. Все
они были адресованы только вам. Я сейчас припоминая, что герр Борис поначалу
просил что-то передавать и на словах, но с тех пор прошло слишком много
времени...
- Вы наверное считаете его сумасшедшим?
- Ну что вы, герр Кирилл. Я знаю... знал его с детства и был осведомлен
о приговоре. С его стороны было очень разумно предупредить вас. А теперь я
вынужден вас оставить.
Он кивнул и пошел к выходу с кладбища. Я проводил его взглядом и снова
посмотрел на лист. Дождь его основательно размочил и он превратился в
грязную никчемную промокашку. Я вдавил его каблуком в землю и поднялся. Вот
и все. Пошли последние часы или дни.
Приговор до востребования - кто может придумать более изощренную пытку?
Ты ходишь на свободе, дышишь воздухом, за прошедшие годы и думать забыв о
каком-то там Процессе. Поначалу, год, два, тебя это очень беспокоит -
ты плохо спишь, хаотично меняешь место жительства, по наивности мечтая
обмануть палачей, вздрагиваешь от каждого шороха и нечаянного прикосновения.
И постепенно сходишь с ума или становишься беспечным. Третьего не дано. И ты
спокоен до самого конца, когда однажды ночью (они почему-то очень любят
приходить ночью) тебя поднимут с постели, ослепляя мощными фонарями, закуют
в кандалы, хотя в этом нет нужды, вывезут в закрытой машине далеко за город,
где и приведут отложенный приговор в исполнение. А если ты сидишь в
психбольнице, симулируя болезнь или действительно сойдя с ума, то милая
сестричка введет тебе в вену безболезненную отраву. И кто решиться сказать -
что здесь лучше?
За мыслями я не заметил как добрел до места. Прямо передо мной
возвышался громадный, заслонивший почти все небо, собор, выложенный из
красного кирпича, с витыми, кирпичными же, колоннами, длинной лестницей,
ведущей к массивным, обитыми кованными железными полосами, деревянным
дверям. Из них, настежь распахнутых, мне послышались звуки органа. Это было
вряд ли возможным - служба давно кончилась.
Оглянувшись, я поднялся по лестнице, встал на колени и перекрестился.
Это было сделано вовсе не потому, что я стал христианином. Личное неверие не
означает объективного отсутствия Бога, так же как непонимание основ
квантовой механики не означает, что невозможно сделать атомную бомбу. Внутри
было тепло, но собор, как и все в этом мире, скверно освещался - горели лишь
свечи перед образами, да несколько лампочек в люстрах под фантастически
высоким куполом. И действительно играл орган. Скамьи одиноко грелись в
потоках горячего воздуха, вытекавшего из скрытых щелей кондиционеров, никто
не молился перед иконами, а резная исповедальня приглашала к отпущению
грехов. Я огляделся. Над входом вздымались органные трубы, похожие на
творение внеземной цивилизации, высокий полукруглый балкончик скрывал
играющего и я представил себе седого сгорбленного монаха, с кривой ногой и
тонкими длинными пальцами, медитативно скользящими по регистрам и
извлекающих божественные звуки из сооружения, придумать которое, по моему
глубокому убеждению, человеческому существу было бы не под силу.
Я поиронизировал над своим воображением, натаскавшим готовые штампы у
Питтерс, Эко и Вамберт, и выдающим их в дежурном порядке, когда голове
совсем уж не хочется работать, во рту противно, а книга, черт возьми, уже
второй год не пишется. Впрочем наш замечательный читатель такие огрехи
замечает редко и только стаи критиков набрасываются на подобные проколы
словно стаи акул на ароматную тухлятину.
Здесь пахло, к счастью, воском и ладаном и, взяв свечу, я медленно
прошел мимо икон и скульптур. Образа были почему-то упрятаны за толстые
стекла и горящие перед ними свечи создавали впечатление, что огни горят в
глубине самой картины. Иногда свет падал на глаза библейских женщин и мужчин
и, влажно в них отражаясь, оживлял этих людей.
Я искал того, перед кем мне сейчас хотелось бы поставить свечу, но не
находил - многие святые были слишком строги, иные - слишком мягки и
всепрощающи, но никто сегодня не смотрел с пониманием, или я сам не понимал
их.
Пока я бродил от образа к образу и искал понимания, мой собеседник уже
занял место в третьем ряду у правого края. Он был в старомодном костюме,
цвет которого в полумраке разобрать было невозможно, белой рубашке с
бабочкой, а его дождевик был перекинут через спинку переднего ряда.
Казалось, что он молился - сцепленные руки лежали на коленях, подбородок был
прижат к груди, глаза закрыты. Но это было не так.
До того, как я прослушал курс психологии в Берне, мне всегда казалось,
что чувство противоположное любви, привязанности и дружбе есть ненависть. На
самом же деле антипод привязанности - равнодушие, а враждебность лишь
оборотная сторона любви, ее недостаток, но никак не отсутствие. Бывшие
любовники скорее испытывают друг к другу неприязнь, а друзья превращаются во
врагов, так как от любви до ненависти гораздо меньшее расстояние, чем до
равнодушия. Наверное это печально, но в отсутствие друзей гораздо лучше быть
окруженными врагами, чем равнодушными. Человек любит быть в центре внимания
и его скорее оскорбит полное игнорирование его персоны, нежели просто
враждебность. Может быть, в этом природа многих диктаторов и
военноначальников, обделенных человеческой привязанностью и сублимирующие
свою неутоленную потребность в ненависть ко всем и ненависть к себе. И может
прав Иисус, призывавший любить врагов наших, ибо только так можно излечить
их?
Друзей я давно уже не имел, но врагов сохранял, пестовал и лелеял, в
точности следуя этой заповеди. Я любил своих ближайших врагов и заклятых
друзей. Именно к ним я обращался в трудную минуту.
Я сел на лавку и мы несколько минут просидели молча, казалось не
обращая внимания друг на друга, хотя на самом деле это было не так. Мы
ощущали взаимный опасливый интерес.
Наконец он нарушил тишину:
- Я подумал над твоей просьбой, Кирилл, и поле недолгих размышлений все
же решил тебе помочь.
- Я не буду говорить вам спасибо, генерал. Пожалуй, было бы лучше, если
бы вы не согласились.
Генерал покосился на меня и усмехнулся.
- За что я люблю вас, интеллектуалов, так это за то, что вы всегда
сомневаетесь, прежде чем сделать какую-то глупость, но потом все-равно ее
совершаете. Я прекрасно понимаю твое стремление - ты все хочешь доказать,
что война - это дерьмо. И тебе кажется, что своей писаниной ты можешь
предотвратить надвигающееся смертоубийство.
- Да, надеюсь, - с вызовом соврал я, - человек по своей природе не
пушечное мясо, да к тому же, к счастью, умеет читать.
Собеседник поморщился и оседлал своего любимого конька. Он нес эту
ахинею еще в моем детстве.
- Слабый аргумент. Хорошая война - вот что сейчас нужно человечеству,
как на Спутниках, так и на Земле. Мы застоялись за эти годы Детского
Перемирия. Мы стали слишком долго жить. Ты заметил, Кирилл, как много вокруг
стало стариков и старух? Немощь и болезни отвратительны. Кто сказал, что
годы это мудрость? Годы - это маразм, болезни и мокрые кальсоны. Война - вот
лекарство против седин. Прогрессом движут сражения. Не изобрети человечество
атомной бомбы, вряд ли бы мы сейчас осваивали космос. А взять ваш любимый
конек - гуманизм?! Ну пришло бы кому в голову проявлять его, если бы не было
на свете таких вещей, как - кровь и насилие? С кем ассоциируется у нас живое
воплощение гуманности и сострадания - сестры милосердия? С ранеными, Кирилл,
с войной, пулями и увечьями. Война очищает нас на какое-то время от
агрессивности и поэтому послевоенные годы отличаются небывалым экономическим
подъемом, консолидацией общества, доброжелательностью и миролюбием. А где
все это сейчас? Где подъем, консолидация, миролюбие? Поэтому время пришло -
трубы зовут. И даже ты это почувствовал, а иначе зачем тебе после полутора
десятка лет начать копаться в этой дерьмовой европейской луже?
Генерал самодовольно замолчал, ожидая возражений со стороны
обвиняемого, но тот безмолвствовал. Не потому, что ему не было что сказать,
и не потому, что ему нечем было опровергнуть показания десятка свидетелей,
видевших, как он пырнул несчастного ножичком. Он просто знал - бесполезно
возражать и в который раз уже объяснять, что потерпевший шел мимо него по
улице, споткнулся (сейчас очень плохой асфальт, а улицы совсем не освещают,
господин следователь) и упал прямо на ножичек, которым я, господа судьи,
чистил апельсин. И так двенадцать раз.
- Ты покушаешься на основы, Кирилл. Но только не на основы конфликта, а
того мира, который мы были вынуждены заключить. И это хорошо. Пора показать
нации, что нас заставили сделать. Показать это честно и талантливо.
Так, как ты это умеешь.
- Ладно, генерал, - вздохнул я, - устал я от проповедей. Давайте диск и
разойдемся готовиться к войне, - дрожа я протянул руку. Мне было плохо,
очень плохо. Неужели все-таки наступил этот день "Х", когда придется оживить
свою память, снова пройтись лабиринтами и водоворотами ада, снова пережить
ту боль раскаяния, которую не вырежешь ни алкогольным скальпелем, не
ампутируешь наркотической пилой. Вот сейчас это свершиться - злейший друг
сунет мне в руку персональную ядерную бомбу, которая разнесет в клочья или
меня, или протекающий мир, или нас обоих.
Я даже закрыл глаза, чтобы не видеть свою беззащитную трясущуюся
ладонь, как у припадочного нищего, не видеть оскалившегося генерала, не
пошевелившегося от моего жеста, но неодобрительно глядящего на этого жалкого
человечешку.
- Но у меня его, к сожалению, нет, - я судорожно сглотнул, пытаясь
несуществующей слюной промочить горло, и сунул пятипалую предательницу в
карман, - Оригинал, как ты догадываешься, был уничтожен еще тогда. Но
сохранилась копия в Большой Машине.
Я хотел проворчать, что, мол, и без тебя знаю, но вовремя прикусил
язык.
- Законных путей попасть туда нет. Даже для меня. Поэтому тебе нужен
хакер. И не просто взломщик-любитель, бомбящий счета детских садиков в
муниципальных банках, а профессионал, виртуальщик.
- Может вы мне и денег ссудите на его найм, генерал?, - улыбнулся я.
Он подергал себя за усы, что было высшим проявлением раздражения. Я его
все-таки довел.
- Он тебя сам найдет. Фамилия - Ван Хеемстаа. И надеюсь, что ты
все-таки напишешь эту книгу.
Прощаться мы не стали, так как увидеться в обозримом будущем нам вряд
ли захочется, да и прощать друг друга мы не хотели - то ли было не за что,
то ли за давностью лет мы уже все простили, то ли мы отличались редким
злопамятством. Если разобраться непредвзято, с завязанными глазами и мерой в
руках, скорее у Теодора Веймара было ко мне больше претензий, чем у меня - к
нему.
В чем собственно его вина, господа присяжные? Да всего лишь в том, что
в благословенные времена Конфликта и Недоразумения он имел неосторожность
послать некого журналиста К. Малхонски, в бытность сотрудничества того с ТВФ
и отдельными желтыми газетенками, типа "За правое дело! ", "Венецианский
патриот" и "Трудовой Париж", которому он (генерал) протежировал уже не один
десяток лет по своей генеральской доброте душевной (может он испытывал перед
этим писакой некие угрызения совести, некую вину? Полноте, за что?! ),
послать означенного Желтого тигра в совсекретную операцию, а именно -
открыть купальный сезон и организовать клуб моржей в холодненькой водичке
внеземного океана, кажется где-то около Юпитера. Причем заметьте, господа,
никакого давления, принуждения наш генерал на вышеуказанного К. Малхонски не
оказывал. Ни разу. Даже наоборот - этот благородный военачальник, слуга
Отечеству, отец солдатам, этот гранитный монумент Спокойствию и
Хладнокровию, покрытый изморозью (прошу прощения за невинный плагиат)
испытывал неоднократные нападки и, можно даже сказать, подвергался
психологическому давлению со стороны обвинителя, преследовавшим цель погони
за дешевой сенсацией, за жареным, за клюквой и прочими гастрономическими
лакомствами нашей глубокоуважаемой желтой бульварной прессы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42