Почувствовав себя Демиургом и ощутив прилив творческих сил, Оливия
торопливо допила остывший какао, решив немедленно приступить к работе.
Она развернула текст-процессор прямо на кухне, не желая переходить в
неуютную для писательства гостиную. Дом строился в те времена, когда не
подозревали о возможности общепита, а модернизировался, когда уже одно слово
"общественное питание" вызывало изжогу, позывы к рвоте, колики и язву
желудка. Порождение великой России вызывало ужас у французских гурманов и
породило ажиотажный спрос на квартиры с большими, прекрасно оборудованными
кухнями и на умеющих хорошо готовить кухарок, любовниц и невест.
Оливия готовить не умела и не любила так же, как и физкультуру, и
отдавала приготовление пищи на откуп Анж-Мари, отлично справляющейся с таким
нелегким делом, да кухонному комбайну, когда экономка отсутствовала.
Ели они почему-то почти всегда на кухне, вызывая этим умиление соседей
такой простотой нравов богатых людей, что несказанно раздражало Анж-Мари,
привыкшей воспринимать трапезу как некий очень важный ритуал, а не как
набивание желудка. Когда их с Кириллом не было дома и они не могли поднять
бунт, она сервировала стол в полагающемся для этого месте и по всем
классическим правилам. Попав в такую коварную западню, Кирилл и Оливия долго
препирались с Анж-Мари, упрекая ее в гнилом аристократизме и угрожая пойти и
отравиться в "общепите". Но в конце концов сдавшись под напором аромата
вкусной еды, стоящей на столе, одевали вечерние костюмы (ничего кроме
смокинга! ) и платья (упаси тебя Бог одеть брюки! Юбку, только юбку! ),
чинно выходили к столу, чинно рассаживались и чинно принимались за трапезу,
ведя светские беседы, нахваливая приготовленное, не выставляя локти на стол
и тщательно сверяясь с каталогом об использовании той или иной замысловатой
ложки для того или иного блюда.
После такого спектакля они под каким-нибудь благовидным предлогом
отправляли несгибаемую Анж-Мари в очередной отпуск, питались на кухне
раздора полуфабрикатами, приготавливаемых по очереди (у Кирилла это
получалось лучше - давала знать военная закалка, но он не хотел брать
готовку полностью на себя, предпочитая через день вкушать пересоленные,
подгорелые и недовареные "шедевры" Оливии) и когда становилось совсем уж
невтерпеж, Анж-Мари возвращалась домой, наводя порядок и опять насаживая
аристократический дух.
На данный момент экономка была в загуле (по терминологии Оливии), и они
во всю пользовались плодами свободы: плохой едой, посещением гостей, имеющих
лишь самые смутные представления о приличных манерах, и нескончаемыми
дискуссиями по поводу того, кто лучше готовит и кто хозяйка в доме. Плоды
эти были сомнительны по ценности и по съедобности, но одно преимущество было
несомненным - Оливия спокойно работала на любимой кухне, попутно любуясь
видом из окна, в чем и черпала свое вдохновение.
За свою пока недолгую литературную жизнь она написала больше двух
десятков книг и все они были о любви - плотской ли, платонической, но о
любви. В полной мере их автор не пережил еще это чувство с его болью пополам
(а может и меньше) со счастьем - то ли в силу своей молодости, то ли из
опасения потерять свободу, проистекающей из убежденности, что Homo homini
сволочь est. Поэтому она без содрогания и без излишней сентиментальности и
бережливости копала эту вечную тему. Из-за этого книги выходили, мягко
говоря, странноватыми по содержанию и по тем идеям, которые она
декларировала и вряд ли кто мог догадаться, что они сочинены нежной и мягкой
девушкой. Впрочем они успешно продавались, копировались, запрещались и
забывались.
Если мерилом успеха писателя считать тиражи его книг, то Оливия была на
коне. Но она отдавала себе отчет в том, что успех и талант вещи суть разные
и не очень-то надеялась на литературное "бессмертие". Все признают, что
"Илиада" - великое и бессмертное произведение, однако за ним не стоит
очередь в библиотеках, да и в книжных магазинах она спокойно пылиться на
полках.
Сюжеты помимо ее воли лезли из головы, требуя запечатления на
информационных носителях, и это было адской работой. Как женщина она рожала
каждую книгу в страшных муках, переписывая написанное по сто раз, бесконечно
переделывая повороты сюжета и часами сидя перед пустым экраном и мусоля в
тысячный раз неполучающуюся строчку. Это не окупалось никакими гонорарами,
никакой славой, никаким бессмертием. Видя мучения Оливии, Кирилл утешал ее
тем, что все настоящие писатели испытывают муки творчества и это является
своего рода гарантией, что она пишет нечто значительное и, может даже,
нетленное. Оливия в свою очередь тут же припоминала ему все его нелестные
отзывы о ее книгах и называла подхалимом, в ответ на что Кирилл начинал
ругать свой длинный язык, дурной вкус, музыкальную глухоту, политическую
слепоту и литературную... м-м-м... э-э-э опять же безвкусицу.
В отместку Кириллу и устав выдумывать, Оливия принялась писать мемуары.
Черновое их название было: "Тайная жизнь Оливии Перстейн" (конечно, не ахти,
но на первый раз сойдет) и в них она собиралась отразить все интимные
подробности своей небогатой биографии. Туда она планировала включить такие
главы: "Мой первый поцелуй", "Менархе", "Как я лишилась невинности" и т. п.
Написала она их удивительно быстро для себя, на одном дыхании, благо что
воспоминания эти были еще свежи и приятны. Риф подстерегал ее на главе "Моя
первая книга", где впервые появлялся Кирилл. Она переписала главу семнадцать
раз (личный рекорд! ), но ей никак не удавалось соблюсти точно рассчитанные
пропорции - восемьдесят процентов текста посвящается О. Перстейн и
оставшиеся двадцать - второстепенным персонажам. Здесь это соблюдалось с
точностью до наоборот. Титаническими усилиями она довела это соотношение до
ничейного результата, сквозь слезы с кровью выдирая из главы самые удачные
строки и диалоги.
Вивисекция не пошла на пользу книге и она тихо скончалась, а Оливия с
некоторым удивлением обнаружила, что пишет роман о журналисте К. Малхонски.
Поначалу она вздохнула с облегчением - писалось не менее легко и
интересно, чем ее первые страницы несостоявшейся биографии, но потом Оливия
запаниковала, решив, что по уши влюбилась, втрескалась, втюрилась в своего
героя. Влюбляться ей не хотелось по двум причинам: во-первых, это отняло бы
у нее свободу и спокойствие, а во-вторых, лишило бы ее объективности, надев
на нее розовые очки и заставляя пересыпать повествование восхищенными "ох! "
и "ах! ".
Она тут же завела двух любовников на стороне и было успокоилась, но
только до тех пор, когда ей на ум пришла давно известная мысль, что не надо
путать любовь и секс.
Другие ее попытки избавится от подозрений в собственной предвзятости
были столь же наивны, сколь и безнадежны. В конце-концов она плюнула на все
это, называемое свободой, и стала писать как пишется. Рукопись Кириллу
Оливия не показывала, решив это сделать тогда, когда все будет написано,
отредактировано, одобрено литагентом и сдано в печать и на критику Кирилла
можно будет не обращать внимания.
Глава, над которой Оливия сейчас работала, называлась "Загадочное
путешествие в Пруссию". Позавчера она сочинила заглавие и прикинула основные
эпизоды с тем, что бы на следующий день (то есть - вчера) засесть за
распечатку, но это не удалось по объективной причине и сейчас с трудом
приходилось с трудом восстанавливать тогдашние мысли.
Итак, загадочное путешествие в Пруссию:
"У доктора Й. Геббельса я читала, что Адольф был очень
сентиментальный человеком (естественно, у д-ра Й. Г. она ничего
подобного не читала, и, вообще, имела самые смутные представления о его
литературном наследии, но кто будет это проверять, а если и будет, то
существует такая штука, как авторский вымысел, на которое всегда можно
сослаться в ответ на претензии занудливых читателей, хотя, кажется, в число
ее поклонников они не входят). Наверное, это и послужило источником
(корявое выражение, позже надо будет исправить, а сейчас - вперед, вперед,
вперед) известного выражения, что жестокие люди сентиментальны (а
разве Кирилл жесток? Конечно, вон он как под орех разделывает своих
оппонентов-пацифистов, причем не только на газетных страницах, но и в барах
по пьянке. Нет, тут слова не выкинешь - жесток, груб, сентиментален и если
бы это было не так, то пришлось бы выкинуть такое хорошее начало главы).
По причине сентиментальности мы, наверное, так близко и надолго
сошлись (ну вот, ради красного словца пришлось и себя обвинить в том же
пороке. Надо как-то выпутываться. Вот так, например: ) ведь женщинам это
качество присуще имманентно (что это за слово такое, непроизвольно
выплывшее из подсознания? Ага, по словарю: и. - нечто, внутренне присущее
кому-либо. Молодец, то что нужно, да и образованием блеснула! ) без
всяких довесков (после "всяких" надо вставить "малоприятных"), к
счастью, и так, к несчастью, характерных для мужчин (ого-го, хорошая
шпилька. А ты уверена, что этих довесков у тебя все-таки нет? Это вопрос
другой и к тексту отношения не имеет).
Поначалу я не очень обращала внимание на эту черту его характера
(на какую - жестокость или сентиментальность? Неужели не понятно? Нет.
Х-м-м, действительно, не очень. Ну ладно, дальше все объясниться), хотя в
таком человеке она должна сразу бросаться в глаза, как неправильно сыгранная
нота гениального концерта, как ученические мазки на полотне Мастера, как
цензурные купюры в стихах (неплохо, неплохо, черт возьми), и уже в
самом словосочетании "Желтый Тигр" просится продолжение (нет, не
просится, по-моему. Придется вычеркивать и после "стихах" ставить точку).
Но один случай, точнее - прогулка, заставили (?! ) меня
внимательнее приглядеться к Кириллу и разглядеть в его характере этот
диссонанс (заставили, заставили). Это произошло совсем недавно,
(когда точно? Ага, вспомнила: ) всего лишь месяца назад (и остается
только удивляться, что за годы нашего близкого знакомства ты об этом не
пронюхала раньше! Это я писать не буду), когда жаркое парижское лето
перетекло в очаровательное бабье, особенно замечательное на этих широтах
(это я пишу от чистого сердца) - без душных дней под палящим солнцем
(без чего еще? Да: ), без несметных толп праздношатающихся туристов,
беззастенчиво пялящихся на обитателей старого города и удивляясь - как, мол,
они могут жить в таком захолустье, вдали от цивилизации (ненавижу этих
обормотов!!! ), забывая, что Вавилон со своей башней и смешением языков и
народов расположен всего лишь в (сколько же это точно будет? Неохота
лезть в справочник, да и кого это интересует - проглотят и не подавятся)
ста семидесяти трех километрах отсюда, без скуки отпуска (а ты в нем,
ха-ха, была когда-нибудь? Интересно было бы побывать и испытать эту "скуку"
на себе) и тревожного ожидания осенней поры со своими дождями, холодом,
желтыми листьями и простудой (принимайте "Колдрекс-альфа" - идеальное
средство от гриппа).
Все это: туристы, жара и ожидания кончаются раньше, чем приходит
сентябрь, а дожди, холод и простуда появляется гораздо позже, в октябре
(то есть сейчас). Это превращает сентябрь в прелестнейшую пору года.
Уезжать из Парижа в это время мне не хотелось, но Кирилл уговорил слетать в
Фюрстенберг (если говорить точнее, то я навязалась сама. Он сказал, что
на денек уедет, а я просто так поинтересовалась - куда?, не имея ничего
ввиду, так как уже давно привыкла к его неожиданным отлучкам, решив просто
быть вежливой и показать свой интерес к его жизни. Кирилл на секунду
споткнулся и я почувствовала его смущение и чутьем своим поняла, что за этим
кроется нечто важное для него. Такого случая я упустить не могла и пришлось
употребить все свои чары для уговора его взять меня с собой. Так это было,
но читателю об этом знать не следует, ибо это нарушает возникающее с первых
же строк впечатление об интимном знакомстве автора со всеми подробностями
жизни своего героя), утверждая, что немецкая осень не хуже парижской и
даже превосходит ее по мягкости из-за близости Балтики, а старинный немецкий
город гораздо красивее Парижа и до сих пор не испорчен никакой цивилизацией.
С этим я никак не могла согласится и поэтому решила увидеть своими глазами
это чудо. Мы поехали вместе (все это фантазии чистой воды, но врать мне
не привыкать).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42