И вот когда в школе на уроке арифметики
меня спросили, сколько будет дважды два четыре, я, даже не
успев подумать, автоматически выпалил, только что не пропел:
"Дважды два четыре будет пять!" Все, кроме учителя, засмеялись,
а учитель серьезно наморщил лоб и сказал: "Подумай получше". Я
прекрасно знал правильный ответ, и мне стало смешно оттого, что
учитель придает этому такое большое значение.
- Не смейся, ты не в цирке, - строго сказал учитель. =
Подумай хорошенько и скажи, сколько будет дважды два.
- Дважды два четыре...
- Так, - кивнул головой учитель.
- ...будет пять! - вырвалось у меня.
Класс потонул в хохоте, и учитель выставил меня в наказание
за дверь. И вот, после этого случая я из какого-то
непостижимого детского упрямства стал утверждать, что дважды
два будет пять, и только пять.
- Почему не шесть или семь?! - кричал учитель в бешенстве,
когда у меня в энный раз ответ на задачку не сходился с
правильным.
- А почему четыре? - бубнил я себе под нос, потупив глаза.
- Это же таб-ли-ца у-мно-же-ния!!! - объяснял мне учитель
по слогам.
Кончилось все тем, что в конце четверти мою тетю вызвал к
себе завуч и предложил на выбор: или меня оставляют на второй
год из-за хронического неуспевания по арифметике, или
определяют в интернат для умственно отсталых, чтобы мне там
"подлечили мозги". У тети в то время как раз только что
появился очередной "дядя", а жили мы с ней в одной комнате
коммунальной квартиры, поэтому я создавал определенное
неудобство для тети-дядиных предбрачных игр. Я, возможно,
рассказываю о своей тетке слишком цинично, тем более, после
всего того, что она для меня сделала, но по-другому не
получается. Так вот, в один прекрасный вечер тетя накормила
меня сладким клубничным вареньем и объявила, что через два дня
отправляет меня в "зимний санаторий".
Так я и попал в "школу дураков", как тогда говорили,
сокращенно - ШД. В первый же день моего пребывания в ШД я узнал
от товарищей по палате и по классу, что это никакой не
"санаторий", а Саласпилс - детский концлагерь, - но мне еще
повезло, потому что концлагерь этот не простой, а
образцово-показательный. Теперь-то я понимаю, что мне
действительно повезло... Не знаю, конечно, как в других
подобных заведениях, но в нашем "Саласпилсе" было просто как в
раю: оценок на занятиях не ставили, а после занятий укладывали
спать, кормили полдником со сладкими ватрушками, водили
кататься на лыжах или учили выпиливать лобзиком и выжигать по
дереву (до сих пор не могу забыть пьянящего аромата жженой
фанеры) и на ночь читали вслух с продолжением "Волшебника
изумрудного города", а по выходным показывали фильмы про "Армию
Трясогузки", "Неуловимых мстителей" и других героических детей.
А еще помню - сейчас этого наверняка нет - кормили нас как на
убой, и мне приходилось прятать недоеденные куски мяса в
карман, потому что проверяли, кто сколько съел. (Кажется, у
меня ностальгия по сумасшествию застойных времен!). Правда, эта
идиллия часто нарушалась приглушенными воплями из отделения для
буйных детей, но самих буйных я никогда не видел, потому что
все отделения были надежно разделены непроницаемыми
перегородками.
Но главное было в том, что в ШД я не чувствовал себя
дебилом, потому что никто не обращал внимания на мою
арифметическую странность. Все ограничивалось тем, что учителя
ласково называли меня "Лобачевским", а приятели - "Пятачком"
(от слова "пять"). В общем, чувствовал я там себя вполне
спокойно: никто не дразнил меня "недоумком" и не отбирал
фантики или еще какие-то детские сокровища. Сейчас я понимаю,
чем была обусловлена подобная доброта моих сожителей: все они
были озабочены не тем, как с криком "жопу к стенке!" отвесить
пинка проходящему по коридору товарищу, а какими-то своими
сокровенными, более серьезными, мыслями. У каждого был свой
индивидуальный "бзик": один придумывал фантастические истории
на одному ему понятном языке, второй - безустанно насвистывал
веселые мелодии собственного сочинения, третий - занимался на
уроках онанизмом, методично дроча под партой, четвертый =
непрерывно рассказывал один бесконечный анекдот и т.д. Всеобщим
кумиром был Сережа Пушкин, утверждавший, что знаменитый
однофамильный классик - его пра-пра-прадед. Сходства не было
никакого, но все ему верили: уж больно хорошие (на наш вкус) он
сочинял стихи. Из всех его многочисленных произведений я помню
лишь четверостишие из одной его - может, и не совсем его =
поэмы:
"На стене висит программа:
срать не меньше килограмма.
Кто насерит целый пуд,
Тому премию дадут..."
Пошлятина, конечно, но и у самого Александра Сергеевича
тоже, знаете, разные стихи были. Так вот, днем С.Пушкин кропал
свои вирши, а ночью, после отбоя, зачитывал их вслух всей
палате.Вся пикантность ситуации заключалась в том, что через
две ночи на третью дежурила нянечка по кличке "Гестапо", а она
не выносила, когда по ночам смеются дети. Не смеяться же,
слушая стихи нашего Пушкина, было нельзя, поэтому мы буквально
давились смехом, затыкая рот одеялом или зарываясь лицом в
подушку. Когда, наконец, кто-то не выдерживал, появлялась
заспанная Гестапо, стаскивала с кровати "реготуна", как она
выражалась, заставляла его снять трусы и, голого и босиком,
ставила в угол в палате девочек. На несколько минут воцарялась
гробовая тишина, а затем все повторялось сначала, и на смену
одному продрогшему и зареванному "реготуну" шел другой.
Короче говоря, на фоне остальных мой бзик с "дважды два"
выглядел весьма безыскусным. Осознав эту горькую истину, я
решил поменять свой бзик. Поменять-то поменять, но на что? И
вот как-то раз тетя принесла мне конфет в газетном кульке.
Развернув кулек, я увидел в нижнем углу рубрику "Афонаризмы",
под которой печатались присылаемые читателями афоризмы. Это
было то, что надо, вот это бзик, так бзик! И я принялся
сочинять афоризм, причем делал это так усердно, с таким
напряжением ума, что уже на второй день учительница не
выдержала и спросила меня, почему я витаю в облаках, когда она
объясняет такой сложный и важный вопрос, как отличие гласных от
согласных. О, это был мой звездный час! Когда я сказал, что
сочиняю "афонаризм", мой сосед по парте перестал дрочить до
самого конца урока, и сам Пушкин повернул ко мне свою
гипсово-бледную голову, осадив на мгновение быстрокрылого
Пегаса. Всю следующую неделю меня только и спрашивали кто
громогласно, кто шепотом: "Сочинил? Придумал? Родил?" С каждым
днем интерес к моему необычному бзику все больше и больше
накалялся, и я почувствовал, что должен сочинить нечто такое,
от чего задрожат стены Саласпилса, а Гестапо прослезится и
разрешит нам смеяться всю ночь. Однако время шло, а афоризм,
Афоризм с большой буквы, мне никак не давался.
И вот когда я уже был близок к отчаянию, нам разрешили
вместо вечерних игр посмотреть по телевизору фильм про
советского подпольщика в осажденном фашистами городе. В конце
этого героического фильма сталинских еще времен подпольщика
выдает предатель, его арестовывают, пытают и ведут на
виселицу... Его ведут на виселицу, а он идет, сам идет к петле,
сам просовывает в нее шею. Единственное, что он позволяет себе
сделать перед смертью - это крикнуть: "Наше дело правое =
победа за нами! Умираю, но не сдаюсь!" - "Как же ты не
сдаешься, когда сам, пусть под конвоем, но своими ногами пришел
на виселицу?!" - примерно так подумал я. Ему же нечего терять,
раз он должен умереть, почему же он не вгрызется в горло своему
палачу, чтобы убить напоследок хоть еще одного фашиста? Почему
он не пытается сделать хоть что-то?! Почему люди идут на смерть
так же буднично, как в туалет для справления нужды? "Нет, =
поклялся я себе, - если я и умру, то умру красиво, а перед
самой смертью сделаю напоследок что-нибудь такое... такое..."
Что я сделаю, я так и не придумал, хоть и думал всю ночь, но
зато под утро в мою утомленную голову пришел откуда-то как бы
извне афоризм, которого я сам в первую секунду испугался:
"Смерть - самое крупное событие жизни".
- Ну что, родил? - задали мне наутро ставший дежурным
вопрос.
- Родил, - ответил я невесело.
- Да ну?! Говори! Эй, ребя, Пятачок афонаризм говорить
будет!
- Не скажу, - помотал я головой.
- Почему?
- Не могу, - вздохнул я, пожимая плечами.
Нет, все же так называемые дебилы - отличные ребята: никто
не стал выпытывать у меня мой трудновыговариваемый афоризм, и
меня даже зауважали как человека, имеющего свою тайну. Более
того, нормальные дети мне просто не поверили бы, что я на самом
деле что-то придумал.
Вот так я и жил в этом райском уголке, и не известно, на
сколько я бы там еще задержался, если бы не допустил роковую
ошибку. Случилось это примерно через полтора месяца после моего
поступления "на излечение". В нашу ШД внезапно нагрянула
комиссия из самой Москвы, из министерства здравоохранения.
Прямо как в анекдоте: "Приезжает, значит, в сумасшедший дом
комиссия..." Так вот, всю нашу братию стали по одному
обследовать, и когда дошла очередь до меня, чиновный профессор
из минздрава, полистав мою историю болезни, задал мне в лоб
провокационный вопрос:
- Сколько будет дважды два?
- Пять! - без запинки выпалил я.
Профессор внимательно посмотрел на меня, будто я и впрямь
изрек нечто значительное, и спросил:
- А два плюс три?
"Фигушки, меня не проведешь!" - быстро сообразил я и
весело-звонко прокричал:
- Четыре!
- Все ясно, - профессор рассмеялся так, что на носу
запрыгали очки в тонкой золоченой оправе. - Мальчик просто
путает четверку с пятеркой, это бывает... Позовите следующего.
- Я... я не просто, - заплакал я от обиды, - я... я... я
еще афоризмы сочиняю!
- Иди, иди, мальчик, - вытолкала меня за дверь медсестра.
Пришлось мне вернуться в "родную" школу. Урок профессора не
прошел даром: я смирился с незыблемостью таблицы умножения и
стал как все... Вернее, сам решил "стать как все", это я точно
помню. Раздосадованная моим возвращением, тетя пообещала
содрать с меня семь шкур, если я не перестану "косить под
дурачка" и останусь на второй год - вот тогда-то я и решил
затаиться на время. "Я вам еще покажу, - твердил я про себя,
размазывая по щекам брызнувшие от теткиных подзатыльников
сопли. - Вы меня еще узнаете!" На второй год я с грехом пополам
не остался, а начиная с третьего класса и вовсе стал проявлять
математические способности, даже был призером межрайонной
алгебраической олимпиады. Классная математичка часто хвалила
меня, но тут же добавляла свое неизменное:
- Из тебя, Сизов, мог бы получиться толк, если бы ты не
решал задачки шиворот-навыворот.
- Но с ответом-то сходится, Инесса Ивановна, - виновато
оправдывался я.
Что верно то верно: я бы действительно мог преуспеть в
математике, если бы относился к этой науке менее предвзято.
Помню, когда в девятом классе я узнал о существовании "первого
замечательного предела", меня аж затрясло: первый, да еще и
замечательный! "Хер вам замечательный!" - сказал я про себя с
юношеским задором и взялся за опровержение. И опроверг!
Оказалось, что этот предел равен вовсе не единице, как до сих
пор принято считать, а Пi/180. Два дня я проверял свою формулу
по тригонометрическим таблицам Браддиса: все сходилось! Весь
третий день я думал, что мне делать со своим "великим
открытием", а на четвертый показал вышеприведенную формулу
преподавателю, который вел школьный математический кружок. Пока
преподаватель изучал у меня на глазах доказательство вновь
открытой формулы, призванной произвести переворот в
математической науке и сопредельной ей физике (я уже явственно
слышал треск рвущихся по швам "пифагоровых штанов" и хруст
пожираемого моей формулой "ньютонового яблока"!), я сильно
боялся, что этот вечно хмурый ипохондрик вдруг прыснет смехом и
спросит, брызжа мне в лицо слюной: "Сколько будет дважды два?",
- но к моему счастью - и к несчастью математической теории =
преподаватель отнесся к представленному доказательству излишне
серьезно и, найдя в нем формальную, как оказалось в
последствии, ошибку, пообещал мне поверить вто, что я "гений
калибра Лобачевского", если я эту ошибку исправлю. Ошибку я
исправил в тот же вечер, несмотря, кстати, на то, что тетка не
в шутку пыталась разбить об мою голову настольную лампу,
мешавшую ей спать, и, исправив ее, почувствовал себя гением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
меня спросили, сколько будет дважды два четыре, я, даже не
успев подумать, автоматически выпалил, только что не пропел:
"Дважды два четыре будет пять!" Все, кроме учителя, засмеялись,
а учитель серьезно наморщил лоб и сказал: "Подумай получше". Я
прекрасно знал правильный ответ, и мне стало смешно оттого, что
учитель придает этому такое большое значение.
- Не смейся, ты не в цирке, - строго сказал учитель. =
Подумай хорошенько и скажи, сколько будет дважды два.
- Дважды два четыре...
- Так, - кивнул головой учитель.
- ...будет пять! - вырвалось у меня.
Класс потонул в хохоте, и учитель выставил меня в наказание
за дверь. И вот, после этого случая я из какого-то
непостижимого детского упрямства стал утверждать, что дважды
два будет пять, и только пять.
- Почему не шесть или семь?! - кричал учитель в бешенстве,
когда у меня в энный раз ответ на задачку не сходился с
правильным.
- А почему четыре? - бубнил я себе под нос, потупив глаза.
- Это же таб-ли-ца у-мно-же-ния!!! - объяснял мне учитель
по слогам.
Кончилось все тем, что в конце четверти мою тетю вызвал к
себе завуч и предложил на выбор: или меня оставляют на второй
год из-за хронического неуспевания по арифметике, или
определяют в интернат для умственно отсталых, чтобы мне там
"подлечили мозги". У тети в то время как раз только что
появился очередной "дядя", а жили мы с ней в одной комнате
коммунальной квартиры, поэтому я создавал определенное
неудобство для тети-дядиных предбрачных игр. Я, возможно,
рассказываю о своей тетке слишком цинично, тем более, после
всего того, что она для меня сделала, но по-другому не
получается. Так вот, в один прекрасный вечер тетя накормила
меня сладким клубничным вареньем и объявила, что через два дня
отправляет меня в "зимний санаторий".
Так я и попал в "школу дураков", как тогда говорили,
сокращенно - ШД. В первый же день моего пребывания в ШД я узнал
от товарищей по палате и по классу, что это никакой не
"санаторий", а Саласпилс - детский концлагерь, - но мне еще
повезло, потому что концлагерь этот не простой, а
образцово-показательный. Теперь-то я понимаю, что мне
действительно повезло... Не знаю, конечно, как в других
подобных заведениях, но в нашем "Саласпилсе" было просто как в
раю: оценок на занятиях не ставили, а после занятий укладывали
спать, кормили полдником со сладкими ватрушками, водили
кататься на лыжах или учили выпиливать лобзиком и выжигать по
дереву (до сих пор не могу забыть пьянящего аромата жженой
фанеры) и на ночь читали вслух с продолжением "Волшебника
изумрудного города", а по выходным показывали фильмы про "Армию
Трясогузки", "Неуловимых мстителей" и других героических детей.
А еще помню - сейчас этого наверняка нет - кормили нас как на
убой, и мне приходилось прятать недоеденные куски мяса в
карман, потому что проверяли, кто сколько съел. (Кажется, у
меня ностальгия по сумасшествию застойных времен!). Правда, эта
идиллия часто нарушалась приглушенными воплями из отделения для
буйных детей, но самих буйных я никогда не видел, потому что
все отделения были надежно разделены непроницаемыми
перегородками.
Но главное было в том, что в ШД я не чувствовал себя
дебилом, потому что никто не обращал внимания на мою
арифметическую странность. Все ограничивалось тем, что учителя
ласково называли меня "Лобачевским", а приятели - "Пятачком"
(от слова "пять"). В общем, чувствовал я там себя вполне
спокойно: никто не дразнил меня "недоумком" и не отбирал
фантики или еще какие-то детские сокровища. Сейчас я понимаю,
чем была обусловлена подобная доброта моих сожителей: все они
были озабочены не тем, как с криком "жопу к стенке!" отвесить
пинка проходящему по коридору товарищу, а какими-то своими
сокровенными, более серьезными, мыслями. У каждого был свой
индивидуальный "бзик": один придумывал фантастические истории
на одному ему понятном языке, второй - безустанно насвистывал
веселые мелодии собственного сочинения, третий - занимался на
уроках онанизмом, методично дроча под партой, четвертый =
непрерывно рассказывал один бесконечный анекдот и т.д. Всеобщим
кумиром был Сережа Пушкин, утверждавший, что знаменитый
однофамильный классик - его пра-пра-прадед. Сходства не было
никакого, но все ему верили: уж больно хорошие (на наш вкус) он
сочинял стихи. Из всех его многочисленных произведений я помню
лишь четверостишие из одной его - может, и не совсем его =
поэмы:
"На стене висит программа:
срать не меньше килограмма.
Кто насерит целый пуд,
Тому премию дадут..."
Пошлятина, конечно, но и у самого Александра Сергеевича
тоже, знаете, разные стихи были. Так вот, днем С.Пушкин кропал
свои вирши, а ночью, после отбоя, зачитывал их вслух всей
палате.Вся пикантность ситуации заключалась в том, что через
две ночи на третью дежурила нянечка по кличке "Гестапо", а она
не выносила, когда по ночам смеются дети. Не смеяться же,
слушая стихи нашего Пушкина, было нельзя, поэтому мы буквально
давились смехом, затыкая рот одеялом или зарываясь лицом в
подушку. Когда, наконец, кто-то не выдерживал, появлялась
заспанная Гестапо, стаскивала с кровати "реготуна", как она
выражалась, заставляла его снять трусы и, голого и босиком,
ставила в угол в палате девочек. На несколько минут воцарялась
гробовая тишина, а затем все повторялось сначала, и на смену
одному продрогшему и зареванному "реготуну" шел другой.
Короче говоря, на фоне остальных мой бзик с "дважды два"
выглядел весьма безыскусным. Осознав эту горькую истину, я
решил поменять свой бзик. Поменять-то поменять, но на что? И
вот как-то раз тетя принесла мне конфет в газетном кульке.
Развернув кулек, я увидел в нижнем углу рубрику "Афонаризмы",
под которой печатались присылаемые читателями афоризмы. Это
было то, что надо, вот это бзик, так бзик! И я принялся
сочинять афоризм, причем делал это так усердно, с таким
напряжением ума, что уже на второй день учительница не
выдержала и спросила меня, почему я витаю в облаках, когда она
объясняет такой сложный и важный вопрос, как отличие гласных от
согласных. О, это был мой звездный час! Когда я сказал, что
сочиняю "афонаризм", мой сосед по парте перестал дрочить до
самого конца урока, и сам Пушкин повернул ко мне свою
гипсово-бледную голову, осадив на мгновение быстрокрылого
Пегаса. Всю следующую неделю меня только и спрашивали кто
громогласно, кто шепотом: "Сочинил? Придумал? Родил?" С каждым
днем интерес к моему необычному бзику все больше и больше
накалялся, и я почувствовал, что должен сочинить нечто такое,
от чего задрожат стены Саласпилса, а Гестапо прослезится и
разрешит нам смеяться всю ночь. Однако время шло, а афоризм,
Афоризм с большой буквы, мне никак не давался.
И вот когда я уже был близок к отчаянию, нам разрешили
вместо вечерних игр посмотреть по телевизору фильм про
советского подпольщика в осажденном фашистами городе. В конце
этого героического фильма сталинских еще времен подпольщика
выдает предатель, его арестовывают, пытают и ведут на
виселицу... Его ведут на виселицу, а он идет, сам идет к петле,
сам просовывает в нее шею. Единственное, что он позволяет себе
сделать перед смертью - это крикнуть: "Наше дело правое =
победа за нами! Умираю, но не сдаюсь!" - "Как же ты не
сдаешься, когда сам, пусть под конвоем, но своими ногами пришел
на виселицу?!" - примерно так подумал я. Ему же нечего терять,
раз он должен умереть, почему же он не вгрызется в горло своему
палачу, чтобы убить напоследок хоть еще одного фашиста? Почему
он не пытается сделать хоть что-то?! Почему люди идут на смерть
так же буднично, как в туалет для справления нужды? "Нет, =
поклялся я себе, - если я и умру, то умру красиво, а перед
самой смертью сделаю напоследок что-нибудь такое... такое..."
Что я сделаю, я так и не придумал, хоть и думал всю ночь, но
зато под утро в мою утомленную голову пришел откуда-то как бы
извне афоризм, которого я сам в первую секунду испугался:
"Смерть - самое крупное событие жизни".
- Ну что, родил? - задали мне наутро ставший дежурным
вопрос.
- Родил, - ответил я невесело.
- Да ну?! Говори! Эй, ребя, Пятачок афонаризм говорить
будет!
- Не скажу, - помотал я головой.
- Почему?
- Не могу, - вздохнул я, пожимая плечами.
Нет, все же так называемые дебилы - отличные ребята: никто
не стал выпытывать у меня мой трудновыговариваемый афоризм, и
меня даже зауважали как человека, имеющего свою тайну. Более
того, нормальные дети мне просто не поверили бы, что я на самом
деле что-то придумал.
Вот так я и жил в этом райском уголке, и не известно, на
сколько я бы там еще задержался, если бы не допустил роковую
ошибку. Случилось это примерно через полтора месяца после моего
поступления "на излечение". В нашу ШД внезапно нагрянула
комиссия из самой Москвы, из министерства здравоохранения.
Прямо как в анекдоте: "Приезжает, значит, в сумасшедший дом
комиссия..." Так вот, всю нашу братию стали по одному
обследовать, и когда дошла очередь до меня, чиновный профессор
из минздрава, полистав мою историю болезни, задал мне в лоб
провокационный вопрос:
- Сколько будет дважды два?
- Пять! - без запинки выпалил я.
Профессор внимательно посмотрел на меня, будто я и впрямь
изрек нечто значительное, и спросил:
- А два плюс три?
"Фигушки, меня не проведешь!" - быстро сообразил я и
весело-звонко прокричал:
- Четыре!
- Все ясно, - профессор рассмеялся так, что на носу
запрыгали очки в тонкой золоченой оправе. - Мальчик просто
путает четверку с пятеркой, это бывает... Позовите следующего.
- Я... я не просто, - заплакал я от обиды, - я... я... я
еще афоризмы сочиняю!
- Иди, иди, мальчик, - вытолкала меня за дверь медсестра.
Пришлось мне вернуться в "родную" школу. Урок профессора не
прошел даром: я смирился с незыблемостью таблицы умножения и
стал как все... Вернее, сам решил "стать как все", это я точно
помню. Раздосадованная моим возвращением, тетя пообещала
содрать с меня семь шкур, если я не перестану "косить под
дурачка" и останусь на второй год - вот тогда-то я и решил
затаиться на время. "Я вам еще покажу, - твердил я про себя,
размазывая по щекам брызнувшие от теткиных подзатыльников
сопли. - Вы меня еще узнаете!" На второй год я с грехом пополам
не остался, а начиная с третьего класса и вовсе стал проявлять
математические способности, даже был призером межрайонной
алгебраической олимпиады. Классная математичка часто хвалила
меня, но тут же добавляла свое неизменное:
- Из тебя, Сизов, мог бы получиться толк, если бы ты не
решал задачки шиворот-навыворот.
- Но с ответом-то сходится, Инесса Ивановна, - виновато
оправдывался я.
Что верно то верно: я бы действительно мог преуспеть в
математике, если бы относился к этой науке менее предвзято.
Помню, когда в девятом классе я узнал о существовании "первого
замечательного предела", меня аж затрясло: первый, да еще и
замечательный! "Хер вам замечательный!" - сказал я про себя с
юношеским задором и взялся за опровержение. И опроверг!
Оказалось, что этот предел равен вовсе не единице, как до сих
пор принято считать, а Пi/180. Два дня я проверял свою формулу
по тригонометрическим таблицам Браддиса: все сходилось! Весь
третий день я думал, что мне делать со своим "великим
открытием", а на четвертый показал вышеприведенную формулу
преподавателю, который вел школьный математический кружок. Пока
преподаватель изучал у меня на глазах доказательство вновь
открытой формулы, призванной произвести переворот в
математической науке и сопредельной ей физике (я уже явственно
слышал треск рвущихся по швам "пифагоровых штанов" и хруст
пожираемого моей формулой "ньютонового яблока"!), я сильно
боялся, что этот вечно хмурый ипохондрик вдруг прыснет смехом и
спросит, брызжа мне в лицо слюной: "Сколько будет дважды два?",
- но к моему счастью - и к несчастью математической теории =
преподаватель отнесся к представленному доказательству излишне
серьезно и, найдя в нем формальную, как оказалось в
последствии, ошибку, пообещал мне поверить вто, что я "гений
калибра Лобачевского", если я эту ошибку исправлю. Ошибку я
исправил в тот же вечер, несмотря, кстати, на то, что тетка не
в шутку пыталась разбить об мою голову настольную лампу,
мешавшую ей спать, и, исправив ее, почувствовал себя гением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23