", дернул Ларька за руку.
Вдогонку нам послышался шуршащий шумок снежного обвала...
Проехав с разбегу по заледеневшей луже, мы выскочили с бульвара
и устремились в арку ближайшей подворотни, а потом дворами,
дворами - и очутились на параллельной бульвару улице. Ларек
хотела было остановиться, но я потащил ее к ближайшей
телефонной будке. Там мы присели и, спрятавшись за глухой
нижней половиной стенки, стали осторожно наблюдать через
застекленную верхнюю половину. Буквально через несколько секунд
из подворотни выбежало на тротуар, преследуемое громким
собачьим лаем, забавное существо в белых снежных перьях: ни
дать ни взять - пингвин-альбинос. Существо завертелось,
оглядываясь по сторонам, но тут на него с рычанием набросился
преследовавший диковинную дичь рыжий дворовый пес, и оно,
коротко взмахнув крыльями-руками, пролетело, теряя на ветру
перья, мимо нашей будки. "Отстань, сука!" - послышалось сквозь
лай прощальное курлыканье.
- Можете дышать, - разжал я рот Ларьку, которая
захлебывалась смехом.
- Ой, мамочки! - повисла она на мне, обессилевшая от
хохота.
- Присядьте - вам будет легче, - усадил я ее на заснеженную
скамейку возле трамвайнойостановки.
- Слушай, - сказала она, вытирая перчаткой слезы, - а кто
это был?
- Как кто?! Я же тебе сказал, - недоуменно пожал я плечами.
- А если серьезно?
- Ну... если серьезно, то я думал, что это твой тайный
воздыхатель.
- Нафиг-нафиг, с меня и явных хватает!
- А меня ты к каким относишь: к тайным или явным?
- А ты воздыхаешь? - моргнула Ларек своими длинными
ресницами.
- Еще как! - я засунул руку под ее полушубок, нащупывая
грудь.
- Ты что, с ума сошел? - мягко сказала Ларек, не шевелясь.
- А что? - удивился я.
- Не на остановке же...
- Зайдем в подъезд? - предложил я.
- Отряхни, - повернулась она ко мне заснеженным задом,
поднявшись со скамейки. - Все? А теперь одерни, а то любить не
будут.
Я одернул, и мы зашли в подъезд ближайшего дома. Там мы
поднялись на лестничную площадку между последним и
предпоследним этажами, и, прижав Ларька к окну, я расстегнул на
ней полушубок и запустил руки под кофточку.
- Пальцы холодные, - пожаловалась она неизвестно кому.
- Сейчас нагреются, - утешил я ее.
- Только лифчик расстегивать не надо.
- А то что будет? - стало интересно мне.
- Заставлю застегивать.
- Тоды ой, - сказал я, выпрастывая из-под чашечек лифчика
тугие шары ее грудей.
- Обожди, - мягко отстранив меня, Ларек залезла себе под
юбку и, стянув трусики, попыталась засунуть их в карман моего
пальто.
- Нет уж, мне таких подарков не надо, - отстранил я ее руку
с зажатой в кулачке тряпицей, - а то еще забудешь.
- У меня карманов нет, - Ларек озадаченно поморгала и,
вздохнув, заткнула трусики за сапожок.
- Посмотри в окно, - сказал я ей.
Ларек понятливо повернулась к окну, задрала полушубок до
поясницы и, упершись лбом в стекло, разлепила длинными тонкими
пальцами лепестки набухшего влагой бутона... Не сдержав
инстинктивного любопытства, я заглянул в разверзшуюся
внутренность бутона, край которой напоминал по своему очертанию
кривую букву "О", и тут меня совсем некстати как молнией
ударило: "А ведь это Ольга просила Занзибарова взять меня в
свой концерн великих идей!" И настолько эта мысль, вдруг
всплывшая по какой-то странной ассоциации из подсознания, была
неожиданной и противной, что я на несколько секунд совсем забыл
про Ларька и про то, что с ней полагается делать.
- Ты что, Сизов? - вывернула шею Ларек, нетерпеливо
взбрыкивая раздвинутыми ягодицами.
- Сейчас, сейчас, - пробормотал я, в задумчивости доставая
из штанов повисший сдутым воздушным шариком "прибор".
- Ты что, импотент? - раздраженно удивилась Ларек.
Не помню, что я ответил, да и вспоминать не хочется, но
кончилось все тем, что Ларек одернула шубку и убежала, оставив
на морозном стекле быстро исчезающий островок своего
горячегодыхания.
На опорный пункт я возвращаться уже не стал, а сразу
отправился домой и, запершись в ванной, принялся яростно
онанировать под хлещущей из крана теплой струей, отчаянно
доказывая самому себе, что я не импотент. "Проклятый гороскоп,
проклятый гороскоп, проклятый гороскоп!" -повторял я про себя,
наяривая то правой, то левой рукой.
- Серж, что ты там так долго делаешь? - постучала в дверь
Алена.
- Х.. дрочу! - в сердцах крикнул я ей.
- Ты что, с ума сошел?! - испугалась она. - Мама услышит!
Наконец, я облегченно вздохнул и, приняв душ, вышел из
ванной.
- Что произошло, Сержик? - тут же подскочила ко мне Алена.
- На тебе лица нет - ты весь бледно-зеленый, как
инопланетянин...
- Я - инопланетянин! - нервно засмеялся я. - Я пришел из
космоса: на Земле не рождается таких кретинов, это особая
порода, выведенная в черной дыре!
- Ты что?! - отпрянула Алена. - У нас и так беда, а тут ты
еще...
- Какая беда?
- Мамин "Вечерний коммунист" переименовали в "Вечерний
звон", и она в знак протеста объявила голодовку.
- Будет срать меньше.
- Что ты сказал?! - округлила глаза Алена, застывая с
квадратным ртом.
- Я сказал, что твоя дорогая маман будет реже выделять
экскременты, - пояснил я.
- Животное! - завизжала Алена. - Ты не человек - ты просто
тварь, мерзкая тварь, ненавижу тебя! Собирай чемодан и
убирайся!
- Пожалуйста, - пожал я плечами.
Мне и правда захотелось уйти, чтобы побыть наедине с собой
и спокойно поразмыслить, что же все-таки со мной произошло и
чем это грозит обернуться в будущем, тем более что у меня было
такое чувство, будто все эти мелкие неприятности последних дней
- лишь внешние проявления чего-то более значительного и
страшного, неумолимо надвигающегося на меня.
Я быстро побросал в чемодан свои пожитки, оделся и вышел,
не попрощавшись с рыдающей Аленой. На лестничной площадке я
выглянул в окно, идет ли еще снег, и увидел внизу у соседнего
подъезда уже знакомого мне "хвоста", пританцовывающего на
ночном морозце. "Значит, все-таки шпик", - окончательно
убедившись в слежке, я спустился на первый этаж и позвонил в
дверь алкоголика-одиночки Смиренного.
- Чего надо? - показалась в двери его сморщенная голова.
- Дело есть, Смиреный, - сказал я вполголоса.
- А, это ты, сосед, - прищурился он в темноту подъезда, =
ну, заходи.
- Чем это у тебя воняет? - закашлялся я, пройдя в
единственную комнату Смиреного.
- Борис Федорович, - коротко ответил он.
- Кто? - не понял я, не замечая в комнате никого, кроме нас
двоих.
- "БФ", клей такой знаешь? Я его варю, спирт вывариваю, не
хочешь попробовать?
- Да нет.
- А чего пришел?
- Хочу твоим окном воспользоваться.
- Рубль, - сразу назначил цену Смиреный, как будто его
окном часто пользовались и у него уже была твердая такса.
- Отдам с получки, - обещал я.
- А ты чего с чемоданом? - спросил Смиреный, открывая окно.
- Хм, я думал, ты спросишь, зачем я в окно вылезаю, =
хмыкнул я.
- Это меня не колышет: заплатил - хоть вниз головой
выпрыгивай. Непонятно только, чемодан зачем, - отчего-то
подозрительно покосился он на мой чемодан.
- В Америку эмигрирую, Смиреный, так что не поминай лихом!
- хлопнул я его по костлявому плечу.
- Брешешь, как всегда, - недовольно проворчал он в ответ. =
Ладно, вылезай быстрее, а то полную квартеру снегу напустишь.
Я вылез из окна с противоположной от подъезда стороны дома,
спрыгнул в свеженаметенный сугроб и, поймав выброшенный
Смиреным чемодан, растворился в снегопаде.
8. Зоровавель
В половине двенадцатого ночи я брел по пустынным улочкам
Углова и, меланхолично наблюдая, как на бледный свет неоновых
фонарей слетаются снежные мотыльки, с грустью размышлял над
нелегкой долей провинциального мессии (хотя, в скобках нужно
заметить, что Христос тоже родился не в столице).
Картинка вырисовывалась невеселая, но поучительная: живет
себе обычный человек и, ничем особо не выделяясь и не хватая с
неба звезд, доживает до 30 лет... И тут он вдруг, а может, и не
вдруг - 30 лет ведь, своеобразный рубеж, полжизни прожито =
начинает понимать, что чего-то ему в жизни не достает: то ли
любви, то ли денег, то ли славы, то ли еще хрен знает чего, но
значительного. Короче, такое чувство, что жизнь проходит
впустую. Но вот случается чудо! С небес раздается трубный глас,
и добрый ангел в обличии пройдохи-кооператора приносит этому
человеку благую весть: он призван стать мессией во имя спасения
человечества. Восторженные крики, музыка, цветы, фейерверк...
отменяются, потому что этот человек, будучи по своей натуре
циником, не питает в отношении себя иллюзий и слишком хорошо
понимает, что из такого дерьмового полуфабриката, как он, ни за
что не сделать, сколько ни старайся, конфетку под названием
"Мессия". Более того, вместо восхождения на божественный Олимп
этот самый человек скатывается в такую глубокую яму, из которой
ему уже не выбраться, иначе как наполнив ее собственным
дерьмом.
Итак, подведем итоги моего двухнедельного "мессианства": я
потерял любимую женщину, был продан и вдобавок сам продался
ненавистному мне человеку, во мне пропала уверенность в себе
как в мужчине после того, как меня обозвали импотентом, и, в
завершение всего, меня выгнала из дома жена, и теперь мне
некуда и не к кому идти. Разве что обратно к тетке... Нет уж,
лучше упасть в ножки к Занзибарову и попросить у него кабинет с
мягким кожаным диваном... Ну и дерьмо же я!
- Эй, папаша, куда прешь, ведро опрокинешь! - неожиданно
раздался возле самого моего уха окрик.
Очнувшись от своих мыслей, я обернулся и увидел прямо перед
собой в фонарном свете спортивного сложения парня в легкой
курточке. На вид ему было не больше шестнадцати.
- Нашел "папашу"! - огрызнувшись, я хотел было пройти мимо,
но тут меня заинтересовало, зачем ему вдруг понадобилось на
ночной улице ведро. - А зачем тебе ведро-то? - спросил я более
мирным тоном.
- Листовки клею, - важно сказал паренек, опуская в ведро
измазанную крахмальным клеемплоскую кисть. - Хочешь почитать?
Я подошел вплотную к столбу и прочитал на еще сыром от клея
листке отпечатанное на машинке воззвание:
"ОБРАЩЕНИЕ
ко всем, кому дорога демократия
Братья и сестры угловитяне! Нас предали: скрывавшиеся под
масками реформаторов партократы приняли в советах антинародное
постановление о введении моратория на митинги, демонстрации и
шествия. Они хотят заткнуть народу рот - не допустим этого!
Нужно показать зарвавшимся законодателям-законопредателям, что
мы не безмолвное стадо. Все - на демонстрацию в защиту
демократии! ("Кажется, это тот самый "стотысячный шабаш", про
который говорил Занзибаров", - отметил я про себя). На митинге
выступит с обращением к народу пламенный борец за демократию,
известный под именем Угловского мессии..."
"Что за черт! - пробормотал я, перечитывая. - На митинге
выступит... пламенный борец (?!) за демократию... под именем
Угловского мессии..." Я просто не верил своим глазам! "На
митинге выступит..." Да не собираюсь я выступать ни на каком
митинге! Или это какой-то лжемессия будет выступать? Если так,
то еще куда ни шло...
- Эй, парень! - окликнул я паренька, который уже намазывал
клеем следующий столб.
- Чего? - неохотно обернулся он.
- А что это за "мессия" в твоей листовке? - спросил я,
подходя.
- Умка, - лаконично ответил паренек, пришлепывая к столбу
бумажный лист.
- Я знаю, что Умка, а кто он такой?
- Приходи на митинг - увидишь, - зевнул паренек.
- Ха, приходи! - усмехнулся я, но тут же осекся. - Нахрен
он мне сдался!
- Тогда чего спрашиваешь? - с сонным безразличием спросил
он.
- "Чего спрашиваешь?" А вот чего! - я стянул со столба,
сгребая в кулак, мягкую липкую бумагу, не успевшую присохнуть к
бетону.
- Ты чо, охерел?! - удивленно улыбнулся парень, быстро
просыпаясь.
Не успел я ответить подобающим образом, как мне в глаз
влетел кулак с зажатой в нем кистью.
- Сука! - завопил я, отмахиваясь чемоданом.
В следующую секунду я увидел через щели сморщенных от боли
глаз, как разлетевшиеся веером листовки плавно опускаются
наподобие гигантских снежинок на куртку паренька, лежащего с
застывшей на губах дельфиньей улыбкой вверх лицом на краю
тротуара. Было тихо. Я смотрел на паренька и ждал, что будет
дальше, но ничего не происходило. "Ты мне чуть глаз не выбил",
- пробормотал я не очень уверенно, склоняясь над ним, чтобы
посмотреть, дышит ли,... но взбесившиеся снежинки так
остервенело грохотали по разбросанной бумаге, что дыхания
совсем не было слышно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23