А потом и вовсе заплывают жиром и тупеют, как цереты. И чтоб такого не случалось, боги время от времени насылают на аристократов черное безумие. И Дома сталкиваются в бесконечной кровопролитной схватке. Выживают самые спокойные и мудрые. Может быть, благодаря такой шлифовке крови мы и сохраняем себя веками. А сейчас, сама видишь, время приспело. Если уж в Домах стали появляться такие э… персоны, как твой кузен Ивор. Но твою кровь шлифовать незачем. Я хочу, чтоб ты уехала.
— А ты?
Он улыбнулся ласково, погладил меня по голове, словно маленькую девочку.
— Не говори глупостей, дочка. Хочешь, чтобы я пропустил такую потеху? Никто ничего со мной не сделает. Руки коротки.
И снова мне было нечего сказать. Он не ребенок, он прекрасно понимает, чем рискует. И готов поставить на кон свою жизнь ради интересной игры. Нет смысла его отговаривать.
О том, что мы расстаемся надолго, а может быть и навсегда, мы не говорили. Асены никогда не говорят о таком. И чтоб не заплакать, я стала думать о всяких мелких заботах. Например, кто отнесет Вестейну голубя? Сама невеста, разумеется, этого сделать не может, а без голубя все будет уж слишком глупо и пошло. Имею я право хоть на кусочек свадьбы?! Но, если мы хотим уехать вместе, нужно сохранить все в тайне.
Так я размышляла и решила, что есть лишь один человек, которому я могу довериться.
* * *
А теперь представьте, что вы приходите в гости к близкому родственнику, чтобы поговорить о чем-то приятном. О любви, голубях и тайной свадьбе, к примеру. И находите этого родственника (после долгих поисков, потому что дом пуст)… находите его на чердаке, где он прилаживает к балке петлю.
И что в таком случае делать?
Самое разумное для девицы, я думаю, визжать громко и отчаянно. Только вот беда, визжать я не умею. Наоборот, мне намертво сдавило горло, и я смогла лишь выговорить чуть слышно:
— Что же ты делаешь…
И добавила еще одно слово. Надеюсь, мне его больше никогда не придется повторить. И слышала я его один раз в жизни. Это слово сказал Лейв, когда какая-то пьяная сволочь, спутав комнаты в гостинице, стала ломиться в нашу дверь. Услышав его, сволочь тут же стала тихой и незлобивой, извинилась и ушла.
На Ивора это слово тоже подействовало. Он слез с табуретки и сказал с укоризной:
— Ну зачем ты так? Не мешай, иди домой.
— А еще что придумаешь?
Он положил мне руки на плечи и попросил:
— Ну пожалуйста, Кай, не мешай. Знаешь, как страшно? Знаешь, как трудно решиться? А я им нужен — там. Отцу, маме, Энгусу, тому мальчишке. Знаешь, как им всем одиноко? Они меня ждут. Уходи, ладно?
Я не кричала, когда на грязном тюфяке гостиницы, в страхе и боли стала женщиной.
Ни тогда, когда на мое крыльцо бросили окровавленную рубашку Энгуса.
Ни тогда, когда Лейва повели под суд. Ни тогда, когда Тейя в лицо назвала меня шлюхой. Но от слов Ивора стержень, что вставлен внутрь каждого аристократа, наконец сломался. И я закричала отчаянно:
— Папа! Папочка!
Отец, слава богам, приехал со мной. Бродил сейчас по комнатам, искал слуг, возмущался тем, до чего кузен довел дом. Поэтому он сразу прибежал на мой истошный вопль.
И увидел замечательную картинку: я повисла у Ивора на шее, захлебываясь невыплаканными за два года слезами, и приговариваю: «Как же ты… Я же… Я же теперь…» Наш висельник гладит меня по головке и бормочет что-то невнятное, но утешительное. А над нами маятником судьбы раскачивается веревка с петлей.
Отец как-то разом все понял, не стал задавать вопросов. Обрезал веревку, потом принес снизу две чарки и темную плоскую бутыль. И налил мне — половину, Ивору — до краев.
И сразу стало лучше и светлее. Словно все случилось не со мной. Ни страха, ни боли. А если глаза все еще щипало, так только от того, что зелье было очень крепким.
И я наконец смогла договорить:
— Я же не смогу теперь никуда уехать. И не хочу уезжать. Как же ты хотел меня бросить? Как же я без тебя?
К счастью, Ивор ничего не услышал. Его «обезболило» еще надежнее, чем меня. Он только спросил у отца без особого интереса:
— Где вы нашли эту гадость?
— На кухне, в тайнике.
— Надо же…
— Пап, мы не можем его здесь оставить, — подала голос я.
— Конечно, — ответил отец. — Поехали к нам домой, Там во всем и разберемся.
* * *
Ивор заснул еще в экипаже.
Когда мы приехали, я его растолкала, и он, бормоча проклятия, добрался до дивана в гостевой комнате и там уже провалился в сон окончательно и бесповоротно.
К утру у него началась лихорадка.
К полудню отец вызвал нашего врача, тот вскрыл Ивору вены и выпустил полтазика темной пенистой крови.
Кузен успокоился, больше не метался, не просил у кого-то прощения, не обещал прийти. Но просыпаться тоже не желал. Так и блуждал по неведомым тропам и не спешил возвращаться.
Я сидела с ним, выгнав из комнаты всех прочих. Не потому, что знала, как помочь, а просто мне не хотелось уходить. Меняла мокрое полотенце на его голове, рисовала картинки или дремала.
И почему-то была уверена, что помогать Ивору не нужно. Он сам сумеет выбраться.
Асенам не привыкать к тому, что меняется время. Было время бросать дома и уплывать на кораблях к неведомой земле, потом было время строить, сейчас время воевать.
Я знаю, что потом буду оплакивать мертвых и проклинать короля, Дома, тардов, судьбу за бессмысленную бойню, которую они устроили.
Но на самом деле ничто не случается без причины, и нет невиновных.
Каждый, и я в том числе, думая только о себе, добиваясь счастья для себя, чуть-чуть приблизил эту войну.
И сейчас мы все кинулись в разные стороны — спасать себя и свое счастье.
И только Ивор принял на себя всю нашу вину, наши грядущие боль и стыд.
Оттого, что слабее всех нас, или оттого, что сильнее?
* * *
Ночью Ивор наконец очнулся. Посмотрел удивленно на свои забинтованные руки и сказал:
— Я же вроде не вены резал…
Я рассказала, как было дело. Добавив, что он, Ивор, дурак и мерзавец, если думает, что нам все равно, здесь он или на том свете.
— Покажи разрез, — потребовал Ивор.
Я размотала бинты. Он осмотрел критически свежий шрам и спросил:
— Кто это меня так?
Я назвала имя нашего доктора.
— Портач, — сказал Ивор. — Я давно подозревал.
Потом, подумав немного, добавил:
— Надо же — горячка. Чтобы, значит, голова не работала и не придумывала ничего лишнего. Даже не ожидал, что так хочу жить.
— А есть хочешь? — спросила я.
— Ужасно. Глупая все-таки штука — человек, правда?
Я пошарила на кухне, но разыскала только взбитые сливки — сегодняшний нетронутый десерт. Ивор сказал, что прекрасно сойдет. Накормила его, и он тут же снова заснул.
А я вспомнила наконец, что Вестейн все еще ждет моего ответа.
Ох и свинья ты все же, Кайрен!
А после того, что я ему напишу, буду свинья грязная и неблагодарная.
Остается утешать себя тем, что Вестейн как-никак заслуживает лучшей доли. Зачем ему связывать судьбу с грязной и неблагодарной свиньей?
* * *
Кайрен, дочь Дирмеда — Вестейну из Веллирхейма.
Вестейн, я знаю, что поступаю чудовищно неблагодарно, но вам придется ехать одному.
Вернувшись домой, я тут же с головой ушла в дела своей семьи и совершенно забыла о Вас и Вашем предложении. Оттого Вы уже второй день мучаетесь ожиданием.
Следовательно, у меня, как и у прочих аристократов, нет ни сердца, ни чести, а потому лучше всего будет, если вы постараетесь забыть меня. Я не думаю, что Вам захочется брать в жены женщину, которой Вы не сможете доверять, которую не сможете уважать.
Решение мое окончательное, поэтому не тратьте времени на уговоры — уезжайте.
Если не боитесь за себя, подумайте хотя бы о церетах — они тоже в опасности.
Прощения у Вас не прошу, потому что не заслуживаю его.
Кайрен.
Написано на бледно-голубой бумаге с гербом Дома Дирмеда.
КАЙРЕН
Весь следующий день мы играли в карты.
Отец и доктор хотели повидать кузена, но я их отговорила. Кузен и сам себя сможет вылечить.
Я понимала, что карты для Ивора сейчас просто замена лихорадки. Способ не думать о том, с чем он не может примириться. И ни я, ни отец ничем, к сожалению, не можем ему помочь.
Так что я умывала его, кормила, тасовала карты и помалкивала.
К вечеру он не выдержал и спросил, что нового в городе.
Я рассказала о смерти племянника Ойсина и о начале вендетты.
— Глупо, — сказал Ивор, — до чего глупо.
И задал вопрос, который я весь день боялась услышать:
— Что же с нами будет теперь, Кай?
Я хотела сказать, что понятия не имею, что меня волнует только, что будет со мной, с ним и с моим отцом, но вместо этого вдруг ответила:
— Мы станем слабее.
— Что?
— Не знаю, как сказать. Сильнее кто? Кто лучше защищен. От врагов, от неожиданностей, от всего мира. Он в броне — не слышит, не видит, не чует. И оттого крушит все вокруг. Как мы, аристократы. Но если мы проиграем войну, мы снова научимся чувствовать боль и страх. Сначала свои, потом чужие. Это ужасно, что нам приходится учиться таким способом. Но, видимо, по-другому нельзя.
— Иди спать, Кай, — сказал Ивор. — У тебя глаза на пол-лица, и ты говоришь пророчества. Тебе тоже нужно отдохнуть.
Он был прав, но я боялась оставить его наедине с мыслями. Вдруг он снова придумает какую-нибудь гадость?
И тут меня осенило.
Я сказала: «Спокойной ночи», наклонилась, якобы поправить подушку, и поцеловала кузена.
Совсем не так, как сестре полагается целовать брата.
И выскользнула из комнаты прежде, чем он что-нибудь понял.
Надеюсь, теперь он всю ночь будет гадать, что у меня было на уме. А это, согласитесь, гораздо приятнее, чем размышлять о судьбе Лайи.
* * *
Алтея Соут — своей сестре Паулине.
Здоровья тебе, сестрица дорогая!
Не могу и сказать как порадовало меня твое письмецо. Жаль ответить толком не могу диктовать тут некому и не хочу чтоб Мой прознал так ты уж прости меня за каракулъки.
Вперед всего хочу тебе сказать что едем мы наконец из этого проклятого города княжич наш прежде все медлил а теперь торопится так что верно скоро увидимся. Есть у него причина торопиться тайная сердечная совместила его одна здешняя девка да так что он весь с лица сошел и на колени вставал и любить до гроба обещал и в золото да бархат как куколку наряжать и жениться честно. А она фифа порченая покрутила хвостом да и отворот ему отписала позабыла я говорит как вас зовут и вы к моим воротам дорогу позабудьте мне говорит вы и князь ваш навроде ветошки ноги вытерла да и бросила.
Княжич после той отписки день целый молчком молчал я уж Своему говорила надо священника позвать не иначе сглазили а Он говорит где ж я тебе священника достану голова баранья а я Ему уж достань кормилец а то как мы вдвоем да с племянничкой из земли этой проклятой выбираться будем.
И тут племянничка наша шасть за двери и к нему прямиком я за ней пошла тихонько чтоб она чего непутевого не сотворила давно вижу что глаза у девки бедовые.
А она голубушка наша к княжичу пошла и говорит тихонько не горюйте насильно-то мил не будешь я вот сколько жду чтоб вы на меня хоть разок ласково посмотрели а ничего не горюю потому что судьбу на коне не объедешь только говорит мне один человек сказал что я на этой земле ни нашим ни их законам не подвластная и сказать могу что вздумается вот я и скажу не сокрушайтесь так глаз нет у девки той что она вас не заметила а мне вы один свет на земле.
Долго он молчал а она бедняжка моя стоит дрожит вся как тростиночки на ветру а он ей говорит потом что ж значит верно сказано что жизнь завсегда права нет говорит у меня самого глаз искал я свою судьбу далеко не ведал что она рядом ходит согласна ли ты говорит меня ждать да все в тайне держать а кончится война руки твоей просить буду.
А у нее слезки как жемчужинки так по щечкам и катятся на все я говорит согласная касатик мой голубчик и ручку правую ему тихонько на плечо положила тут у меня старухи тоже в глазах защипало и пошла я назад на цыпочках чтоб Мой ненароком не почуял да не помешал. Так что сестрица дорогая жди нас вскорости да то что я пишу держи в тайности не надо голубку нашу раньше времени смущать.
А кончится война их дурная платье подвенечное шить будем!
ИВОР
Неделю я прохлаждался у дяди, потом меня заела совесть и я уехал в поместье. В конце концов, Ида даже в моем горячечном бреду давала дельные советы. Нечего мне делать в Аврувии. Все, что мог, я уже испортил, пора возвращаться домой — к деревьям, овцам и призракам.
Я приехал как раз ко времени. Наступил месяц собачьей розы, установилась ровная теплая погода, всходам не угрожали теперь ни заморозки, ни засуха, и наши арендаторы наконец позволили себе разболеться. Вдобавок начался окот у овец.
Вот я и крутился целые дни среди скрюченных спин, распухших суставов, поранивших ноги собак и лошадей и свернувшихся мягким клубком в чреве матери ягнят.
Одна овца родила двухголового детеныша. По счастью, я заранее выгнал всех из овчарни — не потому, что был ясновидящим, просто хорошенько пощупал овечке живот. Мертвого уродца я положил в мешок с инструментами, а ночью похоронил в Дубовом Саду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— А ты?
Он улыбнулся ласково, погладил меня по голове, словно маленькую девочку.
— Не говори глупостей, дочка. Хочешь, чтобы я пропустил такую потеху? Никто ничего со мной не сделает. Руки коротки.
И снова мне было нечего сказать. Он не ребенок, он прекрасно понимает, чем рискует. И готов поставить на кон свою жизнь ради интересной игры. Нет смысла его отговаривать.
О том, что мы расстаемся надолго, а может быть и навсегда, мы не говорили. Асены никогда не говорят о таком. И чтоб не заплакать, я стала думать о всяких мелких заботах. Например, кто отнесет Вестейну голубя? Сама невеста, разумеется, этого сделать не может, а без голубя все будет уж слишком глупо и пошло. Имею я право хоть на кусочек свадьбы?! Но, если мы хотим уехать вместе, нужно сохранить все в тайне.
Так я размышляла и решила, что есть лишь один человек, которому я могу довериться.
* * *
А теперь представьте, что вы приходите в гости к близкому родственнику, чтобы поговорить о чем-то приятном. О любви, голубях и тайной свадьбе, к примеру. И находите этого родственника (после долгих поисков, потому что дом пуст)… находите его на чердаке, где он прилаживает к балке петлю.
И что в таком случае делать?
Самое разумное для девицы, я думаю, визжать громко и отчаянно. Только вот беда, визжать я не умею. Наоборот, мне намертво сдавило горло, и я смогла лишь выговорить чуть слышно:
— Что же ты делаешь…
И добавила еще одно слово. Надеюсь, мне его больше никогда не придется повторить. И слышала я его один раз в жизни. Это слово сказал Лейв, когда какая-то пьяная сволочь, спутав комнаты в гостинице, стала ломиться в нашу дверь. Услышав его, сволочь тут же стала тихой и незлобивой, извинилась и ушла.
На Ивора это слово тоже подействовало. Он слез с табуретки и сказал с укоризной:
— Ну зачем ты так? Не мешай, иди домой.
— А еще что придумаешь?
Он положил мне руки на плечи и попросил:
— Ну пожалуйста, Кай, не мешай. Знаешь, как страшно? Знаешь, как трудно решиться? А я им нужен — там. Отцу, маме, Энгусу, тому мальчишке. Знаешь, как им всем одиноко? Они меня ждут. Уходи, ладно?
Я не кричала, когда на грязном тюфяке гостиницы, в страхе и боли стала женщиной.
Ни тогда, когда на мое крыльцо бросили окровавленную рубашку Энгуса.
Ни тогда, когда Лейва повели под суд. Ни тогда, когда Тейя в лицо назвала меня шлюхой. Но от слов Ивора стержень, что вставлен внутрь каждого аристократа, наконец сломался. И я закричала отчаянно:
— Папа! Папочка!
Отец, слава богам, приехал со мной. Бродил сейчас по комнатам, искал слуг, возмущался тем, до чего кузен довел дом. Поэтому он сразу прибежал на мой истошный вопль.
И увидел замечательную картинку: я повисла у Ивора на шее, захлебываясь невыплаканными за два года слезами, и приговариваю: «Как же ты… Я же… Я же теперь…» Наш висельник гладит меня по головке и бормочет что-то невнятное, но утешительное. А над нами маятником судьбы раскачивается веревка с петлей.
Отец как-то разом все понял, не стал задавать вопросов. Обрезал веревку, потом принес снизу две чарки и темную плоскую бутыль. И налил мне — половину, Ивору — до краев.
И сразу стало лучше и светлее. Словно все случилось не со мной. Ни страха, ни боли. А если глаза все еще щипало, так только от того, что зелье было очень крепким.
И я наконец смогла договорить:
— Я же не смогу теперь никуда уехать. И не хочу уезжать. Как же ты хотел меня бросить? Как же я без тебя?
К счастью, Ивор ничего не услышал. Его «обезболило» еще надежнее, чем меня. Он только спросил у отца без особого интереса:
— Где вы нашли эту гадость?
— На кухне, в тайнике.
— Надо же…
— Пап, мы не можем его здесь оставить, — подала голос я.
— Конечно, — ответил отец. — Поехали к нам домой, Там во всем и разберемся.
* * *
Ивор заснул еще в экипаже.
Когда мы приехали, я его растолкала, и он, бормоча проклятия, добрался до дивана в гостевой комнате и там уже провалился в сон окончательно и бесповоротно.
К утру у него началась лихорадка.
К полудню отец вызвал нашего врача, тот вскрыл Ивору вены и выпустил полтазика темной пенистой крови.
Кузен успокоился, больше не метался, не просил у кого-то прощения, не обещал прийти. Но просыпаться тоже не желал. Так и блуждал по неведомым тропам и не спешил возвращаться.
Я сидела с ним, выгнав из комнаты всех прочих. Не потому, что знала, как помочь, а просто мне не хотелось уходить. Меняла мокрое полотенце на его голове, рисовала картинки или дремала.
И почему-то была уверена, что помогать Ивору не нужно. Он сам сумеет выбраться.
Асенам не привыкать к тому, что меняется время. Было время бросать дома и уплывать на кораблях к неведомой земле, потом было время строить, сейчас время воевать.
Я знаю, что потом буду оплакивать мертвых и проклинать короля, Дома, тардов, судьбу за бессмысленную бойню, которую они устроили.
Но на самом деле ничто не случается без причины, и нет невиновных.
Каждый, и я в том числе, думая только о себе, добиваясь счастья для себя, чуть-чуть приблизил эту войну.
И сейчас мы все кинулись в разные стороны — спасать себя и свое счастье.
И только Ивор принял на себя всю нашу вину, наши грядущие боль и стыд.
Оттого, что слабее всех нас, или оттого, что сильнее?
* * *
Ночью Ивор наконец очнулся. Посмотрел удивленно на свои забинтованные руки и сказал:
— Я же вроде не вены резал…
Я рассказала, как было дело. Добавив, что он, Ивор, дурак и мерзавец, если думает, что нам все равно, здесь он или на том свете.
— Покажи разрез, — потребовал Ивор.
Я размотала бинты. Он осмотрел критически свежий шрам и спросил:
— Кто это меня так?
Я назвала имя нашего доктора.
— Портач, — сказал Ивор. — Я давно подозревал.
Потом, подумав немного, добавил:
— Надо же — горячка. Чтобы, значит, голова не работала и не придумывала ничего лишнего. Даже не ожидал, что так хочу жить.
— А есть хочешь? — спросила я.
— Ужасно. Глупая все-таки штука — человек, правда?
Я пошарила на кухне, но разыскала только взбитые сливки — сегодняшний нетронутый десерт. Ивор сказал, что прекрасно сойдет. Накормила его, и он тут же снова заснул.
А я вспомнила наконец, что Вестейн все еще ждет моего ответа.
Ох и свинья ты все же, Кайрен!
А после того, что я ему напишу, буду свинья грязная и неблагодарная.
Остается утешать себя тем, что Вестейн как-никак заслуживает лучшей доли. Зачем ему связывать судьбу с грязной и неблагодарной свиньей?
* * *
Кайрен, дочь Дирмеда — Вестейну из Веллирхейма.
Вестейн, я знаю, что поступаю чудовищно неблагодарно, но вам придется ехать одному.
Вернувшись домой, я тут же с головой ушла в дела своей семьи и совершенно забыла о Вас и Вашем предложении. Оттого Вы уже второй день мучаетесь ожиданием.
Следовательно, у меня, как и у прочих аристократов, нет ни сердца, ни чести, а потому лучше всего будет, если вы постараетесь забыть меня. Я не думаю, что Вам захочется брать в жены женщину, которой Вы не сможете доверять, которую не сможете уважать.
Решение мое окончательное, поэтому не тратьте времени на уговоры — уезжайте.
Если не боитесь за себя, подумайте хотя бы о церетах — они тоже в опасности.
Прощения у Вас не прошу, потому что не заслуживаю его.
Кайрен.
Написано на бледно-голубой бумаге с гербом Дома Дирмеда.
КАЙРЕН
Весь следующий день мы играли в карты.
Отец и доктор хотели повидать кузена, но я их отговорила. Кузен и сам себя сможет вылечить.
Я понимала, что карты для Ивора сейчас просто замена лихорадки. Способ не думать о том, с чем он не может примириться. И ни я, ни отец ничем, к сожалению, не можем ему помочь.
Так что я умывала его, кормила, тасовала карты и помалкивала.
К вечеру он не выдержал и спросил, что нового в городе.
Я рассказала о смерти племянника Ойсина и о начале вендетты.
— Глупо, — сказал Ивор, — до чего глупо.
И задал вопрос, который я весь день боялась услышать:
— Что же с нами будет теперь, Кай?
Я хотела сказать, что понятия не имею, что меня волнует только, что будет со мной, с ним и с моим отцом, но вместо этого вдруг ответила:
— Мы станем слабее.
— Что?
— Не знаю, как сказать. Сильнее кто? Кто лучше защищен. От врагов, от неожиданностей, от всего мира. Он в броне — не слышит, не видит, не чует. И оттого крушит все вокруг. Как мы, аристократы. Но если мы проиграем войну, мы снова научимся чувствовать боль и страх. Сначала свои, потом чужие. Это ужасно, что нам приходится учиться таким способом. Но, видимо, по-другому нельзя.
— Иди спать, Кай, — сказал Ивор. — У тебя глаза на пол-лица, и ты говоришь пророчества. Тебе тоже нужно отдохнуть.
Он был прав, но я боялась оставить его наедине с мыслями. Вдруг он снова придумает какую-нибудь гадость?
И тут меня осенило.
Я сказала: «Спокойной ночи», наклонилась, якобы поправить подушку, и поцеловала кузена.
Совсем не так, как сестре полагается целовать брата.
И выскользнула из комнаты прежде, чем он что-нибудь понял.
Надеюсь, теперь он всю ночь будет гадать, что у меня было на уме. А это, согласитесь, гораздо приятнее, чем размышлять о судьбе Лайи.
* * *
Алтея Соут — своей сестре Паулине.
Здоровья тебе, сестрица дорогая!
Не могу и сказать как порадовало меня твое письмецо. Жаль ответить толком не могу диктовать тут некому и не хочу чтоб Мой прознал так ты уж прости меня за каракулъки.
Вперед всего хочу тебе сказать что едем мы наконец из этого проклятого города княжич наш прежде все медлил а теперь торопится так что верно скоро увидимся. Есть у него причина торопиться тайная сердечная совместила его одна здешняя девка да так что он весь с лица сошел и на колени вставал и любить до гроба обещал и в золото да бархат как куколку наряжать и жениться честно. А она фифа порченая покрутила хвостом да и отворот ему отписала позабыла я говорит как вас зовут и вы к моим воротам дорогу позабудьте мне говорит вы и князь ваш навроде ветошки ноги вытерла да и бросила.
Княжич после той отписки день целый молчком молчал я уж Своему говорила надо священника позвать не иначе сглазили а Он говорит где ж я тебе священника достану голова баранья а я Ему уж достань кормилец а то как мы вдвоем да с племянничкой из земли этой проклятой выбираться будем.
И тут племянничка наша шасть за двери и к нему прямиком я за ней пошла тихонько чтоб она чего непутевого не сотворила давно вижу что глаза у девки бедовые.
А она голубушка наша к княжичу пошла и говорит тихонько не горюйте насильно-то мил не будешь я вот сколько жду чтоб вы на меня хоть разок ласково посмотрели а ничего не горюю потому что судьбу на коне не объедешь только говорит мне один человек сказал что я на этой земле ни нашим ни их законам не подвластная и сказать могу что вздумается вот я и скажу не сокрушайтесь так глаз нет у девки той что она вас не заметила а мне вы один свет на земле.
Долго он молчал а она бедняжка моя стоит дрожит вся как тростиночки на ветру а он ей говорит потом что ж значит верно сказано что жизнь завсегда права нет говорит у меня самого глаз искал я свою судьбу далеко не ведал что она рядом ходит согласна ли ты говорит меня ждать да все в тайне держать а кончится война руки твоей просить буду.
А у нее слезки как жемчужинки так по щечкам и катятся на все я говорит согласная касатик мой голубчик и ручку правую ему тихонько на плечо положила тут у меня старухи тоже в глазах защипало и пошла я назад на цыпочках чтоб Мой ненароком не почуял да не помешал. Так что сестрица дорогая жди нас вскорости да то что я пишу держи в тайности не надо голубку нашу раньше времени смущать.
А кончится война их дурная платье подвенечное шить будем!
ИВОР
Неделю я прохлаждался у дяди, потом меня заела совесть и я уехал в поместье. В конце концов, Ида даже в моем горячечном бреду давала дельные советы. Нечего мне делать в Аврувии. Все, что мог, я уже испортил, пора возвращаться домой — к деревьям, овцам и призракам.
Я приехал как раз ко времени. Наступил месяц собачьей розы, установилась ровная теплая погода, всходам не угрожали теперь ни заморозки, ни засуха, и наши арендаторы наконец позволили себе разболеться. Вдобавок начался окот у овец.
Вот я и крутился целые дни среди скрюченных спин, распухших суставов, поранивших ноги собак и лошадей и свернувшихся мягким клубком в чреве матери ягнят.
Одна овца родила двухголового детеныша. По счастью, я заранее выгнал всех из овчарни — не потому, что был ясновидящим, просто хорошенько пощупал овечке живот. Мертвого уродца я положил в мешок с инструментами, а ночью похоронил в Дубовом Саду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45