Но мне все же не удалось расшифровать каракули, покрывающие каждую страницу. Тереза писала и на полях, и на кармашках, забитых пачками испещренных пометками карт Окленда, Макоума и центрального Детройта. В ее записях не могли разобраться ни доктор, ни полиция. Иногда я открываю этот блокнот и вычитываю нараспев тот или иной набор слов, расшифровывая их почти как заклинания.
В то утро я, наверное, в тысячный раз ворошил страницы и наткнулся на то место, где впервые упоминается мое имя. Подчеркнутое красным, оно стояло среди записей, похожих на поуличную перепись торговых и прочих предприятий в радиусе трех миль от наших домов. Там были и «Бургер-Кинг», и «Крюгер», и «Строе», и «Мини-Майкс», и «Эврис». Мое имя значилось под «Эврис», хотя с Терезой я там никогда не бывал. После каждого пункта – исключая мое имя – «магическим маркером» была нарисована маленькая рожица с точками вместо глаз и зубчатым, как у тыквенной головы, ртом. На полях справа красовалось что-то вроде сталактита или копья острием вниз, а рядом – столбиком, как разгадка невидимого кроссворда, были выведены слова «потерянный» и «дома».
Я перелистнул еще несколько страниц и остановился на той, где Тереза тщательно выбелила стандартную разлиновку, изобразив нечто вроде рельефной карты пустоты. И в центре этой пустоты плавает имя Барбары Фокс, выведенное жирными черными печатными буквами. И тут меня осеняет – в который уже раз, – что даже единственная моя знаменитая творческая идея и та не была моей собственной. Во многом я позаимствовал ее из этого блокнота, хотя один бог знает, что Тереза пыталась этим выразить. Без четверти пять я еще бодрствовал и не мог усидеть на месте. Натянув на себя все имеющиеся у меня футболки, свитер и пальто, я забросил в рюкзак Терезин блокнот и вышел на обжигающий холод. Утро было сверхъестественно ясным из-за обилия снега, залитого светом уличных фонарей. Проезжая мимо начальной школы Фила Харта, я увидел, что там все по-прежнему: тот же красный кирпич, та же продолговатая асфальтированная площадка, два таких же одинаковых футбольных поля и те же вековые клены. Я зарулил на длинную круговую подъездную аллею, где ежедневно к концу занятий вытягивалась вереница автобусов, развозивших учеников по домам, и вспомнил, как из громкоговорителя звучал измученный, прерывающийся голос миссис Джапп. Оттуда я подался к Шейн-парку и, покружив вокруг него, вспомнил о библиотеке.
В тот самый миг, когда я толкаю стеклянную дверь и из нее веет теплом, меня пронзает предчувствие: Тереза может быть здесь. В каком-то смысле более вероятно, что я найду ее здесь, чем где-либо еще: свернувшись калачиком и подложив под себя ноги, она будет сидеть на «бобовнике» и читать какой-нибудь толстый роман девятнадцатого века в твердой обложке. Тогда, в самом начале 1977 года, главным образом из желания досадить отцу, она читала «Сияние». Я это помню, потому что на тисненой серебристой обложке этой книги было изображено лицо ребенка без глаз, без носа и без рта – пустое белое пятно с кудряшками на темечке. Помню, как я собрался было подойти к Терезе, но на полпути раздумал, потому что не хотел приближаться к этому лицу. Оно казалось пористым, как губка, и способным поглотить меня целиком. Но, окинув взглядом старый читальный зал, я понимаю, что предчувствие было ложным. Трое седых мужчин за письменными столами у окна разом вскидывают на меня недовольные лица с красными глазами, и я чуть не смеюсь в голос. Они похожи на забытых мужей трех макбетовских ведьм, которых жены оставили на хранение вместе с их воскресными газетами, с тем чтобы самим беспрепятственно заниматься колдовством на проклятых вересковых болотах. Пару секунд спустя один из них рявкает:
– Да закройте вы эту чертову дверь! – и я закрываю, щурясь от яркого флуоресцентного света.
Всю свою жизнь, даже в Луисвилле, я любил библиотеки, хотя и не только из-за книг, и не из-за мистического библиотечного запаха, перед которым так благоговел мой отец. Я рыскал по библиотеке подобно ныряльщикам, ищущим затонувшие корабли, не разыскивая ничего конкретного – просто что-нибудь старое, замшелое и отчасти, пожалуй, даже бессмысленное, чего я еще не знал. Ни одна книжка из тех, что я вижу перед собой сейчас, не обладает такого рода соблазном. Подозреваю, в них даже нет контрольных карточек, дающих ключи к тому, чьих жизней они коснулись до меня.
Новый флигель оказался компьютерным залом с длинным рядом столов и без единой книги. Шкафов с каталожными карточками, когда-то отделявших часть вестибюля, теперь нет. Грязно-серый ковер уступил место красному напольному покрытию с густым ворсом. Ячейки на стендах рядом с вешалкой ломятся от рекламных проспектов постановок любительского театра, а также программок собраний организаций анонимных алкоголиков и противников абортов. На ближайшем столе под табличкой «Выдается на две недели» красуются разложенные веером бестселлеры. Я затравленно озираюсь.
– Хитклиф? – окликает шелковый голос из-за «Театра шедевров», и я бросаю взгляд в сторону стола выдачи.
Позади него рядом с компьютером стоит стройная брюнетка лет тридцати, отпивая глоток из черной кружки с оранжевой надписью «Рррр!». Она немного выше меня, края чуть тронутых помадой губ загибаются вверх, как янтарь от огня. На ней свободный, мягкий на вид белый свитер. Волосы в естественном беспорядке падают на плечи.
– Что, простите? – спрашиваю я, непонимающе качая головой.
– Вы ведь с вересковых пустошей? Явились меня похитить? – На ее губах мелькнула отнюдь не официальная дружеская улыбка.
– На ваше счастье, нет, – бормочу я.
То, что со мной вот так с ходу начинает кокетничать женщина, да еще в такой знаменательный момент моей жизни, это пока самое смешное, что произошло за последний уикенд.
Женщина легонько хлопает в ладоши.
– Ну и ладно. Просто я люблю роковых мужчин. – Ее глаза вспыхивают каким-то неживым светом – наверное, это из-за очков. – Элизабет Финдли, старший библиотекарь. Да, сначала имя, потом должность. Меня это больше устраивает. Вы можете называть меня Элиза.
К моим оцепеневшим конечностям возвращается чувствительность, легкие привыкают к книжной тяжести библиотечного воздуха. Эта женщина выглядит здесь гораздо более экзотично и неуместно, чем когда-то мистер Воровски.
– Вы чересчур жизнерадостны для восточного Бирмингема, штат Мичиган, в столь ранний час воскресного утра, – говорю я.
– В разгар этой мерзкой зимы, – подхватывает Элиза, – да еще при сломанной кофеварке.
Щелкнув по экрану компьютера, она устремляет на меня смущающе фамильярный взгляд, в котором есть что-то и от голода, и от надежды, и от обиды, но ни того ни другого конкретно. Я кожей чувствую, как по залу распространяется патентованная мэтти-родсовская стеснительность. Я открываю рот, не зная, что сказать, и девушка меня опережает.
– Так кто же он, этот странник, думает Элиза, заблудший в ее царство и похожий на человека, только что вернувшегося из чужеземного плена?
Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз флиртовал с женщиной. Если б я мог вырваться из вечного плена своих мыслей, то, может, и не отказался бы закрутить роман с этой особой. Пару раз такое со мной случалось. Но смысл?
– Я могу вам помочь? – спрашивает она чуть более официально. Очевидно, я слишком долго простоял, не сказав ни слова.
– Только после многих лет упорных тренировок, – отвечаю я, и она снова улыбается. – Я ищу человека.
– А мы что – не люди?
– Я ищу умершего. У вас есть некрологи из газеты «Свободная пресса» в микрофильмах?
– На диске. В хронологическом порядке. Какой год вам нужен?
– О! – восклицаю я, просто чтобы немного сбавить темп, но тут к горлу подступает тошнота, и я хватаюсь за стол.
– Не хотите чаю или, может, воды? – спрашивает Элиза. – Что-то вы жутко побледнели, мой новый роковой друг.
– Девяносто первый, – говорю я в сомнении. – Может, девяносто второй. Нет, наверное, все-таки девяносто первый.
Она за считаные секунды находит нужный диск в картотеке за ее спиной.
– Здесь все сведения по большому Детройту из газеты за тот год. Помощь нужна?
Мой взгляд блуждает по ее глубоким карим глазам, по изогнутым губам.
– Нет, спасибо. Я разберусь.
Элиза пожимает плечами и снова переходит на официальный тон. Кажется, она слегка разочарована, и это меня несколько удивляет.
– Почему вы не хотите сказать, кого вы ищете? Могут быть и другие источники.
– Не хочу вас утруждать.
– А у меня что, такой занятой вид?
– Колина Дорети, – говорю я, обрывая зрительный контакт. – Он погиб в автокатастрофе.
– Доктора Колина Дорети?
Я делаю глубокий вдох, чтобы сердце не пробило дыру в груди:
– Вы его знали?
– А вы? – спрашивает Элиза с удивлением и любопытством. – Мы здесь все его знали. Он был нашим постоянным воскресным посетителем. Мы даже отправляли богослужение в память о нем – там, в новом компьютерном зале.
– А он… – начинаю я, но слова вылетают так быстро, что мне кажется, я их выплевываю. – Он приводил с собой дочь?
– Терезу?
Колени у меня подгибаются, и я опускаюсь на красный ковер.
– О, вы пьяны, сэр? – вопрошает Элиза. – Если так, то вам придется покинуть помещение.
– Вы знаете Терезу Дорети? – подаю я голос с пола.
Элиза меня изучает. Я жду, когда она или вызовет полицию, или крикнет охрану или трех старичков с газетами. Но вместо этого она выходит из-за стола выдачи и опускается рядом со мной на колени. Ее черная юбка слегка задралась. По разного рода причинам – место, доктор, жена, а теперь еще и эта женщина – у меня начинает ломить за грудиной.
– Я ни разу ее не видела. Обычно доктор сам выбирал для нее книги. – Элиза продолжает меня разглядывать. – Знаете, по-моему, пора попробовать подняться на ноги. – Она встает первая и протягивает мне руку, юбка опускается на место. – Вы что, здесь выросли?
Рука Элизы проскальзывает в мою ладонь, рывок – и я снова на ногах.
– Да, в Трое. Мое имя – Мэтти Родс.
К моему изумлению, она начинает хватать ртом воздух. Глаза горят, челюсть отвисла.
– Так вы тот самый мальчик? О господи, да я же вас знаю!
Кондиционер гонит тепло и гудит. Старики за газетным столом шевелятся, шуршат страницами.
– Очевидно, вы тоже здесь выросли, – лепечу я.
– Господи боже мой, да в западном Блумфилде! Мне тогда было двенадцать лет. Я все о вас знала.
– Не может быть! – У меня начинают дрожать мышцы ног.
Элиза смотрит на меня еще несколько секунд и наконец говорит:
– Кажется, я смогу вам помочь.
С трудом передвигая трясущиеся ноги, я плетусь за ней вдоль длинного ряда пластиковых стеллажей. Сосны и сугробы за высоким узким окном в конце прохода зарумянились в лучах восходящего солнца. Мы останавливаемся, и я поднимаю глаза. Вот и она – выпучила на меня свои жуткие пустые глазницы. Я снова наклоняю голову, едва не впилившись лбом в книжный шкаф. Я ей-богу слышу, как скрежещет мое чувство равновесия – словно шестеренки дедовских часов. Тик-так. Неужели жизнь и правда не замирает ни на секунду?
То ли доктор Дорети собственноручно повесил сюда эту зубастую маску, то ли дал указание, потому что она наклонена влево точно под тем же углом, что и раньше, клыки из слоновой кости сверкают, черная пасть заглатывает свет. Я пячусь назад и вспоминаю, что пора закрыть собственный рот. И тут вдруг старый страх отступает, оставляя привкус неподслащенного какао – горький, но с примесью обещания сладости – или памяти о ней. Эта маска висела в доме Терезы как оберег, но, судя по всему, она ни от чего не защитила ни самого доктора, ни его дочь. И, как и я, была отправлена в ссылку.
– Здорово, дружище! – говорю я. Взгляд отрывается на удивление легко, и это меня даже оскорбляет.
Элиза наблюдает за мной, свесив голову почти под тем же углом, что и маска. Взгляд у нее обеспокоенный, но в то же время любопытный. Так на меня обычно смотрела Лора до того, как ее стала бесить моя нерешительность.
– Что-то не так? – спрашивает Элиза.
Я с усилием выжимаю из себя улыбку.
– Страшилка из детства, – объясняю я, кивая на маску. – Эта штука была моим вечным кошмаром. Когда-то она висела в гостиной у Дорети.
Под зубастой маской – табличка в золотой рамке с надписью: «Моим соратникам, ловцам воскресных рассветов, для защиты от всяческих бед и напастей». Рядом с табличкой – фотография доктора Дорети в траурной рамке. Все тот же лысый череп, взгляд в точности такой, каким он мне запомнился, – суровый и безжалостный. Я чуть не принял даты его жизни за индекс по десятичному каталогу Дьюи: 1942–1990.
В другой рамке чуть ниже помещен тот самый некролог, ради которого я сюда пришел, датированный 11 ноября 1990 года. В этом некрологе доктора называют «выдающимся филантропом» в связи с тем, что он основал два стипендиальных фонда для местных студентов.
«В последние восемнадцать лет своей жизни доктор Дорети по выходным дням посвящал пятнадцать часов работе в бесплатной клинике, основанной с его помощью в одном из самых проблемных районов города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47