Она делала такое лицо даже во время месячника художественной лепки, когда у нее точно не было шансов меня победить.
– Джентль-Мэтти? Леди Тер? Готовы? – вопросил доктор Дорети.
У нее появился «прищур», но взгляд еще не окаменел, и тут я вдруг неожиданно для себя прошептал:
– Скажи – нет! Слабо?
Сам не знаю, почему я это сказал. Мне нравилась «Битва умов», но идея сорвать ее с помощью Терезы понравилась еще больше. Конечно, доктор Дорети мог бы пресечь мой робкий бунт легким движением руки. Но он и бровью не повел. Стоял себе, прислонившись к стене рядом с одной из своих масок, и, скрестив на груди руки, выжидательно смотрел на дочь.
На мгновение что-то сверкнуло в «прищуре» – что-то голое и бесцветное. Я потом сказал об этом маме. Она поежилась и покачала головой.
– Не бойся, Мэтти, – изрекла наконец Тереза с улыбкой, еще более холодной, чем у отца. – Тому, кто займет второе место, достанется весь попкорн, так что он сможет наесться до отвала.
Отец предостерегающе тронул ее за руку, я пожал плечами и кивнул. В то время я еще с законным основанием считал, что представляю собой угрозу тому, что доктор как-то назвал при мне «превосходством Дорети». Я знал, что я ей больше не ровня, но что грозный соперник – это точно.
Заняв свое место за столом, я отпихнул Почетное перо, и одна из моих соседок ткнула в него карандашом, затем посмотрела на свою подружку напротив и захихикала. Если бы она посмотрела на меня, я бы, наверное, тоже захихикал. Мне нравилась игра, а не это пышно-розовое перо, которое, по сути, делало меня мишенью для насмешек. Но никто на меня не смотрел, кроме доктора Дорети и его дочери.
И зубастой маски.
Впрочем, я мог и ошибаться. Сейчас-то, наверное, нет. Но тогда мог. Еще во втором классе, когда мы с Терезой почти каждое утро играли в одном из наших двориков, я как-то поскользнулся на мокрых листьях и упал на грабли во дворике соседей Дорети, а в результате чуть не целый час пролежал с зажмуренными глазами, пока доктор обрабатывал глубокую рану у меня на лбу. Насколько я помню, он выпроводил Терезу из комнаты, чтобы избавить ее от этого зрелища. Потом погладил меня по голове и наговорил уйму всяких подобающих случаю утешительных слов. Кровь долго хлестала из продырявленной кожи и натекала на брови, но доктор ее не вытирал.
– Пусть рана очистится, – объяснил он.
Я не плакал. И наверное, не вымолвил ни слова, пока не открыл глаза.
Зубастая маска была вся белая, кроме самих зубов, черных и длинных, больше похожих на иглы, воткнутые в кроваво-красные десны безгубого рта. В белых глазницах не было глаз, и казалось, маска смотрела куда-то внутрь, закатив глаза, чтобы как можно дальше отвернуться от боли и пожить еще хотя бы несколько мгновений. В течение следующих трех лет всякий раз, выключая свет, я видел, как вспыхивает зубастая маска в последний миг не-тьмы.
Может, доктор лечил меня, уложив на стол, а может, на ковер под ним, я просто плохо помню. Но кажется, все-таки на диване в гостиной. И наверное, над этим диваном висела маска. И наверное, на Терезин день рождения он умышленно перевесил ее туда, откуда, по его мнению, мне точно было бы ее видно. Что бы ни думала, а порой и ни говорила моя мать, доктор Дорети ни за что и никогда не намекнул бы Терезе, какие темы будут затронуты в предстоящей «Битве умов». Доктор счел бы это оскорбительным для дочери. Но воспользоваться преимуществами игры на своем поле он бы не погнушался.
– Ну-с, мальчик и девочки? Все готовы? – вопросил он.
Я сидел и тупо пялился на маску, слушая, как снег бьется в окно, а все остальные схватились за карандаши, чтоб хотя бы их опробовать. Мне очень хотелось отвернуться – я даже приказывал себе это сделать. Но никак не мог оторвать от нее глаз. Пустые глазницы притягивали мой взгляд, как черные дыры, в которые засасывается свет. Откуда-то издалека до меня донесся голос доктора:
– Одна двенадцатая на минус одну восемнадцатую.
– Минус одна двести шестнадцатая, – выпалила Тереза, прежде чем чей-нибудь карандаш коснулся бумаги. За своим она даже не потянулась.
Доктор занес очко в счетную таблицу и продолжал. Весь смысл раунда на скорость состоял в том, чтобы отсеялись слабейшие. Я все еще находился под впечатлением от той клыкастой злобной рожи и не был готов отвечать.
– Репортеры «Вашингтон пост», которые…
– Бернстайн, Вудворд, – ответила Тереза. Еще очко.
– «Инаугурация». Дать определение. Произнести по буквам.
Это было особенно жестоко, потому что девять месяцев спустя, в разгар предвыборной кампании любой из присутствующих ответил бы не задумываясь. Зато теперь-то уж все запомнят, что Тереза Дорети самая первая узнала и значение этого слова, и как оно пишется.
К тому времени, как я вышел из ступора и побил Терезу в ответе на вопрос по географии Мичигана – об острове Макинак, было уже слишком поздно. Я схватил карандаш, пренебрегая калькулятором – если тебе без него не обойтись, значит, ты обречен, – и начал топить остальных одноклассниц во время раунда лексических задач. Я и близко не подошел к тому, чтобы нагнать Терезу. Но все-таки посмотрел на нее один раз на подходе к финишу и неожиданно для себя улыбнулся. Она моментально улыбнулась в ответ. Тут пролетел следующий вопрос, и мы бросились за ним вдогонку.
На исходе дня доктор Дорети повел нас всех на Сидровое озеро кататься на коньках. Тереза укатила далеко вперед, а я тащился в хвосте. Я был рад, что оторвался от стайки девчонок, и ковылял в одиночестве, пока не упал и не понял, что лежу ничком на льду, крепко зажмурив глаза. Упал – это еще куда ни шло, но мне вовсе не хотелось заглядывать в глубь озера. Когда же я все-таки открыл глаза, мой взгляд уперся в лед, серый и тусклый, как сталь.
Отец как-то сказал мне, что это озеро – плод человеческих рук, и я воспринял это буквально, то есть что какие-то люди почему-то оставили там свои конечности и из них выросло озеро. Правда, я не столько боялся входить в него летом, сколько зимой скользить по нему на коньках. Я не хотел, чтобы из-подо льда что-нибудь вылезло и утащило меня в глубину. Но еще больше я не хотел увидеть там ничего такого, что могло бы это сделать. Загребая варежками, я с трудом поднялся на ноги и заскользил вслед за удаляющейся компанией.
И вот появился Снеговик, хотя его еще никто так не называл. Никто не посылал оперативные группы на его поиски и не устраивал в школе экстренных собраний по его поводу. Психологи не составляли его психологических портретов. И никто не высказывал гипотез о том, что он проделывал со своими жертвами в те дни, а порой и недели, что протекали с момента похищения до того, как их бездыханные, но не отмеченные следами насилия тела в опрятных одеждах обнаруживали мирно покоящимися на снегу.
1994
В Луисвилле будет ждать Лора – в заляпанном краской коротком комбинезоне, в который она влезает по вечерам после ужина, с заколотыми на затылке темными волосами под красно-черной банданой. В постели, с банджо на коленях – на банджо она упражняется исключительно в постели – и со стаканом пива «Роллинг-Рок» на ночном столике. Я знаю, что она ждет моего звонка. Что ж, сам виноват. Против всяких ожиданий я оказался на редкость хорошим специалистом в технике супружеской жизни: ужины при свечах, объятия со спины за готовкой еды, запасной «Роллинг-Рок», который я оставлял ей на столике, когда спускался рисовать.
Родители тоже будут ждать – в Лексингтоне, они-то не будут делать вид, что не ждут. Мать вообще не хотела, чтобы я сюда ехал. Она уверяла, что я снова стану таким. Таким – то есть зацикленным на иллюзиях, что в ее системе координат означает «заблуждение, что Детройт имеет какое-то отношение» к той кутерьме, в которую я, по ее опасениям, превращаю свою жизнь.
Набираю свой домашний номер и жду. Три гудка. Четыре. Я уж было понадеялся, что Лора еще не пришла, что у «пырейного» бэнда, в котором она шесть вечеров в неделю играет в клубе «Секретариат», сегодня убойный концерт и как раз сейчас она лабает на бис и сценично флиртует с толпой, посылая в нее сквозь дым тот медлительно-томный смех, который исходит оттуда, куда мне не добраться, а придя домой, нажмет кнопку автоответчика, услышит мой голос и поймет, что я тут же перезвоню. Я всегда перезванивал. И я перезваниваю.
На автоответчике у нас вместо текста перед сигналом только Лорино банджо.
– Это я…
Но не успел я наговорить: «Я соскучился, прости, мне холодно, дороги разбиты, земля смерзлась и почернела», – как в эфир прорвался голос Лоры:
– Ты забыл заплатить за телефон.
– Прости.
– Прости, прости… Что еще от тебя услышишь, Мэтти.
Дальше – знакомое долгое молчание. Я слышу ее дыхание. Вижу, как она поправляет свалившуюся с плеча лямку комбинезона, ощущаю, как мне в руки сыплется имбирное печенье. Чувствую запах пива и наканифоленных струн.
За тысячу миль от меня, в своей постели, в своей комнате, в своей жизни Лора начинает напевать себе под нос. «Голубую луну Кентукки». Верхнюю партию, которую она исполняет на эстраде. По телефону, в отрыве от всего, мелодия звучит жутковато, как ультразвуковой свист приближающейся летучей мыши. Я задаю какие-то вопросы о концерте и умолкаю. А потом снова принимаюсь объяснять, почему мне надо было сюда приехать, почему этот уикенд в этом городе, вдали от всех – лучший подарок, который я мог сделать себе на день рождения. Но мои объяснения звучат малоубедительно – даже для меня самого, и ни одно из них не заполняет ни пяди пустоты, стену которой мы планомерно возводили между собой в течение неполных семи лет.
– Я никогда не рассказывал тебе историю цикла «Разыскиваются»? – спрашиваю я ни с того ни с сего, но пение не прекращается, хотя я знаю, что Лора слушает. А может, она ушла и уже слишком поздно. Но я в любом случае должен ей рассказать. – Лора?
Лора все поет – о парне, бросившем девушку, – но без всякого подтекста. Такова уж природа «пырея»: в репертуаре Лоры нет ни одной песни, которая сегодня вечером не могла бы отрикошетить в меня.
Я закрываю глаза и вижу, с какой легкостью все эти бесплотные руки вылезают из тех мест, где я их похоронил, и сквозь два последних десятилетия тянутся ко мне с мольбой.
1985
К предпоследнему курсу художественной школы Парсонса я прочно обосновался в хвосте нашей группы, заслужив репутацию средненького иллюстратора с редкими проблесками фантазии и полным отсутствием таланта. В октябре по предложению одного сердобольного препода я сделал свой первый плановый проект: семь обычных жилых блоксекций с бассейнами и высокими глухими заборами; правда, во всех этих глухих заборах были предусмотрены потайные дверцы, приводимые в действие трамплинами, которые либо взлетали вверх, либо отъезжали в сторону, либо отскакивали в кусты. Владельцам предоставлялось украшать и маскировать эти ворота по своему вкусу. Идея, как я написал в представлении проекта, состояла в реорганизации жизненного пространства путем разблокировки его артерий, чтобы дети – младая кровь каждого квартала – могли свободно по ним циркулировать.
За эту работу я получил свое первое «хорошо». Эта оценка была для меня настоящим подарком, потому что в целом проект выглядел весьма банальным, даже заборы без затей. Но члены оценочной комиссии и вся наша профессура вздохнули с облегчением. Они наконец нашли для меня занятие, которое могли порекомендовать мне с чистой академической совестью, полагая, вероятно, что мой переход к такому утилитарному – в противовес пламенно творческому – направлению ослабит мою дружбу с Пусьмусем Ли.
Как-то раз, и надо сказать единственный, мы с Пусьмусем ездили к его матери в Мартинсвилл, штат Нью-Джерси. В ее доме на каждом углу двускатной планчатой крыши висело по огромной стеклянной кормушке для птиц, так что карнизы всегда были сплошь усеяны воробьями. Родители Пусьмуся – отец географ, мать художница – в начале семидесятых приехали сюда из Китая в рамках программы культурного обмена в Ратгерсе. Мать осталась в Америке с маленьким Пусьмусем на руках. Я так и не понял, нелегалка она или эмигрантка, а когда спросил об этом Пусьмуся, выяснилось, что он даже не знает, в чем разница. И еще я не понял, откуда у нее деньги, но их явно было много. Она ходила в цветастых жакетиках, черных юбках и черных колготках. Меня она в упор не замечала и что-то беспрестанно лопотала сыну по-китайски, следуя за ним из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестнице. Пусьмусь же отвечал ей редко и из-за ее плеча вел со мной беседу по-английски. Время от времени, когда мы занимались каким-нибудь делом, он бросал на нее строгий взгляд, и она на пару секунд умолкала. Пусьмусь хоть изредка смеялся, она же – никогда.
Несмотря на его манеру одеваться – черные кожаные пиджаки урожая, или, как сейчас говорят, «винтажа» семидесятых, с гигантскими пуговицами и болтающимися сзади ремнями, штаны в облипку, лакированные башмаки с огромными каблуками, на которых он ковылял, наклонившись вперед, словно был насажен на вилку, – прозвище «Пусьмусь» не имело никакого отношения к его внешнему виду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Джентль-Мэтти? Леди Тер? Готовы? – вопросил доктор Дорети.
У нее появился «прищур», но взгляд еще не окаменел, и тут я вдруг неожиданно для себя прошептал:
– Скажи – нет! Слабо?
Сам не знаю, почему я это сказал. Мне нравилась «Битва умов», но идея сорвать ее с помощью Терезы понравилась еще больше. Конечно, доктор Дорети мог бы пресечь мой робкий бунт легким движением руки. Но он и бровью не повел. Стоял себе, прислонившись к стене рядом с одной из своих масок, и, скрестив на груди руки, выжидательно смотрел на дочь.
На мгновение что-то сверкнуло в «прищуре» – что-то голое и бесцветное. Я потом сказал об этом маме. Она поежилась и покачала головой.
– Не бойся, Мэтти, – изрекла наконец Тереза с улыбкой, еще более холодной, чем у отца. – Тому, кто займет второе место, достанется весь попкорн, так что он сможет наесться до отвала.
Отец предостерегающе тронул ее за руку, я пожал плечами и кивнул. В то время я еще с законным основанием считал, что представляю собой угрозу тому, что доктор как-то назвал при мне «превосходством Дорети». Я знал, что я ей больше не ровня, но что грозный соперник – это точно.
Заняв свое место за столом, я отпихнул Почетное перо, и одна из моих соседок ткнула в него карандашом, затем посмотрела на свою подружку напротив и захихикала. Если бы она посмотрела на меня, я бы, наверное, тоже захихикал. Мне нравилась игра, а не это пышно-розовое перо, которое, по сути, делало меня мишенью для насмешек. Но никто на меня не смотрел, кроме доктора Дорети и его дочери.
И зубастой маски.
Впрочем, я мог и ошибаться. Сейчас-то, наверное, нет. Но тогда мог. Еще во втором классе, когда мы с Терезой почти каждое утро играли в одном из наших двориков, я как-то поскользнулся на мокрых листьях и упал на грабли во дворике соседей Дорети, а в результате чуть не целый час пролежал с зажмуренными глазами, пока доктор обрабатывал глубокую рану у меня на лбу. Насколько я помню, он выпроводил Терезу из комнаты, чтобы избавить ее от этого зрелища. Потом погладил меня по голове и наговорил уйму всяких подобающих случаю утешительных слов. Кровь долго хлестала из продырявленной кожи и натекала на брови, но доктор ее не вытирал.
– Пусть рана очистится, – объяснил он.
Я не плакал. И наверное, не вымолвил ни слова, пока не открыл глаза.
Зубастая маска была вся белая, кроме самих зубов, черных и длинных, больше похожих на иглы, воткнутые в кроваво-красные десны безгубого рта. В белых глазницах не было глаз, и казалось, маска смотрела куда-то внутрь, закатив глаза, чтобы как можно дальше отвернуться от боли и пожить еще хотя бы несколько мгновений. В течение следующих трех лет всякий раз, выключая свет, я видел, как вспыхивает зубастая маска в последний миг не-тьмы.
Может, доктор лечил меня, уложив на стол, а может, на ковер под ним, я просто плохо помню. Но кажется, все-таки на диване в гостиной. И наверное, над этим диваном висела маска. И наверное, на Терезин день рождения он умышленно перевесил ее туда, откуда, по его мнению, мне точно было бы ее видно. Что бы ни думала, а порой и ни говорила моя мать, доктор Дорети ни за что и никогда не намекнул бы Терезе, какие темы будут затронуты в предстоящей «Битве умов». Доктор счел бы это оскорбительным для дочери. Но воспользоваться преимуществами игры на своем поле он бы не погнушался.
– Ну-с, мальчик и девочки? Все готовы? – вопросил он.
Я сидел и тупо пялился на маску, слушая, как снег бьется в окно, а все остальные схватились за карандаши, чтоб хотя бы их опробовать. Мне очень хотелось отвернуться – я даже приказывал себе это сделать. Но никак не мог оторвать от нее глаз. Пустые глазницы притягивали мой взгляд, как черные дыры, в которые засасывается свет. Откуда-то издалека до меня донесся голос доктора:
– Одна двенадцатая на минус одну восемнадцатую.
– Минус одна двести шестнадцатая, – выпалила Тереза, прежде чем чей-нибудь карандаш коснулся бумаги. За своим она даже не потянулась.
Доктор занес очко в счетную таблицу и продолжал. Весь смысл раунда на скорость состоял в том, чтобы отсеялись слабейшие. Я все еще находился под впечатлением от той клыкастой злобной рожи и не был готов отвечать.
– Репортеры «Вашингтон пост», которые…
– Бернстайн, Вудворд, – ответила Тереза. Еще очко.
– «Инаугурация». Дать определение. Произнести по буквам.
Это было особенно жестоко, потому что девять месяцев спустя, в разгар предвыборной кампании любой из присутствующих ответил бы не задумываясь. Зато теперь-то уж все запомнят, что Тереза Дорети самая первая узнала и значение этого слова, и как оно пишется.
К тому времени, как я вышел из ступора и побил Терезу в ответе на вопрос по географии Мичигана – об острове Макинак, было уже слишком поздно. Я схватил карандаш, пренебрегая калькулятором – если тебе без него не обойтись, значит, ты обречен, – и начал топить остальных одноклассниц во время раунда лексических задач. Я и близко не подошел к тому, чтобы нагнать Терезу. Но все-таки посмотрел на нее один раз на подходе к финишу и неожиданно для себя улыбнулся. Она моментально улыбнулась в ответ. Тут пролетел следующий вопрос, и мы бросились за ним вдогонку.
На исходе дня доктор Дорети повел нас всех на Сидровое озеро кататься на коньках. Тереза укатила далеко вперед, а я тащился в хвосте. Я был рад, что оторвался от стайки девчонок, и ковылял в одиночестве, пока не упал и не понял, что лежу ничком на льду, крепко зажмурив глаза. Упал – это еще куда ни шло, но мне вовсе не хотелось заглядывать в глубь озера. Когда же я все-таки открыл глаза, мой взгляд уперся в лед, серый и тусклый, как сталь.
Отец как-то сказал мне, что это озеро – плод человеческих рук, и я воспринял это буквально, то есть что какие-то люди почему-то оставили там свои конечности и из них выросло озеро. Правда, я не столько боялся входить в него летом, сколько зимой скользить по нему на коньках. Я не хотел, чтобы из-подо льда что-нибудь вылезло и утащило меня в глубину. Но еще больше я не хотел увидеть там ничего такого, что могло бы это сделать. Загребая варежками, я с трудом поднялся на ноги и заскользил вслед за удаляющейся компанией.
И вот появился Снеговик, хотя его еще никто так не называл. Никто не посылал оперативные группы на его поиски и не устраивал в школе экстренных собраний по его поводу. Психологи не составляли его психологических портретов. И никто не высказывал гипотез о том, что он проделывал со своими жертвами в те дни, а порой и недели, что протекали с момента похищения до того, как их бездыханные, но не отмеченные следами насилия тела в опрятных одеждах обнаруживали мирно покоящимися на снегу.
1994
В Луисвилле будет ждать Лора – в заляпанном краской коротком комбинезоне, в который она влезает по вечерам после ужина, с заколотыми на затылке темными волосами под красно-черной банданой. В постели, с банджо на коленях – на банджо она упражняется исключительно в постели – и со стаканом пива «Роллинг-Рок» на ночном столике. Я знаю, что она ждет моего звонка. Что ж, сам виноват. Против всяких ожиданий я оказался на редкость хорошим специалистом в технике супружеской жизни: ужины при свечах, объятия со спины за готовкой еды, запасной «Роллинг-Рок», который я оставлял ей на столике, когда спускался рисовать.
Родители тоже будут ждать – в Лексингтоне, они-то не будут делать вид, что не ждут. Мать вообще не хотела, чтобы я сюда ехал. Она уверяла, что я снова стану таким. Таким – то есть зацикленным на иллюзиях, что в ее системе координат означает «заблуждение, что Детройт имеет какое-то отношение» к той кутерьме, в которую я, по ее опасениям, превращаю свою жизнь.
Набираю свой домашний номер и жду. Три гудка. Четыре. Я уж было понадеялся, что Лора еще не пришла, что у «пырейного» бэнда, в котором она шесть вечеров в неделю играет в клубе «Секретариат», сегодня убойный концерт и как раз сейчас она лабает на бис и сценично флиртует с толпой, посылая в нее сквозь дым тот медлительно-томный смех, который исходит оттуда, куда мне не добраться, а придя домой, нажмет кнопку автоответчика, услышит мой голос и поймет, что я тут же перезвоню. Я всегда перезванивал. И я перезваниваю.
На автоответчике у нас вместо текста перед сигналом только Лорино банджо.
– Это я…
Но не успел я наговорить: «Я соскучился, прости, мне холодно, дороги разбиты, земля смерзлась и почернела», – как в эфир прорвался голос Лоры:
– Ты забыл заплатить за телефон.
– Прости.
– Прости, прости… Что еще от тебя услышишь, Мэтти.
Дальше – знакомое долгое молчание. Я слышу ее дыхание. Вижу, как она поправляет свалившуюся с плеча лямку комбинезона, ощущаю, как мне в руки сыплется имбирное печенье. Чувствую запах пива и наканифоленных струн.
За тысячу миль от меня, в своей постели, в своей комнате, в своей жизни Лора начинает напевать себе под нос. «Голубую луну Кентукки». Верхнюю партию, которую она исполняет на эстраде. По телефону, в отрыве от всего, мелодия звучит жутковато, как ультразвуковой свист приближающейся летучей мыши. Я задаю какие-то вопросы о концерте и умолкаю. А потом снова принимаюсь объяснять, почему мне надо было сюда приехать, почему этот уикенд в этом городе, вдали от всех – лучший подарок, который я мог сделать себе на день рождения. Но мои объяснения звучат малоубедительно – даже для меня самого, и ни одно из них не заполняет ни пяди пустоты, стену которой мы планомерно возводили между собой в течение неполных семи лет.
– Я никогда не рассказывал тебе историю цикла «Разыскиваются»? – спрашиваю я ни с того ни с сего, но пение не прекращается, хотя я знаю, что Лора слушает. А может, она ушла и уже слишком поздно. Но я в любом случае должен ей рассказать. – Лора?
Лора все поет – о парне, бросившем девушку, – но без всякого подтекста. Такова уж природа «пырея»: в репертуаре Лоры нет ни одной песни, которая сегодня вечером не могла бы отрикошетить в меня.
Я закрываю глаза и вижу, с какой легкостью все эти бесплотные руки вылезают из тех мест, где я их похоронил, и сквозь два последних десятилетия тянутся ко мне с мольбой.
1985
К предпоследнему курсу художественной школы Парсонса я прочно обосновался в хвосте нашей группы, заслужив репутацию средненького иллюстратора с редкими проблесками фантазии и полным отсутствием таланта. В октябре по предложению одного сердобольного препода я сделал свой первый плановый проект: семь обычных жилых блоксекций с бассейнами и высокими глухими заборами; правда, во всех этих глухих заборах были предусмотрены потайные дверцы, приводимые в действие трамплинами, которые либо взлетали вверх, либо отъезжали в сторону, либо отскакивали в кусты. Владельцам предоставлялось украшать и маскировать эти ворота по своему вкусу. Идея, как я написал в представлении проекта, состояла в реорганизации жизненного пространства путем разблокировки его артерий, чтобы дети – младая кровь каждого квартала – могли свободно по ним циркулировать.
За эту работу я получил свое первое «хорошо». Эта оценка была для меня настоящим подарком, потому что в целом проект выглядел весьма банальным, даже заборы без затей. Но члены оценочной комиссии и вся наша профессура вздохнули с облегчением. Они наконец нашли для меня занятие, которое могли порекомендовать мне с чистой академической совестью, полагая, вероятно, что мой переход к такому утилитарному – в противовес пламенно творческому – направлению ослабит мою дружбу с Пусьмусем Ли.
Как-то раз, и надо сказать единственный, мы с Пусьмусем ездили к его матери в Мартинсвилл, штат Нью-Джерси. В ее доме на каждом углу двускатной планчатой крыши висело по огромной стеклянной кормушке для птиц, так что карнизы всегда были сплошь усеяны воробьями. Родители Пусьмуся – отец географ, мать художница – в начале семидесятых приехали сюда из Китая в рамках программы культурного обмена в Ратгерсе. Мать осталась в Америке с маленьким Пусьмусем на руках. Я так и не понял, нелегалка она или эмигрантка, а когда спросил об этом Пусьмуся, выяснилось, что он даже не знает, в чем разница. И еще я не понял, откуда у нее деньги, но их явно было много. Она ходила в цветастых жакетиках, черных юбках и черных колготках. Меня она в упор не замечала и что-то беспрестанно лопотала сыну по-китайски, следуя за ним из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестнице. Пусьмусь же отвечал ей редко и из-за ее плеча вел со мной беседу по-английски. Время от времени, когда мы занимались каким-нибудь делом, он бросал на нее строгий взгляд, и она на пару секунд умолкала. Пусьмусь хоть изредка смеялся, она же – никогда.
Несмотря на его манеру одеваться – черные кожаные пиджаки урожая, или, как сейчас говорят, «винтажа» семидесятых, с гигантскими пуговицами и болтающимися сзади ремнями, штаны в облипку, лакированные башмаки с огромными каблуками, на которых он ковылял, наклонившись вперед, словно был насажен на вилку, – прозвище «Пусьмусь» не имело никакого отношения к его внешнему виду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47