– И белая мама.
– У тебя тоже.
Где-то с полчаса, пока не стало по-ночному темно, мы в подвале играли в пневматический хоккей, в то время как миссис Франклин, насвистывая незнакомую мне мелодию, готовила для нас раскладушки и спальники: две в одном конце комнаты и одну в другом. Со Спенсером она не разговаривала. А он ее словно не замечал. Стол с хоккейной коробкой уютно поскрипывал и посапывал под клацанье клюшек о шайбу.
Миссис Франклин на несколько минут исчезла наверху, а когда вернулась, на ней снова был золотистый плащ плюс такие же золотистые сапожки и ослепительно белый шарф. Спенсер оторвался от хоккея, проигрывая Терезе, увидел мать и застонал.
– Теперь-то, мам, тебя точно никто не заметит!
Я бы засмеялся, если бы Спенсер засмеялся первым, но он не шутил. Он злился.
– Считай, что это мой маскарадный костюм, – сказала миссис Франклин, задрав ножку и взмахнув рукой на манер одной из девушек, рекламирующих призы в телеигре «Верная цена».
– А как насчет остальных трехсот шестидесяти четырех дней в году? – огрызнулся Спенсер.
– А представь, каково тебе будет, если твоя мамочка в ведьминском наряде поведет твоих друзей колядовать, а тебя запрет одного в комнате, – проговорила она мягко. – Жду вас наверху.
Тереза плюхнулась на одну из раскладушек, ее патологически бледное лицо под белым гримом стало еще мертвее.
– За что ты так взъелся на маму? – спросил я у Спенсера.
– Задолбала, – отрезал Спенсер. – Ладно, пошли.
Мы забрали из кухни бумажные пакеты и нагнали миссис Франклин у входной двери. Она не заговаривала с нами, пока мы не прошли мимо «тонкавских» машин и не остановились на тротуаре. Там она тронула Спенсера за руку и сказала:
– На углу Лонгвью и Сосновой. Через пятнадцать минут. Идет?
– Идет, – буркнул он и порысил к центру квартала.
Мы с Терезой стояли, не зная, что делать. Миссис Франклин вглядывалась в ветви обледенелых дубов и что-то мурлыкала себе под нос. Похоже, ей потребовалось время, чтобы нас заметить. Наконец она сказала:
– Бегите, дети. Встретимся там, где я ему сказала!
Мы почти догнали Спенсера, как вдруг из-за сосны с воплями выскочили два старшеклассника в кожаных куртках и резиновых масках зомби. Эффект был бы убойным, если бы один из них, преградив нам путь, не вытаращился на Терезу со словами:
– Господи Иисусе, это еще что за чучундра?
Тут к нам подошел Спенсер и, хлопнув одного из ребят по спине, сказал:
– Эй, Могила!
– Спенс! – воскликнул зомби, не переставая таращиться на Терезу. – Прикольные у тебя друзья – перепугали нас до усеру.
– А то я не знаю! – ответил он, кокетливо поглаживая себя по необъятному бутафорскому пузу. – Некогда нам тут с вами лясы точить. Надо успеть за угощением.
Мы оставили зомби у сосны и двинулись дальше. Окна с красными отпечатками ладоней встречались все реже, стало меньше деревьев, меньше полей нетронутого снега, а значит, и меньше белизны, отражавшей лунный свет. Спенсер, похоже, знал здесь всю малышню и всех старшеклассников, попадавшихся нам на пути. С некоторыми он нас знакомил, но чаще просто тащил нас за собой, не задерживаясь ни на минуту. У меня было такое чувство, что меня ведут в хороводе по незнакомой, населенной чужими призраками стране, которая оказалась гораздо дальше от моей, чем я ожидал.
Под красным фонарем на крыльце у первого дома сидел какой-то человек в лохмотьях с миской сладостей на коленях. Я не догадался, что это обычное пугало, пока мы, подпихивая друг друга, не подошли достаточно близко, чтобы дотянуться до миски и, ухватив по горсти «Трех мушкетеров», не отскочили назад.
До угла Лонгвью и Сосновой мы дошли, опоздав на минуту, и мать Спенсера начинала закипать.
– Угол Озерной и Драйдена, – сказала она сыну. – Через пятнадцать минут. Если опоздаете, я вызываю полицию. Ясно?
– Ты поставишь себя в более глупое положение, чем меня.
– Меня уже ничто не может поставить в глупое положение, – ответила миссис Франклин.
Мы поспешили дальше. В ушах у меня все еще стоял скрип стола под хоккейной коробкой, перемежавшийся с хрустом снега под башмаками, и было как-то странно, тоскливо-странно входить в этот новый, но уютный ритм. Я приобщился к целому миру, о котором ничего не знал, но мне хотя бы перестало действовать на нервы, что рядом со мной шел не один друг, а двое. Именно тогда мне впервые в жизни захотелось уехать из дома и поселиться где-нибудь в другом месте, и, я думаю, это и было началом моих мытарств. Не началом всех треволнений и, разумеется, не концом, а, пожалуй, местом отдохновения, этакой пристанью, где я на некоторое время ощутил твердую почву под ногами и почувствовал себя защищенным.
С миссис Франклин мы пересекались еще два раза. Конечным пунктом назначения был дом без ставней, на крыльцовых балках которого болтались, подергиваясь на ветру, веселые бумажные скелеты, больше похожие на чечеточников, чем на висельников, несмотря на проволочные петли, затянутые на их шеях. В кресле-качалке с одним полозом покоилась тыквина в седом парике и картонных очках. Рядом лежала старинная книга в кожаном переплете, на корешке которой было написано незнакомое мне слово GRIMOIRE.
Спенсер не стал ни горланить, ни требовать угощения – он даже не позвонил в звонок, а просто подошел, распахнул дверь и окликнул:
– Эй!
– Очень мило, – сказал я.
– Замолкни! – рявкнул Спенсер.
Я услышал за спиной шаги и, обернувшись, увидел миссис Франклин. Она поднялась на нижнюю ступеньку крыльца и остановилась в ожидании.
– Ау! – пропел Спенсер в открытую дверь. – Ау-у!
Наконец-то он стал вести себя как тот Спенсер, которого я знаю по школе, – разговаривая нарочито громким голосом Толстяка Альберта и озаряя все вокруг своим смехом, словно прожектором.
В дверях показались двое обитателей дома, они стояли так тесно прижавшись друг к другу, как будто их кто-то связал. Оба старые, черные, сморщенные, почти лысые. Остатки волос были совсем белые.
– Так, так, – сказала женщина, лучезарно улыбаясь Спенсеру.
Она достала что-то из-за двери и вытянула перед собой. Это было блюдо с домашним шоколадным печеньем, еще дымящимся. Я улыбнулся, кивнул, вспомнил об Адаме Сторке, отступил на шаг назад, задел один из бумажных скелетов и пустился с ним в пляс.
– Прямо как маленький, – фыркнула Тереза.
Она не проронила ни слова с тех пор, как мы покинули дом Спенсера, и вот теперь прошмыгнула мимо меня и сцапала печенинку.
И тут Спенсер сделал то, чего я не позволил бы себе никогда в жизни, считая это неудобным даже по отношению к родственникам. Он взял и погладил Терезу Дорети по руке, когда она надкусывала печенье.
– Ешь давай! – бросил он мне через плечо.
Я взял одно, стянув перчатку. На ощупь оно было как человеческая рука – теплое, плотное и мягкое.
– Поднимайтесь, – сказала женщина. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, что она обращается к матери Спенсера.
– Спасибо, все нормально, – ответила миссис Франклин, стоявшая позади нас.
– Вас не спрашивают, как ваши дела, – вступил мужчина. Его голос был больше похож на шепот, но при этом шипел и потрескивал, как что-то мокрое на огне. – Вас просят подняться.
– А то мы натравим на вас Монстра, – пригрозила старуха.
Спенсер засмеялся, а миссис Франклин чертыхнулась. Но все-таки поднялась на крыльцо, скользнула мимо нас и взяла печенье.
– Если бы Монстр был дома, вы бы не сказали со мной и двух слов, – улыбнулась она.
Какое-то время прошло в молчании. Мы со Спенсером и Терезой удалились в темный угол крыльца и стояли там, глядя на снег, на улицу и друг на друга.
– Дед с бабкой? – спросила Тереза, не переставая жевать печенье.
– Вроде того, – ответил Спенсер. – Родители сводного брата моего отца.
Не знаю почему, но у меня тут же исчезло ощущение покоя, не покидавшее меня на протяжении всего вечера. Исчезло легко и быстро, как птичка, вспорхнувшая с телеграфного провода.
– Монстра? – переспросил я.
Спенсер хмыкнул.
– Да. Это мой дядя. Сводный брат отца. Он не любит мою мать, потому что она белая. Он вообще ничего не любит. Настоящий сухарь.
Все это время миссис Франклин спокойно беседовала со старухой, и, судя по тому, как опустились ее плечи под золотистым плащом, она немного расслабилась.
– Сынок, – окликнула вдруг бабка Спенсера, и тот моментально очутился у входной двери.
Я увидел, как старуха расплющила губы, наклоняясь к нему, чтобы поцеловать. Старик нагнулся в унисон с ней, и они разом поцеловали Спенсера в обе щеки.
– Забери это с собой, – сказала она, протягивая внуку блюдо с остатками печенья. – И слушайся маму.
Миссис Франклин фыркнула и зашагала вниз по ступеням, стряхивая снег со своих рыжих волос. Вызывающе дерзкая и печальная, она вдруг напомнила мне мисс Эйр.
– Может, когда в следующий раз Монстр уедет отдыхать, вы пригласите нас всех на обед, – сказала она.
– Вы же знаете, что это невежливо, – мягко сказала старуха. – Спокойной ночи, Сьюзен.
– Спокойной ночи. Идемте, дети.
Мы не сделали и пяти шагов, как из темноты в конце улицы вынырнули несколько полицейских машин и с визгом понеслись в нашу сторону. Красно-синие огни мигалок заметались в воздухе, как сотни полинявших светлячков. Когда машины затормозили, из них тут же высыпали копы.
– Все по домам! – кричали они, размахивая ночными полицейскими дубинками. – Держитесь подальше от кустов и деревьев и не выходите на улицу. Просьба всем расходиться по домам, немедленно!
Миссис Франклин остановилась как вкопанная и, дождавшись нас, обняла Спенсера за плечи.
– Мэм, сейчас же уведите детей домой, – сказал один из копов. Он был похож на шкипера из телесериала «Остров Гиллигана» – такой же грузный, белый, надутый, краснощекий.
– Почему? Что происходит?
– Львы, – сказал он и побежал.
– Так я и думала, – буркнула миссис Франклин. – Я знала, что рано или поздно это случится. Черт бы их побрал.
Дома у Франклинов мы распластались на зеленом мохнатом ковре в гостиной Спенсера и стали смотреть новости. На экране все гонялись за львами. Каким-то образом три зверя перепрыгнули через стену Детройтского зоопарка рядом с домом Спенсера. Одного копы уже поймали, но два других еще разгуливали на свободе, шастая по задним дворам с качелями и бельевыми веревками, которые, должно быть, больше напоминали им джунгли, чем стилизованная среда, созданная для них в зоопарке.
– О господи, да это же прямо у нашего дома! – воскликнул Спенсер.
Мы ринулись к окнам и увидели несколько выездных телевизионных бригад. Один оператор ползал между «тонкавскими» машинками во дворе Спенсера, наводя камеру на живую изгородь и припорошенную снегом траву. Вид у него был испуганный.
Через некоторое время, когда мать Спенсера вышла на кухню принести нам молока, мы рванули к входной двери, приоткрыли ее и на счет «три» выскочили на крыльцо.
– Слышите? – спросила Тереза, но все, что я услышал, это гудение проводов за голыми деревьями.
– А ну, быстро сюда! – донесся сзади голос миссис Франклин, и мы поспешили в дом.
В итоге мы отправились в подвал играть в хоккей и в «Убийство в темноте». Было начало второго, когда миссис Франклин вышла к нам с недоеденным печеньем в руке, в ночной рубашке, такой же переливчатой, как плащ, и велела нам укладываться спать. Но только к двум тридцати, судя по светящимся цифрам настенных часов, мы перестали шептаться о диких зверях, которые вынюхивали нас, притаившись в кустах. Окончательно мы угомонились лишь перед самым рассветом и засопели в своих спальниках, прислушиваясь к хрусту веток за окном и к глухим похоронным звукам самого города, опасно накренившегося в сторону страха.
1994
Вот уже три часа, как Джон Гоблин ушел домой, а я все стою в Шейн-парке, в рощице хвойных деревьев, где когда-то была детская горка в виде спускного желоба летающей тарелки. Пальцы заледенели в карманах, колени заклинило, губы обветрились. Еще немного так простою, и кто-нибудь из детей примет меня за гимнастический снаряд и попытается на меня взобраться.
На детей я и смотрю. Они носятся по снегу, перепрыгивая через тени деревьев, и следы их ног картируют эту беготню какой-то безумной, совершенно особенной скорописью. На скамейках и у качелей, небольшими группками и поодиночке, в разных позах толкутся взрослые: у одних вид счастливый, у других изможденный, но чаще – изможденно-счастливый. Сегодня, по крайней мере, под этим зимним солнцем кажется, что Детройт никогда не носился ни со своим Снеговиком, ни с неудавшимся возрождением, ни с закрытием и разукрупнением заводов, ни даже с уличными беспорядками. И я так же невидим для жителей этого города, как и для людей с площади синьора Морелли на картине Каналетто. Но ничто из этого не делает все здесь случившееся менее волнующим.
Завтра – восемнадцать лет назад – двенадцатилетняя Кортни Грив поссорится с матерью и, хлопнув дверью, скроется в пурге. Она исчезнет на пятнадцать дней и вернется под самое Рождество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47