Поэтому первым делом я поехал на Арбат. Дарий встретил меня как старого друга, положил тяжелые лапы на плечи и долго смотрел на меня своими большими слезящимися глазами. Судя по всему, квартиру он стерег исправно, но, по большому счету, с этой бесхозностью надо было кончать. Я отыскал в записной книжке у телефона ленинградский номер матери ДД и заставил себя позвонить ей.
Заставлял я себя, однако, зря: на том конце провода трубку не брали. Я с облегчением решил, что позвоню в другой раз, взял спокойно лежавший на кухне арбалет, закрыл окно и балконную дверь и собрался уходить. Дарий заскулил. Я внимательно посмотрел на него. Огромный, умный пес, тяжелые лапы, тяжелая лобастая голова, наверняка стальная хватка… Я решился.
— Пойдем, Дарий, — скомандовал я. — Пошли. Гулять.
Пес бешено завертел хвостом и бросился на меня. Я кое-как отпихнул его и, открыв дверь, выпустил на площадку. Арбалет я закинул за спину, чехол с единственной стрелой держал в руках и чувствовал себя при этом совершенно по-идиотски. Повстречавшиеся мне во дворе девочки-старшеклассницы посмотрели на меня как на полоумного, а после того, как я выдавил из себя что-то вроде улыбки, и вовсе поспешили скрыться в подъезде. Мне, однако, было не до них. В машине я положил Нефритового Змея на заднее сиденье и накрыл его какой-то тряпкой. Дарий примостился рядышком.
В Малаховке я без труда нашел улицу, по которой брел неделю назад (всего неделю? Или уже неделю?!) весь в крови, и остановил машину напротив кирпичного дома. Дом по-прежнему выглядел совершенно необитаемым, и на калитке, как и раньше, висел здоровенный ржавый замок. Зато в доме напротив дверь была распахнута настежь, и в глубине сада в плетеном кресле сидел толстяк в белой сетчатой майке. Ноги он держал в неглубоком тазике с водой и вообще он был мало похож на усердного огородника. Я толкнул деревянную калитку, прошел по дорожке в сад, остановился перед креслом и сказал «добрый день».
— Добрый, — согласился толстяк.
— Коммунальная служба, — представился я, помахав у него под носом одним из своих самых фантастических удостоверений. Он вяло кивнул.
— Вот, интересуюсь состоянием дома N 37, — деловито объяснил я.
— Хозяев нет, понимаете ли, участок запущен, коммуникации не в порядке…
Толстяк зевнул, обнаружив гнилые черные зубы.
— Так хозяин уже года три как не ездит, — произнес он, одолев, наконец, зевоту. — Болеет он, Пал Саныч наш…
— Это какой Пал Саныч? — спросил я строго. — Болезнь болезнью, а за коммунальные услуги платить все должны.
— К председателю, — махнул рукой толстяк. — Все эти вопросы с ним… А Пал Саныч — человек аккуратный, он если должен заплатить, то заплатит, можно не сомневаться…
— Фамилия его как? — спросил я снова.
Толстяк моргнул.
— Мороз его фамилия… Пал Саныч Мороз, полковник в отставке. Человек военный, аккуратный.
Мне остро захотелось дать самому себе в морду. «Мороз, следователь с Лубянки… В пятьдесят первом он допрашивал меня по приказу Розанова…» Роман Сергеевич сказал это тогда тихим сомневающимся голосом, не подозревая, что дает мне в руки ключ, которым можно было бы давным давно растворить все двери, если бы не моя патологическая глупость.
Ладно, подумал я, лучше поздно, чем никогда.
— Председатель ваш где? — спросил я.
— Через два дома направо, — толстяк снова зевнул. — Дом номер 33. Звать его Федор Кузьмич, фамилия его Торобов…
— Привет от коммунальной службы, — сказал я и покинул сад.
Федор Кузьмич Торобов оказался маленьким сухощавым человечком с загорелой лысиной и острыми глазками грызуна. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: это еще тот жук, и никакими детскими фокусами вроде удостоверения санитара санэпидстанции его не проймешь. Поэтому я, не представляясь, сказал:
— Мне нужен домашний адрес Павла Александровича Мороза.
Острые глазки проткнули меня в области грудной клетки, кольнули в лицо и уставились в сторону. Высокий тонкий голос сказал:
— А документики у тебя имеются?
Я не торопясь вынул из нагрудного кармана новую сотенную бумажку, свернул в трубочку и, легонько щелкнув пальцем, отправил ее в путешествие по зеленой скатерти. Цепкая лапка выпустила розовую в белых горохах чашку со слабым чаем и дернулась. Бумажка исчезла.
— Котельническая набережная, высотка, подъезд Д, квартира 83.
— Это точно? — спросил я, несколько сбитый с толку таким быстрым ответом.
Торобов поморщился.
— Проверь, — бросил он. — Книга на комоде.
Я повернулся и взял с комода старомодный гроссбух в мраморном переплете. На букву «М» действительно значился Мороз Павел Александрович, и адрес у него в точности совпадал с названным председателем. Был там еще и телефон, который я автоматически запомнил.
— Спасибо, — сказал я, — все правильно.
— Жизня, парень, — непонятно отозвался Торобов.
Я многозначительно кивнул и вышел, чувствуя, как раскаленные спицы пронзают меня между лопаток…
— В Москву, — сообщил я Дарию, садясь в машину. Дарий не возражал.
Высотка на Котельнической зубчатым контуром впечатывалась в ярко-голубое небо. Дом-город, дом-замок со своими кинотеатрами, магазинами и внутренними садиками нависал над пропахшей бензином серой рекой. Я припарковал машину на набережной, запер Дария в салоне и пошел искать подъезд «Д». Внутри дом был еще мрачнее, чем снаружи. Из полутемного, сыроватого, огромного, как пещера, холла разбегались двери, лестницы, незаметные коридоры. Я справился у вахтерши, на каком этаже 83-я квартира, и вызвал лифт. Кабина, грохоча, вознеслась на восьмой этаж; металлическая дверь с лязгом захлопнулась за спиной. Казалось, я попал в странный загробный мир дряхлеющей помпезной архитектуры, старых механизмов, вырубленных в толще камня нор, заменяющих человеческое жилье. Я позвонил. Дверь открыла женщина лет сорока с усталым невыразительным лицом, облаченная в какую-то серую одежду — выглядела она точно так, как должен выглядеть человек, живущий внутри дома-горы. Я сказал:
— Добрый день, я по поводу распределения гуманитарной помощи… Здесь проживает Павел Александрович Мороз?
Мне с огромным трудом удавалось говорить спокойно. Внутри у меня громко тикал будильник, отсчитывая время.
— Здравствуйте, — сказала женщина довольно равнодушно. — Да, здесь, но папа болен… К нам уже приходили из собеса.
— Это не наша епархия, — я заставил себя улыбнуться. — Мы — комитет защиты прав пожилых людей… Павел Александрович в больнице?
— Нет, его выписали три недели назад. Проходите.
Я переступил порог и неожиданно оказался в большой, почти круглой прихожей с высоким — метра четыре — потолком. Женщина пододвинула мне тапочки со смешными помпонами и отошла на пару шагов.
— Его нет смысла больше держать в больнице, — сказала она. — Все равно ему уже ничем не поможешь. Сестра приходит, делает уколы, а так… –Она махнула рукой. — Пока молод, редко задумываешься над тем, каким будет конец жизни…
Я сочувственно кивнул. Потом спросил:
— А можно его повидать?
Она заколебалась. Мне пришлось прибавить в выражении своих глаз еще немного сочувствия и понимания, и тогда она, наконец, сказала:
— Очень недолго, прошу вас… Вы сами увидите — ему трудно разговаривать.
Она повернулась и пошла по полутемному коридору. Я последовал за ней. На пороге узкой, как пенал, затемненной комнаты я остановился, потому что почувствовал запах — резкий больничный запах близкой смерти. Так же пахло и в квартире ДД в ночь, когда Стрела Мрака настигла Романа Сергеевича. Только здесь к нему примешивался еще и несильный, но ощутимый запах разложения –разложения живой еще человеческой плоти.
— Проходите, — чуть настойчивее повторила женщина в сером. — Не бойтесь, так всегда пахнет в помещениях, где находятся тяжело больные…
Я пожал плечами и вошел.
На железной солдатской койке, укрытый грубым суконным одеялом, лежал высохший желтый старик с неопрятными, свалявшимися серо-седоватыми волосами и кустистыми серыми бровями. Левый глаз старика был ровно закрыт белой пленкой катаракты, но правый следил за мной неотрывно и настороженно.
— Здравствуйте, Павел Александрович, — сказал я.
Бывший следователь госбезопасности не ответил. Я увидел, что справа от него на желтоватой наволочке лежит черная коробка какого-то аппарата.
— Папа, это насчет гуманитарной помощи, — пояснила женщина.
— Молодой человек, наверно, хочет удостовериться, что ты у нас, а не где-нибудь в доме престарелых…
Старик на постели открыл рот, и черный прибор заговорил. — Иди, Лида, — прожужжал неживой голос. — Иди…
— Но, папа…
Здоровый глаз старика медленно закрылся. Женщина вышла, прикрыв за собой дверь.
Мы остались вдвоем в душной темной комнате, пропитанной запахом смерти и страха. Мороз не задавал никаких вопросов, возможно, экономил силы. Я заставил себя сделать два шага к его койке и уселся на деревянный табурет, задев ногой желтый эмалированный тазик.
— Павел Александрович, — сказал я, — я не насчет гуманитарной помощи… Я пришел, чтобы поговорить с вами об Андрее Андреевиче Резанове.
— Резанов умер, — мертвым голосом ответил аппарат на подушке.
— Он жив, — возразил я. — Может быть, его теперь зовут не Резанов. Но он жив, и он нисколько не изменился по сравнению с 1951 годом…
Старик молчал, и только его черный внимательный глаз беспокойно наблюдал за мной из-под серой неопрятной брови.
— Мне известно, что он был вашим начальником, тогда, в 1951, — сказал я. — Мне известно, что по его приказу вы допрашивали археолога Лопухина, пытаясь выяснить, где он прячет чашу Грааль. Я знаю, что он использовал для своих целей вашу дачу в Малаховке и делал это совсем недавно. Мне нужно, чтобы вы навели меня на его след. Мне нужно отыскать Резанова — срочно. И я не уйду отсюда, пока не узнаю, где он прячется.
— Резанов умер, — прогудел черный ящичек.
Старик закрыл правый глаз. Я встал с табурета, подошел к двери и всунул между ручкой и косяком старомодную трость.
— Вот что, — сказал я, вновь подходя к койке. — У меня очень мало времени. Если ты будешь упрямиться, ты, старая гнида, палач, я придушу тебя раньше, чем кто-нибудь из твоих домашних успеет заподозрить неладное. Ты меня понял, Мороз? Мне очень не хочется этого делать, но я сделаю это, потому что ты не оставляешь мне другого выхода… Где Резанов?
Худая рука, вся в пятнах экземы, выпросталась из-под одеяла и поползла по стене к черной кнопке звонка. В трех сантиметрах от кнопки я перехватил руку и без особых усилий уложил ее на одеяло.
— Тебе не удастся выбраться, старик, — медленно произнес я. — Я убью тебя, если ты не скажешь, где прячется Резанов. Он мне нужен, ты понимаешь? Он нужен мне во что бы то ни стало…
— Убей меня, — сказал черный ящик.
Я замолчал. Невозможно было понять, блефует он или нет, — у металлического голоса не было интонаций.
— Я устал, — равнодушно жужжал Мороз. — Уже год они не дают мне умереть. Я мучаюсь. Выхода нет. Убей меня.
Я схватил его за худые плечи и яростно затряс.
— Тварь, — зашипел я ему в лицо, — проклятая дохлая тварь, где Резанов? Где твой хозяин, сволочь?
Голова старика дергалась, изо рта шло какое-то бессмысленное клокотание вперемешку со зловонным запахом. Я не сразу сообразил, что он говорит, –настолько не гармонировал безжизненный и бесстрастный голос черного аппарата с дрожащим в моих руках бывшим следователем с Лубянки.
— Зачем тебе Резанов? — повторил мертвый голос. Я отпустил плечи старика, и он упал на койку безвольно, как тряпочная игрушка.
— У него моя девушка, — сказал я. — Я все равно найду его и убью, но если вы поможете мне, я сделаю это раньше и, может быть, успею ее спасти.
— Ты не сможешь, — произнес голос так же бесстрастно. — Он бессмертен.
Я поразился.
— Откуда ты… откуда вы это знаете? — Рот старика открылся, из ящика донеслись отвратительные скрежещущие звуки — Мороз смеялся.
— Я офицер госбезопасности, — сказал он. — Мы не были тупыми костоломами, как думают теперешние щенки… Мы были профессионалами…
Я нажал в кармане пленку диктофона и, плюнув на запах, пододвинулся поближе.
— Когда был расстрелян Берия, — продолжал бубнить аппарат жестяным голосом, — Резанова арестовали… Он был правой рукой Кобулова, второго человека в органах. Его тоже должны были расстрелять, но не расстреляли…
Мороз замолчал, жадно ловя ртом воздух.
— Я был переброшен в Читу и вернулся в Москву только после того, как дали под зад Хрущу… В конце шестидесятых я случайно увидел Резанова на улице. Он действительно не изменился с тех пор… Абсолютно.
Еще одна судорожная передышка.
— Я не стал подходить к нему. Еще до 53-го года я собрал на него большой материал — на случай, если он решит от меня избавиться. Он ведь поручал мне очень ответственные задания тогда… Х-х-х…
Я терпеливо следил, как он сгибается над тазиком, как трясутся его плечи и мотаются неопрятные седые космы на яйцевидной голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Заставлял я себя, однако, зря: на том конце провода трубку не брали. Я с облегчением решил, что позвоню в другой раз, взял спокойно лежавший на кухне арбалет, закрыл окно и балконную дверь и собрался уходить. Дарий заскулил. Я внимательно посмотрел на него. Огромный, умный пес, тяжелые лапы, тяжелая лобастая голова, наверняка стальная хватка… Я решился.
— Пойдем, Дарий, — скомандовал я. — Пошли. Гулять.
Пес бешено завертел хвостом и бросился на меня. Я кое-как отпихнул его и, открыв дверь, выпустил на площадку. Арбалет я закинул за спину, чехол с единственной стрелой держал в руках и чувствовал себя при этом совершенно по-идиотски. Повстречавшиеся мне во дворе девочки-старшеклассницы посмотрели на меня как на полоумного, а после того, как я выдавил из себя что-то вроде улыбки, и вовсе поспешили скрыться в подъезде. Мне, однако, было не до них. В машине я положил Нефритового Змея на заднее сиденье и накрыл его какой-то тряпкой. Дарий примостился рядышком.
В Малаховке я без труда нашел улицу, по которой брел неделю назад (всего неделю? Или уже неделю?!) весь в крови, и остановил машину напротив кирпичного дома. Дом по-прежнему выглядел совершенно необитаемым, и на калитке, как и раньше, висел здоровенный ржавый замок. Зато в доме напротив дверь была распахнута настежь, и в глубине сада в плетеном кресле сидел толстяк в белой сетчатой майке. Ноги он держал в неглубоком тазике с водой и вообще он был мало похож на усердного огородника. Я толкнул деревянную калитку, прошел по дорожке в сад, остановился перед креслом и сказал «добрый день».
— Добрый, — согласился толстяк.
— Коммунальная служба, — представился я, помахав у него под носом одним из своих самых фантастических удостоверений. Он вяло кивнул.
— Вот, интересуюсь состоянием дома N 37, — деловито объяснил я.
— Хозяев нет, понимаете ли, участок запущен, коммуникации не в порядке…
Толстяк зевнул, обнаружив гнилые черные зубы.
— Так хозяин уже года три как не ездит, — произнес он, одолев, наконец, зевоту. — Болеет он, Пал Саныч наш…
— Это какой Пал Саныч? — спросил я строго. — Болезнь болезнью, а за коммунальные услуги платить все должны.
— К председателю, — махнул рукой толстяк. — Все эти вопросы с ним… А Пал Саныч — человек аккуратный, он если должен заплатить, то заплатит, можно не сомневаться…
— Фамилия его как? — спросил я снова.
Толстяк моргнул.
— Мороз его фамилия… Пал Саныч Мороз, полковник в отставке. Человек военный, аккуратный.
Мне остро захотелось дать самому себе в морду. «Мороз, следователь с Лубянки… В пятьдесят первом он допрашивал меня по приказу Розанова…» Роман Сергеевич сказал это тогда тихим сомневающимся голосом, не подозревая, что дает мне в руки ключ, которым можно было бы давным давно растворить все двери, если бы не моя патологическая глупость.
Ладно, подумал я, лучше поздно, чем никогда.
— Председатель ваш где? — спросил я.
— Через два дома направо, — толстяк снова зевнул. — Дом номер 33. Звать его Федор Кузьмич, фамилия его Торобов…
— Привет от коммунальной службы, — сказал я и покинул сад.
Федор Кузьмич Торобов оказался маленьким сухощавым человечком с загорелой лысиной и острыми глазками грызуна. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: это еще тот жук, и никакими детскими фокусами вроде удостоверения санитара санэпидстанции его не проймешь. Поэтому я, не представляясь, сказал:
— Мне нужен домашний адрес Павла Александровича Мороза.
Острые глазки проткнули меня в области грудной клетки, кольнули в лицо и уставились в сторону. Высокий тонкий голос сказал:
— А документики у тебя имеются?
Я не торопясь вынул из нагрудного кармана новую сотенную бумажку, свернул в трубочку и, легонько щелкнув пальцем, отправил ее в путешествие по зеленой скатерти. Цепкая лапка выпустила розовую в белых горохах чашку со слабым чаем и дернулась. Бумажка исчезла.
— Котельническая набережная, высотка, подъезд Д, квартира 83.
— Это точно? — спросил я, несколько сбитый с толку таким быстрым ответом.
Торобов поморщился.
— Проверь, — бросил он. — Книга на комоде.
Я повернулся и взял с комода старомодный гроссбух в мраморном переплете. На букву «М» действительно значился Мороз Павел Александрович, и адрес у него в точности совпадал с названным председателем. Был там еще и телефон, который я автоматически запомнил.
— Спасибо, — сказал я, — все правильно.
— Жизня, парень, — непонятно отозвался Торобов.
Я многозначительно кивнул и вышел, чувствуя, как раскаленные спицы пронзают меня между лопаток…
— В Москву, — сообщил я Дарию, садясь в машину. Дарий не возражал.
Высотка на Котельнической зубчатым контуром впечатывалась в ярко-голубое небо. Дом-город, дом-замок со своими кинотеатрами, магазинами и внутренними садиками нависал над пропахшей бензином серой рекой. Я припарковал машину на набережной, запер Дария в салоне и пошел искать подъезд «Д». Внутри дом был еще мрачнее, чем снаружи. Из полутемного, сыроватого, огромного, как пещера, холла разбегались двери, лестницы, незаметные коридоры. Я справился у вахтерши, на каком этаже 83-я квартира, и вызвал лифт. Кабина, грохоча, вознеслась на восьмой этаж; металлическая дверь с лязгом захлопнулась за спиной. Казалось, я попал в странный загробный мир дряхлеющей помпезной архитектуры, старых механизмов, вырубленных в толще камня нор, заменяющих человеческое жилье. Я позвонил. Дверь открыла женщина лет сорока с усталым невыразительным лицом, облаченная в какую-то серую одежду — выглядела она точно так, как должен выглядеть человек, живущий внутри дома-горы. Я сказал:
— Добрый день, я по поводу распределения гуманитарной помощи… Здесь проживает Павел Александрович Мороз?
Мне с огромным трудом удавалось говорить спокойно. Внутри у меня громко тикал будильник, отсчитывая время.
— Здравствуйте, — сказала женщина довольно равнодушно. — Да, здесь, но папа болен… К нам уже приходили из собеса.
— Это не наша епархия, — я заставил себя улыбнуться. — Мы — комитет защиты прав пожилых людей… Павел Александрович в больнице?
— Нет, его выписали три недели назад. Проходите.
Я переступил порог и неожиданно оказался в большой, почти круглой прихожей с высоким — метра четыре — потолком. Женщина пододвинула мне тапочки со смешными помпонами и отошла на пару шагов.
— Его нет смысла больше держать в больнице, — сказала она. — Все равно ему уже ничем не поможешь. Сестра приходит, делает уколы, а так… –Она махнула рукой. — Пока молод, редко задумываешься над тем, каким будет конец жизни…
Я сочувственно кивнул. Потом спросил:
— А можно его повидать?
Она заколебалась. Мне пришлось прибавить в выражении своих глаз еще немного сочувствия и понимания, и тогда она, наконец, сказала:
— Очень недолго, прошу вас… Вы сами увидите — ему трудно разговаривать.
Она повернулась и пошла по полутемному коридору. Я последовал за ней. На пороге узкой, как пенал, затемненной комнаты я остановился, потому что почувствовал запах — резкий больничный запах близкой смерти. Так же пахло и в квартире ДД в ночь, когда Стрела Мрака настигла Романа Сергеевича. Только здесь к нему примешивался еще и несильный, но ощутимый запах разложения –разложения живой еще человеческой плоти.
— Проходите, — чуть настойчивее повторила женщина в сером. — Не бойтесь, так всегда пахнет в помещениях, где находятся тяжело больные…
Я пожал плечами и вошел.
На железной солдатской койке, укрытый грубым суконным одеялом, лежал высохший желтый старик с неопрятными, свалявшимися серо-седоватыми волосами и кустистыми серыми бровями. Левый глаз старика был ровно закрыт белой пленкой катаракты, но правый следил за мной неотрывно и настороженно.
— Здравствуйте, Павел Александрович, — сказал я.
Бывший следователь госбезопасности не ответил. Я увидел, что справа от него на желтоватой наволочке лежит черная коробка какого-то аппарата.
— Папа, это насчет гуманитарной помощи, — пояснила женщина.
— Молодой человек, наверно, хочет удостовериться, что ты у нас, а не где-нибудь в доме престарелых…
Старик на постели открыл рот, и черный прибор заговорил. — Иди, Лида, — прожужжал неживой голос. — Иди…
— Но, папа…
Здоровый глаз старика медленно закрылся. Женщина вышла, прикрыв за собой дверь.
Мы остались вдвоем в душной темной комнате, пропитанной запахом смерти и страха. Мороз не задавал никаких вопросов, возможно, экономил силы. Я заставил себя сделать два шага к его койке и уселся на деревянный табурет, задев ногой желтый эмалированный тазик.
— Павел Александрович, — сказал я, — я не насчет гуманитарной помощи… Я пришел, чтобы поговорить с вами об Андрее Андреевиче Резанове.
— Резанов умер, — мертвым голосом ответил аппарат на подушке.
— Он жив, — возразил я. — Может быть, его теперь зовут не Резанов. Но он жив, и он нисколько не изменился по сравнению с 1951 годом…
Старик молчал, и только его черный внимательный глаз беспокойно наблюдал за мной из-под серой неопрятной брови.
— Мне известно, что он был вашим начальником, тогда, в 1951, — сказал я. — Мне известно, что по его приказу вы допрашивали археолога Лопухина, пытаясь выяснить, где он прячет чашу Грааль. Я знаю, что он использовал для своих целей вашу дачу в Малаховке и делал это совсем недавно. Мне нужно, чтобы вы навели меня на его след. Мне нужно отыскать Резанова — срочно. И я не уйду отсюда, пока не узнаю, где он прячется.
— Резанов умер, — прогудел черный ящичек.
Старик закрыл правый глаз. Я встал с табурета, подошел к двери и всунул между ручкой и косяком старомодную трость.
— Вот что, — сказал я, вновь подходя к койке. — У меня очень мало времени. Если ты будешь упрямиться, ты, старая гнида, палач, я придушу тебя раньше, чем кто-нибудь из твоих домашних успеет заподозрить неладное. Ты меня понял, Мороз? Мне очень не хочется этого делать, но я сделаю это, потому что ты не оставляешь мне другого выхода… Где Резанов?
Худая рука, вся в пятнах экземы, выпросталась из-под одеяла и поползла по стене к черной кнопке звонка. В трех сантиметрах от кнопки я перехватил руку и без особых усилий уложил ее на одеяло.
— Тебе не удастся выбраться, старик, — медленно произнес я. — Я убью тебя, если ты не скажешь, где прячется Резанов. Он мне нужен, ты понимаешь? Он нужен мне во что бы то ни стало…
— Убей меня, — сказал черный ящик.
Я замолчал. Невозможно было понять, блефует он или нет, — у металлического голоса не было интонаций.
— Я устал, — равнодушно жужжал Мороз. — Уже год они не дают мне умереть. Я мучаюсь. Выхода нет. Убей меня.
Я схватил его за худые плечи и яростно затряс.
— Тварь, — зашипел я ему в лицо, — проклятая дохлая тварь, где Резанов? Где твой хозяин, сволочь?
Голова старика дергалась, изо рта шло какое-то бессмысленное клокотание вперемешку со зловонным запахом. Я не сразу сообразил, что он говорит, –настолько не гармонировал безжизненный и бесстрастный голос черного аппарата с дрожащим в моих руках бывшим следователем с Лубянки.
— Зачем тебе Резанов? — повторил мертвый голос. Я отпустил плечи старика, и он упал на койку безвольно, как тряпочная игрушка.
— У него моя девушка, — сказал я. — Я все равно найду его и убью, но если вы поможете мне, я сделаю это раньше и, может быть, успею ее спасти.
— Ты не сможешь, — произнес голос так же бесстрастно. — Он бессмертен.
Я поразился.
— Откуда ты… откуда вы это знаете? — Рот старика открылся, из ящика донеслись отвратительные скрежещущие звуки — Мороз смеялся.
— Я офицер госбезопасности, — сказал он. — Мы не были тупыми костоломами, как думают теперешние щенки… Мы были профессионалами…
Я нажал в кармане пленку диктофона и, плюнув на запах, пододвинулся поближе.
— Когда был расстрелян Берия, — продолжал бубнить аппарат жестяным голосом, — Резанова арестовали… Он был правой рукой Кобулова, второго человека в органах. Его тоже должны были расстрелять, но не расстреляли…
Мороз замолчал, жадно ловя ртом воздух.
— Я был переброшен в Читу и вернулся в Москву только после того, как дали под зад Хрущу… В конце шестидесятых я случайно увидел Резанова на улице. Он действительно не изменился с тех пор… Абсолютно.
Еще одна судорожная передышка.
— Я не стал подходить к нему. Еще до 53-го года я собрал на него большой материал — на случай, если он решит от меня избавиться. Он ведь поручал мне очень ответственные задания тогда… Х-х-х…
Я терпеливо следил, как он сгибается над тазиком, как трясутся его плечи и мотаются неопрятные седые космы на яйцевидной голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54