Нам сейчас действительно следует хорошенько выспаться. Утро вечера мудренее… авось, и придумаем что-нибудь подходящее.
— Что ж, — Лопухин выглядел слегка разочарованным, — завтра, так завтра. Хотя… боюсь, что времени у нас осталось не так много, сегодняшенее происшествие это подтверждает… Но в одном вы правы — в таком деле решения следует принимать всегда на светлую голову.
Я хлопнул отчаянно боровшегося с зевотой ДД по плечу.
— Пошли спать, трубадур.
ДД ссутулился еще больше и, шаркая длинными ногами, побрел в коридор. У самого порога он обернулся и спросил:
— Ну, я надеюсь, дед, ты все ему объяснил?
— Почти, — ответил я за Лопухина-старшего. И вдруг вспомнил, о чем собирался спросить старика по крайней мере весь последний час. — Да, Роман Сергеевич, вы так и не сказали, где уязвимое место Хромца?
Роман Сергеевич ответил из дальнего угла комнаты, от низкой кушетки, с которой он аккуратно снимал рыжий клетчатый плед:
— В свитках Итеру было сказано: «Нить его жизни порвется, если Змея ужалит его в Третий Глаз»!
— Простите, но что это значит?
— Завтра, завтра, молодой человек, — ехидно проговорил Лопухин. — Утро вечера мудренее, а сейчас вам следует хорошо выспаться.
Я хмыкнул. Старик был та еще язва.
— Спокойной ночи, Роман Сергеевич, — сказал я и, спохватившись, добавил, — стекло я уберу завтра.
— Нить его жизни порвется, если Змея ужалит его в Третий Глаз, — повторял я про себя, пробираясь по темному коридору. — Черт бы побрал всю эту мистику… Змея… в третий глаз… а почему не в пятый, например?
Впереди глухо заурчали.
— Дарий, — позвал я. — Дарий, друг мой, ты ли это?
Нечто большое и теплое положило мне на плечи свои мохнатые лапы. Я осторожно погладил собаку по спине и почесал за ушами.
— Пропусти меня, — попросил я. Невидимый в темноте Дарий убрал лапы и мягко отошел в сторону.
Я ощупью нашел висящую на стене шпагу, опустил руки пониже и обнаружил тахту. Наташа спала, естественно, по диагонали, разметавшись во все стороны, так, что, хотя места на тахте оставалось достаточно, занять его можно было, только разобрав себя на части. Я осторожно обнял ее и перенес поближе к стене, вдохнув запах ее волос. Она что-то недовольно забормотала во сне.
— Спи, — сказал я, — спи, маленькая. Я не потревожу тебя, я тут, с краю, и буду спать совсем тихо…
— А, — слабо вздохнула она, — это опять ты… Я думала, ты ушел…
С этими словами она отвернулась, лишив меня возможности поцеловать полуоткрытые, мягкие отo сна губы. Будь я менее уставшим и обалдевшим от свалившейся на меня информации, я бы, наверно, расстроился и лежал бы с открытыми глазами полночи. Но поскольку я очень устал, обалдел, да и время шло уже к рассвету, я еще раз пробормотал фразу про змею и третий глаз и провалился в сон.
10. МОСКВА, 1991 год. СТРЕЛА МРАКА.
Я стоял на берегу неглубокого, выложенного белым камнем водоема, посреди которого бил родник. Вокруг колыхалось непроницаемое зеленое море растительности, и я знал, что место это называется Сады Тот-Амон. И еще я знал, что зовется оно также «Обиталище смерти», но почему — вспомнить не мог.
Потом зеленая стена по другую сторону озера раздвинулась, и я увидел высокого, одетого в странную шафрановую тогу человека, лицо которого закрывала маска птицы. Он наклонил длинный изогнутый клюв и сделал повелительный знак рукой. Я пошел к нему через озеро, удивляясь тому, что совершенно не поднимаю брызг — вода расступалась, едва подрагивая, словно прозрачная желеобразная масса.
Человек в маске повернулся и исчез за зеленым занавесом. Я бросился за ним, понимая, что если упущу его в этом живом лабиринте, то останусь в садах навсегда. Гибкие ветви оплели меня, прямо в лицо распахивались огромные невиданные цветы, под ногами предательски дрожала покоившаяся на гигантских водяных цистернах тонкая подушка земли. Наконец, сад стремительно расступился, и я оказался на залитой солнцем поляне, покрытой удивительно ровной и низкой травой. «Словно теннисный корт», — подумал я.
Человек в маске стоял посреди поляны, наклонившись над столом из белого камня. Его тога с шевелящимися складками скрывала от меня то, что стояло на столе, но когда он сделал шаг в сторону, я не удивился. За спиной птицеголового мерцал страшными кругами глазниц Череп Смерти.
Я сделал шаг к столу, но птицеголовый предостерегающе поднял руку. Медленным, словно бы вынужденным движением, он поднял тонкую кисть и сдвинул носатую маску на лоб. И я отшатнулся — лица у него не было.
Была гладкая, ровная, белая поверхность, выпуклая как яйцо. «Ноппэрапон», — вспомнил я слово, обозначавшее японских оборотней без лиц, и хотел уже выкрикнуть его, но не успел. Белая полусфера под маской загорелась разноцветными огнями, она становилась то золотой, то черной, то голубой, то оранжевой, и я, как завороженный, смотрел на это жуткое подобие лица, не имея сил оторваться. Сияющий овал запульсировал, наливаясь багровым светом, и вспыхнули глаза Черепа Смерти, и я увидел, что не маска уже над переливчатым лицом-нелицом, а Железная Корона с камнем. А еще я успел увидеть, что фигура в желтой тоге теряет свои четкие очертания, оплывая и превращаясь в извивающееся тело кошмарной рептилии, а затем багровый нарыв лица приблизился, и странный шипящий голос выдохнул: «Ты!», и вошел мне под ребра железный суставчатый палец, бросивший меня в бездну боли и мрака. Перед глазами мелькнули очертания громадной уступчатой пирамиды, толпы коленопреклоненных людей, не смеющих поднять головы, и взрезающий темный бархат южного неба огненный нож кометы, и с полной уверенностью в том, что я присутствую при светопреставлении, я проснулся.
В комнате был полумрак, но из щели между тяжелыми фиолетовыми портьерами бил ослепительный тонкий луч июньского солнца. Бил прямо по глазам, отчего мне, вероятно, и привиделась комета и прочие ужасы. Я с трудом перенес тяжелую голову влево и убедился, что Наташи рядом нет. Интересно, кричал ли я во сне, подумал я деловито.
Впрочем, если я и кричал, то это явно никого не взволновало. Старика Лопухина поблизости не оказалось, а Наташа и ДД преспокойно пили чай на кухне, причем трубадур и менестрель читал моей даме стихи (хорошо еще, не свои):
И дракон прочел, наклоняя
Взоры к смертному в первый раз:
«Есть, владыка, нить золотая,
Что связует тебя и нас.
Много лет я провел во мраке,
Постигая смысл бытия,
Видишь, знаю святые знаки,
Что хранит твоя чешуя.
Отблеск их от солнца до меди
Изучал я ночью и днем,
Я следил, как во сне ты бредил,
Переменным горя огнем.
И я знаю, что заповедней
Этих сфер, и крестов, и чаш,
Пробудившись в свой день последний,
Нам ты знанье свое отдашь».
Он сделал паузу, чтобы перехватить воздуха, и я продолжил, радуясь, что хоть что-то могу еще откопать в замусоренных кладовых моей памяти:
Зарожденье, преображенье
И ужасный конец миров
Ты за ревностное служенье
От своих не скроешь жрецов.
Звякнула чашечка. Наташа и ДД одновременно повернули головы и уставились на меня, как на какое-нибудь кентервильское привидение. Боюсь, что выглядел я не лучше: опухшая со сна морда, мятая рубашка, щетина. Я поклонился и сказал:
— Доброе утро.
— Я и не знала, что ты любишь Гумилева, — проигнорировав мое приветствие, сказала Наташа. — Чаю хочешь?
— Хочу, — я выдвинул табурет и сел.
— Выспался? — ДД весело подмигнул Наташе. — Что снилось?
— Да так, — сказал я хмуро. — Цветомузыка всякая. Мне покрепче, пожалуйста.
— Сахар, варенье? — любезно осведомился ДД, пододвигая мне и то, и другое. При этом он опрокинул сахар в варенье и жизнерадостно заржал. — До чего же я неловок нынче утром, — объявил он и обмакнул в варенье свой левый манжет.
— Дима, ты невозможен, — пропела Наташа тоном, который мне чрезвычайно не понравился. — Замой рукав немедленно.
ДД, кряхтя, повиновался, после чего пострадавший манжет был заботливо завернут и застегнут на пуговицу. Я следил за этими семейными разборками с сардонической ухмылкой старого холостяка. Будь что будет, решил я, я остаюсь нем и бесстрастен, как скала.
— А где дедушка? — поинтересовался я минут через пять напряженного молчания. — Роман Сергеевич, я имею в виду? Спит еще?
— Ты представляешь, который час? — спросил ДД и, не дожидаясь моей реакции, ответил сам себе. — Полчетвертого. — При этих словах он снова почему-то расхохотался. Смех у него был хоть и не такой противный, как у старикана, но слуха тоже не ласкал.
— Не совсем понимаю, — сказал я вежливо. — Что может помешать немолодому уже вообще-то человеку отдыхать после бессонной и в некотором роде наполненной событиями ночи до четырех часов дня?
ДД перестал смеяться и уронил ложечку на пол.
— Дед уже два часа как в редакции. У него там готовится к печати книжка о доисламских религиях Средней Азии, с утра ему позвонили и потребовали быть… Он спит по четыре часа в сутки уже двадцать лет.
— Не то, что некоторые, — в голосе Наташи был яд.
«И чего она все время привязывается ко мне?» — с неожиданной обидой подумал я, но вслух сказал:
— И когда же он вернется? Мы, помнится, собирались обсудить план совместных действий…
Боже, подумал я, что я несу, какие совместные действия, нас же Крым ждет…
— Он должен позвонить, — ответствовал ДД. — Но, думаю, не раньше шести.
— В таком случае, может быть, я заскочу вечером? — настроение у меня как-то сразу улучшилось. — А сейчас мы, наверно, пойдем, да, Наташ? Надо же еще собраться…
Наташа повернула голову. По ее глазам я понял, что вчерашняя договоренность слегка подзабылась.
— Зачем? — спросила она.
— Ну, Крым, — промямлил я, неизвестно почему смущаясь. — Ну, помнишь…
— Ах, это, — с облегчением сказала Наташа. — Я еще не решила.
— Ребята, какой Крым, — радостно встрял ДД. — Поехали на Валдай, там чудные места и совершенно пустынно… Будем, как Робинзоны…
А ты бы заткнулся лучше, оглобля недоделанная, яростно прошипел я про себя. Вслух я сказал:
— Слушай, миннезингер, у тебя свои представления о комфорте, у нас — свои. Наташа и так год из палатки не вылезала, кайфа от твоего Валдая ей не будет. Наташ, если мы едем, то гостиницу мне лучше всего забронировать уже сегодня. Пятизвездочный отель все-таки, валюта…
Здесь я допустил ошибку, давить было нельзя, с Наташей это не проходит, но замечание насчет комфорта явно попало в цель. Результат получился нулевой. Наташа сделала вид, что не расслышала, и лениво проговорила:
— Дима пригласил меня сегодня в музей народов Востока, поедешь с нами?
Ах, с нами, подумал я, внезапно успокаиваясь. Ледяное безразличие поднялось откуда-то из глубины и затопило сердце. Нет, ребята, подумал я, с вами я никуда не поеду.
Я поглядел на часы и соорудил озабоченную гримасу.
— Нет, не получится. Жалко, конечно, сто лет не был, но не могу… Дела еще надо кое-какие доделать перед отъездом, и так вчера целый день выпал (краем глаза я отметил, как у Наташи дрогнули губы)… Так что спасибо за приглашение, я пойду…
Я медленно встал, медленно задвинул табурет. Где-то в глубине души я надеялся на то, что Наташа скажет сейчас что-нибудь вроде: «Ладно, я пошутила, заказывай номер», но было уже ясно, что этот гейм я проиграл. Менестрель и Робинзон Дмитрий Дмитриевич Лопухин увел у меня мою девушку. Поманил и повел за собой, как крысолов из Гаммельна доверчивого ребенка. И куда — не на дискотеку, не в ресторан, а в музей народов Востока. О, brave new world!
Я сделал два мучительных шага к двери, и с каждым шагом искра надежды затухала все больше. На пороге я не выдержал и обернулся:
— Во сколько тебя ждать? — спросил я с жалкой улыбкой. Зеленые глаза равнодушно блеснули мне навстречу.
— Ну, ты ведь все равно заедешь вечером? Тогда и поговорим.
Дома я первым делом скинул с себя мокрую от пота майку и джинсы и залез под ледяной душ. Жутко заныло подреберье, в прокушенной руке тугими толчками запульсировала медленная боль. Я проделал ряд дыхательных упражнений, но они, как и следовало ожидать, не помогли. Дзен-буддисты утверждают, что для того, чтобы обрести контроль над телом, нужно достичь безмятежности духа. Они правы.
Бормоча какие-то отрывочные ругательства в адрес обоих Лопухиных, лысого костолома и себя самого, я растерся жестким полотенцем, прошел в комнату и, усевшись на специальной циновке в углу, попытался заняться медитацией. Естественно, ничего не получилось, и от этого я разозлился еще больше. Оставалось еще одно средство — тысячу раз начертить иероглиф «великое», но тут я вовремя вспомнил, что все-таки отношусь к европейцам, плюнул на все эти восточные штучки, перешел из комнаты в кухню и смешал себе коктейль «Красный лев».
Это довольно крепкая штука, и действовать она начинает почти сразу же, особенно если не тянуть ее через соломинку, а опрокидывать залпом, что я и сделал. Я быстренько соорудил себе второй коктейль, выудил из холодильника случайно оказавшийся там апельсин, закусил и почувствовал себя много лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Что ж, — Лопухин выглядел слегка разочарованным, — завтра, так завтра. Хотя… боюсь, что времени у нас осталось не так много, сегодняшенее происшествие это подтверждает… Но в одном вы правы — в таком деле решения следует принимать всегда на светлую голову.
Я хлопнул отчаянно боровшегося с зевотой ДД по плечу.
— Пошли спать, трубадур.
ДД ссутулился еще больше и, шаркая длинными ногами, побрел в коридор. У самого порога он обернулся и спросил:
— Ну, я надеюсь, дед, ты все ему объяснил?
— Почти, — ответил я за Лопухина-старшего. И вдруг вспомнил, о чем собирался спросить старика по крайней мере весь последний час. — Да, Роман Сергеевич, вы так и не сказали, где уязвимое место Хромца?
Роман Сергеевич ответил из дальнего угла комнаты, от низкой кушетки, с которой он аккуратно снимал рыжий клетчатый плед:
— В свитках Итеру было сказано: «Нить его жизни порвется, если Змея ужалит его в Третий Глаз»!
— Простите, но что это значит?
— Завтра, завтра, молодой человек, — ехидно проговорил Лопухин. — Утро вечера мудренее, а сейчас вам следует хорошо выспаться.
Я хмыкнул. Старик был та еще язва.
— Спокойной ночи, Роман Сергеевич, — сказал я и, спохватившись, добавил, — стекло я уберу завтра.
— Нить его жизни порвется, если Змея ужалит его в Третий Глаз, — повторял я про себя, пробираясь по темному коридору. — Черт бы побрал всю эту мистику… Змея… в третий глаз… а почему не в пятый, например?
Впереди глухо заурчали.
— Дарий, — позвал я. — Дарий, друг мой, ты ли это?
Нечто большое и теплое положило мне на плечи свои мохнатые лапы. Я осторожно погладил собаку по спине и почесал за ушами.
— Пропусти меня, — попросил я. Невидимый в темноте Дарий убрал лапы и мягко отошел в сторону.
Я ощупью нашел висящую на стене шпагу, опустил руки пониже и обнаружил тахту. Наташа спала, естественно, по диагонали, разметавшись во все стороны, так, что, хотя места на тахте оставалось достаточно, занять его можно было, только разобрав себя на части. Я осторожно обнял ее и перенес поближе к стене, вдохнув запах ее волос. Она что-то недовольно забормотала во сне.
— Спи, — сказал я, — спи, маленькая. Я не потревожу тебя, я тут, с краю, и буду спать совсем тихо…
— А, — слабо вздохнула она, — это опять ты… Я думала, ты ушел…
С этими словами она отвернулась, лишив меня возможности поцеловать полуоткрытые, мягкие отo сна губы. Будь я менее уставшим и обалдевшим от свалившейся на меня информации, я бы, наверно, расстроился и лежал бы с открытыми глазами полночи. Но поскольку я очень устал, обалдел, да и время шло уже к рассвету, я еще раз пробормотал фразу про змею и третий глаз и провалился в сон.
10. МОСКВА, 1991 год. СТРЕЛА МРАКА.
Я стоял на берегу неглубокого, выложенного белым камнем водоема, посреди которого бил родник. Вокруг колыхалось непроницаемое зеленое море растительности, и я знал, что место это называется Сады Тот-Амон. И еще я знал, что зовется оно также «Обиталище смерти», но почему — вспомнить не мог.
Потом зеленая стена по другую сторону озера раздвинулась, и я увидел высокого, одетого в странную шафрановую тогу человека, лицо которого закрывала маска птицы. Он наклонил длинный изогнутый клюв и сделал повелительный знак рукой. Я пошел к нему через озеро, удивляясь тому, что совершенно не поднимаю брызг — вода расступалась, едва подрагивая, словно прозрачная желеобразная масса.
Человек в маске повернулся и исчез за зеленым занавесом. Я бросился за ним, понимая, что если упущу его в этом живом лабиринте, то останусь в садах навсегда. Гибкие ветви оплели меня, прямо в лицо распахивались огромные невиданные цветы, под ногами предательски дрожала покоившаяся на гигантских водяных цистернах тонкая подушка земли. Наконец, сад стремительно расступился, и я оказался на залитой солнцем поляне, покрытой удивительно ровной и низкой травой. «Словно теннисный корт», — подумал я.
Человек в маске стоял посреди поляны, наклонившись над столом из белого камня. Его тога с шевелящимися складками скрывала от меня то, что стояло на столе, но когда он сделал шаг в сторону, я не удивился. За спиной птицеголового мерцал страшными кругами глазниц Череп Смерти.
Я сделал шаг к столу, но птицеголовый предостерегающе поднял руку. Медленным, словно бы вынужденным движением, он поднял тонкую кисть и сдвинул носатую маску на лоб. И я отшатнулся — лица у него не было.
Была гладкая, ровная, белая поверхность, выпуклая как яйцо. «Ноппэрапон», — вспомнил я слово, обозначавшее японских оборотней без лиц, и хотел уже выкрикнуть его, но не успел. Белая полусфера под маской загорелась разноцветными огнями, она становилась то золотой, то черной, то голубой, то оранжевой, и я, как завороженный, смотрел на это жуткое подобие лица, не имея сил оторваться. Сияющий овал запульсировал, наливаясь багровым светом, и вспыхнули глаза Черепа Смерти, и я увидел, что не маска уже над переливчатым лицом-нелицом, а Железная Корона с камнем. А еще я успел увидеть, что фигура в желтой тоге теряет свои четкие очертания, оплывая и превращаясь в извивающееся тело кошмарной рептилии, а затем багровый нарыв лица приблизился, и странный шипящий голос выдохнул: «Ты!», и вошел мне под ребра железный суставчатый палец, бросивший меня в бездну боли и мрака. Перед глазами мелькнули очертания громадной уступчатой пирамиды, толпы коленопреклоненных людей, не смеющих поднять головы, и взрезающий темный бархат южного неба огненный нож кометы, и с полной уверенностью в том, что я присутствую при светопреставлении, я проснулся.
В комнате был полумрак, но из щели между тяжелыми фиолетовыми портьерами бил ослепительный тонкий луч июньского солнца. Бил прямо по глазам, отчего мне, вероятно, и привиделась комета и прочие ужасы. Я с трудом перенес тяжелую голову влево и убедился, что Наташи рядом нет. Интересно, кричал ли я во сне, подумал я деловито.
Впрочем, если я и кричал, то это явно никого не взволновало. Старика Лопухина поблизости не оказалось, а Наташа и ДД преспокойно пили чай на кухне, причем трубадур и менестрель читал моей даме стихи (хорошо еще, не свои):
И дракон прочел, наклоняя
Взоры к смертному в первый раз:
«Есть, владыка, нить золотая,
Что связует тебя и нас.
Много лет я провел во мраке,
Постигая смысл бытия,
Видишь, знаю святые знаки,
Что хранит твоя чешуя.
Отблеск их от солнца до меди
Изучал я ночью и днем,
Я следил, как во сне ты бредил,
Переменным горя огнем.
И я знаю, что заповедней
Этих сфер, и крестов, и чаш,
Пробудившись в свой день последний,
Нам ты знанье свое отдашь».
Он сделал паузу, чтобы перехватить воздуха, и я продолжил, радуясь, что хоть что-то могу еще откопать в замусоренных кладовых моей памяти:
Зарожденье, преображенье
И ужасный конец миров
Ты за ревностное служенье
От своих не скроешь жрецов.
Звякнула чашечка. Наташа и ДД одновременно повернули головы и уставились на меня, как на какое-нибудь кентервильское привидение. Боюсь, что выглядел я не лучше: опухшая со сна морда, мятая рубашка, щетина. Я поклонился и сказал:
— Доброе утро.
— Я и не знала, что ты любишь Гумилева, — проигнорировав мое приветствие, сказала Наташа. — Чаю хочешь?
— Хочу, — я выдвинул табурет и сел.
— Выспался? — ДД весело подмигнул Наташе. — Что снилось?
— Да так, — сказал я хмуро. — Цветомузыка всякая. Мне покрепче, пожалуйста.
— Сахар, варенье? — любезно осведомился ДД, пододвигая мне и то, и другое. При этом он опрокинул сахар в варенье и жизнерадостно заржал. — До чего же я неловок нынче утром, — объявил он и обмакнул в варенье свой левый манжет.
— Дима, ты невозможен, — пропела Наташа тоном, который мне чрезвычайно не понравился. — Замой рукав немедленно.
ДД, кряхтя, повиновался, после чего пострадавший манжет был заботливо завернут и застегнут на пуговицу. Я следил за этими семейными разборками с сардонической ухмылкой старого холостяка. Будь что будет, решил я, я остаюсь нем и бесстрастен, как скала.
— А где дедушка? — поинтересовался я минут через пять напряженного молчания. — Роман Сергеевич, я имею в виду? Спит еще?
— Ты представляешь, который час? — спросил ДД и, не дожидаясь моей реакции, ответил сам себе. — Полчетвертого. — При этих словах он снова почему-то расхохотался. Смех у него был хоть и не такой противный, как у старикана, но слуха тоже не ласкал.
— Не совсем понимаю, — сказал я вежливо. — Что может помешать немолодому уже вообще-то человеку отдыхать после бессонной и в некотором роде наполненной событиями ночи до четырех часов дня?
ДД перестал смеяться и уронил ложечку на пол.
— Дед уже два часа как в редакции. У него там готовится к печати книжка о доисламских религиях Средней Азии, с утра ему позвонили и потребовали быть… Он спит по четыре часа в сутки уже двадцать лет.
— Не то, что некоторые, — в голосе Наташи был яд.
«И чего она все время привязывается ко мне?» — с неожиданной обидой подумал я, но вслух сказал:
— И когда же он вернется? Мы, помнится, собирались обсудить план совместных действий…
Боже, подумал я, что я несу, какие совместные действия, нас же Крым ждет…
— Он должен позвонить, — ответствовал ДД. — Но, думаю, не раньше шести.
— В таком случае, может быть, я заскочу вечером? — настроение у меня как-то сразу улучшилось. — А сейчас мы, наверно, пойдем, да, Наташ? Надо же еще собраться…
Наташа повернула голову. По ее глазам я понял, что вчерашняя договоренность слегка подзабылась.
— Зачем? — спросила она.
— Ну, Крым, — промямлил я, неизвестно почему смущаясь. — Ну, помнишь…
— Ах, это, — с облегчением сказала Наташа. — Я еще не решила.
— Ребята, какой Крым, — радостно встрял ДД. — Поехали на Валдай, там чудные места и совершенно пустынно… Будем, как Робинзоны…
А ты бы заткнулся лучше, оглобля недоделанная, яростно прошипел я про себя. Вслух я сказал:
— Слушай, миннезингер, у тебя свои представления о комфорте, у нас — свои. Наташа и так год из палатки не вылезала, кайфа от твоего Валдая ей не будет. Наташ, если мы едем, то гостиницу мне лучше всего забронировать уже сегодня. Пятизвездочный отель все-таки, валюта…
Здесь я допустил ошибку, давить было нельзя, с Наташей это не проходит, но замечание насчет комфорта явно попало в цель. Результат получился нулевой. Наташа сделала вид, что не расслышала, и лениво проговорила:
— Дима пригласил меня сегодня в музей народов Востока, поедешь с нами?
Ах, с нами, подумал я, внезапно успокаиваясь. Ледяное безразличие поднялось откуда-то из глубины и затопило сердце. Нет, ребята, подумал я, с вами я никуда не поеду.
Я поглядел на часы и соорудил озабоченную гримасу.
— Нет, не получится. Жалко, конечно, сто лет не был, но не могу… Дела еще надо кое-какие доделать перед отъездом, и так вчера целый день выпал (краем глаза я отметил, как у Наташи дрогнули губы)… Так что спасибо за приглашение, я пойду…
Я медленно встал, медленно задвинул табурет. Где-то в глубине души я надеялся на то, что Наташа скажет сейчас что-нибудь вроде: «Ладно, я пошутила, заказывай номер», но было уже ясно, что этот гейм я проиграл. Менестрель и Робинзон Дмитрий Дмитриевич Лопухин увел у меня мою девушку. Поманил и повел за собой, как крысолов из Гаммельна доверчивого ребенка. И куда — не на дискотеку, не в ресторан, а в музей народов Востока. О, brave new world!
Я сделал два мучительных шага к двери, и с каждым шагом искра надежды затухала все больше. На пороге я не выдержал и обернулся:
— Во сколько тебя ждать? — спросил я с жалкой улыбкой. Зеленые глаза равнодушно блеснули мне навстречу.
— Ну, ты ведь все равно заедешь вечером? Тогда и поговорим.
Дома я первым делом скинул с себя мокрую от пота майку и джинсы и залез под ледяной душ. Жутко заныло подреберье, в прокушенной руке тугими толчками запульсировала медленная боль. Я проделал ряд дыхательных упражнений, но они, как и следовало ожидать, не помогли. Дзен-буддисты утверждают, что для того, чтобы обрести контроль над телом, нужно достичь безмятежности духа. Они правы.
Бормоча какие-то отрывочные ругательства в адрес обоих Лопухиных, лысого костолома и себя самого, я растерся жестким полотенцем, прошел в комнату и, усевшись на специальной циновке в углу, попытался заняться медитацией. Естественно, ничего не получилось, и от этого я разозлился еще больше. Оставалось еще одно средство — тысячу раз начертить иероглиф «великое», но тут я вовремя вспомнил, что все-таки отношусь к европейцам, плюнул на все эти восточные штучки, перешел из комнаты в кухню и смешал себе коктейль «Красный лев».
Это довольно крепкая штука, и действовать она начинает почти сразу же, особенно если не тянуть ее через соломинку, а опрокидывать залпом, что я и сделал. Я быстренько соорудил себе второй коктейль, выудил из холодильника случайно оказавшийся там апельсин, закусил и почувствовал себя много лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54