— А я и не собирался, — ответил тот, прижимая бутылку рома к груди.
— Миссис Воган? Можно ли мне... гм... взять с собой немного этого восхитительного хлеба?
— Сколько хотите, — буркнула она, глядя в пространство. — Хоть весь.
Мэтью так и сделал, что составило примерно половину каравая.
— От души признателен.
Лукреция посмотрела на него. Зрение ее прояснилось, когда она поняла, что он действительно уходит. Слабая улыбка тронула ее губы.
— Ох... мистер Корбетт... да что это я? Я же думала... надеялась... что мы после ужина все поиграем в "мушку"...
— Боюсь, я совершенно не способен к карточным играм.
— Но... но столько есть предметов, о которых я хотела с вами поговорить! О здоровье магистрата. О жизни в Чарльз-Тауне, как там дела. О садах... и о балах.
— Извините, — сказал Мэтью. — Насчет садов, как и балов, у меня слишком мало опыта. А дела в Чарльз-Тауне... я бы сказал, что они менее интересны, чем здесь, в Фаунт-Рояле. Магистрат все еще очень болен, но доктор Шилдс дал ему новое лекарство.
— Но вы же знаете, — сказала она мрачно, — что это ведьма прокляла вашего магистрата. За обвинительный приговор. И сомневаюсь, что он выживет после такого заклятия.
Мэтью почувствовал, как у него сжимаются зубы.
— У меня другое мнение, мадам.
— Ох... я... как я бестактна! Я только повторила то, что случайно слышала, как говорил проповедник Иерусалим сегодня. Простите меня, ради Бога, просто...
— Просто у нее нож вместо языка, — перебила Шериз, продолжая неизящно есть пальцами. — А извиняется она, только когда он ее саму порежет.
Лукреция наклонилась к дочери, очень похожая на змею перед броском.
— Ты можешь выйти из-за стола и оставить нас, — сказала она холодно. — Поскольку ты опозорила себя и нас всех, я надеюсь, что ты довольна.
— Я довольна. И еще голодна. — Шериз не встала с места. — А вы знаете, что она вас сюда притащила спасать меня? — Она стрельнула в Мэтью быстрым взглядом и облизала жирные пальцы. — Спасать меня от Фаунт-Рояла, от тупой деревенщины, которую моя мать презирает? Раз вы такой умный, вы это и так должны были понять!
— Прекрати это, Стюарт! — завизжала Лукреция. — Заставь ее замолчать!
Но хозяин дома только наклонил бутылку ко рту, а потом начал снимать пиджак.
— Это правда, — продолжала Шериз. — Моя мать продает им хлеб и пироги и желает им подавиться крошками. Слышали бы вы, как она их честит за глаза!
Мэтью уставился на лицо девушки. "Дочь своей матери", — сказал о ней Стюарт. Мэтью мог бы и сам увидеть ту же злобность. Самая беда, подумал он, в том, что Шериз Воган, похоже, очень умна. Например, она сразу поняла, что разговор о Рэйчел Ховарт сильно его смутит.
— Я сам найду дорогу, — сказал он миссис Воган. — И еще раз спасибо за ужин.
Он двинулся к выходу, унося с собой полкаравая хлеба.
— Мистер Корбетт, подождите, пожалуйста! — Лукреция встала. Спереди на платье расплылось большое пятно от сливок. Она опять казалась не в себе, будто бы эти перепалки с дочерью высосали из нее самую жизнь. — Пожалуйста... у меня к вам вопрос.
— Да?
— Волосы ведьмы, — сказала она. — Что с ними будет?
— Ее... волосы? Простите, я не понял, что вы имеете в виду.
— У ведьмы такие... как сказать... привлекательные волосы. Можно было бы даже сказать — красивые. И печально, если такие густые и красивые волосы просто сгорят.
Мэтью не мог бы ответить, даже если бы хотел, — настолько его ошеломил такой ход мыслей. А женщина гнула свое:
— Если эти волосы ведьмы отмыть... а потом отрезать в утро казни, то многие — я уверена — готовы были бы заплатить за локон таких волос. Вы только вспомните: волосы ведьмы можно продавать как талисманы, приносящие удачу. — Она снова просияла от самой идеи. — Можно будет их объявить твердым свидетельством, что Бог покарал Зло. Теперь вы меня поняли?
Но язык Мэтью примерз к гортани.
— Да, разумеется, вы тоже получите свою долю, — сказала она, приняв его изумление за одобрение. — Но я думаю, лучше всего, если вы сами вымоете и отрежете ей волосы под каким-нибудь предлогом, чтобы не пришлось делиться слишком со многими.
Он стоял, чувствуя, что его сейчас стошнит.
— Ну как? — спросила она. — Можем считать, что мы организовали компанию?
Как-то он сумел отвернуться и выйти в дверь. Уходя вдаль по улице Гармонии, ощущая на лице собственную холодную испарину, он слышал, как женщина зовет его из дверей:
— Мистер Корбетт? Мистер Корбетт?
А потом громче и пронзительней:
— Мистер Корбетт!
Глава 8
Мимо дома покойного Николаса Пейна, мимо таверны Ван-Ганди, где веселился народ, мимо лазарета доктора Шилдса и замызганного дома Эдуарда Уинстона. Мэтью шагал, склонив голову, держа в руке полкаравая хлеба, и ночное небо над головой полнилось звездами, а в голове царила беспросветная и полная тьма.
Он свернул налево на улицу Истины. Дальше, мимо почерневших развалин школы Джонстона. Она привлекла его внимание как свидетельство мощи адского огня и мощи адских людей. Он вспомнил, как метался в бессильной ярости в ту ночь Джонстон, глядя на неукротимое пламя. Пусть учитель бывает странным — с этой белой пудрой на лице и изуродованным коленом, — но очевидно, что учительство для этого человека было жизненным призванием, а потеря здания школы — страшной трагедией. У Мэтью могли быть свои подозрения насчет Джонстона, но тот факт, что этот человек не считал Рэйчел Ховарт ведьмой — и действительно, обвинение в колдовстве строилось на зыбкой почве, — давало Мэтью надежду на будущность образования.
Он пошел дальше, зная теперь, куда идет.
Хотя он старался двигаться тихо, звук открываемой двери встревожил Рэйчел. Он услышал, как она шевельнулась на своем соломенном ложе, будто туже сворачиваясь в позу самозащиты. До него дошло, что, раз дверь по-прежнему без цепи, то кто угодно может прийти дразнить ее и издеваться над ней, хотя очевидно, что мало кто решился бы на такое. Но среди тех, кто не устрашится, явно мог быть проповедник Иерусалим, и Мэтью подумал, что этот скользкий змей мог пару раз появиться, когда не было свидетелей.
— Рэйчел, это я, — сказал он. И прежде, чем она успела ответить и возразить против его присутствия, он сказал: — Я знаю, что вы не хотели моего прихода, и я уважаю ваше нежелание... но я хотел вам сказать, что все еще работаю над вашей... гм... ситуацией. Я не могу пока сказать, что мне удалось найти, но думаю, что некоторого прогресса добился. — Он сделал еще пару шагов в сторону ее камеры и остановился. — Пока нельзя сказать, что я нашел какое-то решение или доказательство, но я хочу, чтобы вы знали: я все время думаю о вас, и я не перестану бороться. Да... и еще я принес вам потрясающий фенхелевый хлеб.
Мэтью прошел весь путь до решетки и просунул хлеб между прутьями. В этой полной темноте он лишь смутно угадывал движущийся навстречу силуэт, как бывает в полузабытом наутро сне.
Не говоря ни слова, Рэйчел приняла хлеб. Потом другой рукой схватила за руку Мэтью и крепко прижала ее к щеке. Он ощутил теплую влагу слезы. Рэйчел издала сдавленный звук, будто изо всех сил старалась подавить всхлипывание.
Он не знал, что сказать. Но при этом неожиданном проявлении чувств у него сердце облилось кровью, и на глазах тоже выступили слезы.
— Я... я буду работать дальше, — пообещал он хрипло. — День и ночь. Если есть ответ, который можно найти, я клянусь, что найду его.
В ответ она прижалась губами к его руке и снова поднесла ее к мокрой щеке. Они стояли так, и Рэйчел цеплялась за него, будто ничего так не хотела в этот миг, как тепла — заботы — от другого человеческого существа. Он хотел коснуться ее лица, но вместо этого лишь сжал пальцы вокруг прута разделявшей их решетки.
— Спасибо, — шепнула она.
Потом, усилием воли преодолев минутную слабость, она отпустила его руку и вернулась к своей лежанке в соломе, унося хлеб.
Оставаться дольше — это было бы больно и ему, и ей, потому что еще больнее стало бы расставание. Он только хотел дать ей знать, что ее не забыли, и это ему явно удалось. Поэтому Мэтью вышел и шагал на запад по улице Истины, опустив глаза и морща лоб в глубоких размышлениях.
Любовь.
Это слово пришло не как оглушающий удар, а как легкая тень.
Любовь. Действительно ли это она? Желание кем-то владеть — или желание кого-то освободить?
Мэтью не думал, что бывал когда-нибудь влюблен. То есть он знал, что такого не было. Поэтому, не имея подобного опыта, он никак не мог ясно проанализировать свои эмоции. Быть может, такое чувство отвергает анализ, и его никоим образом нельзя уложить в четырехугольный ящик рассудительности. Из-за этого в ней было что-то пугающее... что-то дикое и неуправляемое, не поддающееся ограничениям логики.
Однако Мэтью чувствовал, что если любовь — это желание кем-то владеть, тогда это лишь слабая замена себялюбия.
Ему казалось, что более великая и более истинная любовь — это желание открыть клетку, будь она из железных прутьев или из костей мучительной несправедливости, — и выпустить ночную птицу на волю.
Он не знал, о чем он думает или почему. Рассуждая на темы латинского или французского языка, английской истории, судебных прецедентов, он умело пользовался накопленными знаниями, но в этой непривычной теме любви ощущал себя полным дебилом. И — как он не сомневался, сказал бы магистрат — он был заблудшим юнцом, коему грозит опасность навлечь на себя неудовольствие Бога.
Мэтью есть. И Рэйчел тоже есть. Недавно отмечалось появление Сатаны, который определенно обитал и в похоти Исхода Иерусалима, и в растоптанной душе того человека, что дергает за ниточки марионеток.
Но где же во всем этом Бог?
Если Бог хочет проявить неудовольствие, подумал Мэтью, то для начала Он должен был бы принять на себя хоть толику ответственности.
Он понимал, что такие мысли могут навлечь на него гром с ясного неба, но парадокс Человека в том, что хотя он создан по образу и подобию Божию, зачастую действия и цели рода человеческого определяются самыми дьявольскими идеями.
Мэтью вернулся в дом мистера Бидвелла и узнал от миссис Неттльз, что хозяин еще не пришел со своей срочной работы. Зато доктор Шилдс только недавно ушел, дав Вудворду третью дозу лекарства, и сейчас магистрат спит крепким сном. Мэтью выбрал в библиотеке книгу — том английских пьес, чтобы лучше познакомиться с искусством балаганщиков, — и поднялся к себе. Заглянув к Вудворду и убедившись, что магистрат действительно спит, но дышит ровно, Мэтью направился к себе отдыхать, читать, думать и коротать время.
День выдался богатый испытаниями, и образ обескровленного трупа Пейна все еще стоял у него перед глазами, и все же Мэтью сумел урывками поспать. Где-то, как он решил, после полуночи он зажег лампу, которую задул, когда ложился в постель, и вышел с нею в коридор.
Хотя было уже поздно, дом еще не спал. Слышался голос Бидвелла — приглушенный, но настойчивый, — из кабинета наверху. Мэтью остановился у двери послушать, кто там с ним, и услышал сдавленный ответ Уинстона. Упоминалось имя Пейна. Мэтью решил, что лучше не быть посвященным в похоронные планы даже через толщу двери, а потому быстро спустился по лестнице.
Взгляд на каминные часы в гостиной сказал ему, что время — тридцать восемь минут первого. Он вошел в библиотеку и отпер ставни, чтобы, если потом входную дверь запрут изнутри, он все же мог бы проникнуть в дом, не звоня миссис Неттльз. Потом он направился к источнику, держа фонарь низко у ноги.
На восточном берегу Мэтью поставил фонарь рядом с большим черным дубом и разделся. Ночь была теплой, но соскользнувшая нога попала в воду неожиданно холодную. Требовалось приличное усилие воли, чтобы просто войти в этот пруд, а уж тем более — нырять в него в темноте.
Но именно за этим он сюда пришел, значит, так тому и быть. Если можно найти хоть часть того, что, как он подозревал, здесь спрятано, это будет большое продвижение в решении загадки визита землемера.
Мэтью спустился на мелководье, и от холода перехватило дыхание. От прикосновения ласковой воды к паху шарики превратились просто в камни. Мэтью постоял по пояс в воде, уходя ногами в мягкий ил, собираясь с духом для дальнейшего погружения. Вскоре, однако, он привык к холоду и решил, что если черепахи и лягушки это выдерживают, то и он тоже сможет. Следующей задачей было спуститься дальше, что он и сделал, стиснув зубы.
Мэтью шагнул прочь от берега. Тут же дно круто пошло вниз. Еще три шага — и по шею. Еще два... и он заболтался в воде. Что ж, решил он, время.
Набрал воздуху, задержал дыхание и погрузился.
В темноте Мэтью нашаривал путь вдоль крутого дна, пальцы цеплялись за ил. Уходя глубже, он ощутил биение собственного сердца, услышал бульканье выходящего изо рта воздуха. Дно продолжало уходить вниз под углом примерно тридцать градусов. Мэтью нащупал края камней, выступающих из ила, мягкое переплетение водорослей, похожих на мох. Потом легкие потребовали воздуха, и пришлось вернуться на поверхность, чтобы их наполнить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110