Как знать, а вдруг меня и в самом деле
постепенно охватывает какое-то безумие, а вместе с ним подступает еще
больший ужас и ощущение нового невиданного чуда?
Нетрудно догадаться, что я отменил все последующие мероприятия своего
запланированного отдыха, хотя прежде связывал немалые надежды с новыми
сценическими, архитектурными и антикварными изысканиями. Не осмелился я
также взглянуть на некий образчик ювелирного мастерства, который якобы
хранился в музее Мискатонского университета. Тем не менее, свое пребывание в
Эркхаме я использовал в целях пополнения информации cугубо генеалогического
свойства - к сожалению, мне удалось сделать лишь самые поверхностные и
поспешные записи, которые я, однако, надеюсь все же со временем расшифровать
и сравнить с уже имеющимися сведениями. Руководитель тамошнего исторического
общества - мистер Лэпхем Пибоди - оказал мне в этом любезное содействие и
проявил необычайный интерес к тому обстоятельству, что я являюсь внуком
Элизы Орне из Эркхама, которая родилась в 1867 году и в семнадцатилетнем
возрасте вышла замуж за Джеймса Вильямсона из Огайо.
Как выяснилось, мой дядя по материнской линии много лет назад также
бывал в этих местах и занимался поисками, во многом схожими с теми, которые
вел я сам. Более того, мне сообщили, что семья моего деда в свое время
наделала немало шума и была объектом пристального интереса в местных кругах.
По словам мистера Пибоди, широкие дискуссии тогда вызвала женитьба отца моей
матери, Бенджамина Орне, состоявшаяся сразу после Гражданской войны,
поскольку родословная невесты была поистине прелюбопытной. Как
предполагалось, она являлась сиротой и была удочерена одним из членов
нью-гэмпширского рода Маршей, точнее - тех Маршей, которые жили в графстве
Эссекс, - однако образование она получила во Франции и очень слабо знала
свою новую семью. Опекун перевел на ее счет в бостонском банке солидные
средства, чтобы она могла безбедно жить со своей французской гувернанткой,
хотя фамилия этого опекуна показалась жителям Эркхама совершенно незнакомой,
а сам он на время исчез из виду, а потому со временем его права по суду
перешли к этой самой гувернантке. Француженка - ныне уже давно покойная -
отличалась крайней неразговорчивостью, и многие считали, что на самом деле
она знала гораздо больше того, о чем рассказывала.
Однако наиболее обескураживающим оказалось то, что никто не мог
припомнить, чтобы законные родители молодой женщины - Энох и Лидия (Месерв)
Марш - когда-либо проживали в Нью-Гэмпшире. Высказывались предположения,
что на самом деле она была отнюдь не приемной, а самой что ни на есть родной
дочерью одного из членов рода Маршей - если на то пошло, у нее были типично
их глаза. Но самое поразительное обстоятельство вскрылось лишь после ее
ранней кончины, которая наступила при рождении моей бабки - ее
единственного ребенка. Успев к тому времени сформировать собственное и
весьма нелицеприятное мнение о человеке по фамилии Марш, я, естественно,
отнюдь не возрадовался тому обстоятельству; что он также является одной из
ветвей на генеалогическом древе нашего семейства, равно как и не
преисполнился горделивым чувством, узнав от мистера Пибоди, что и у меня
самого глаза точь-в-точь как у покойного Марша. Тем не менее, я был
бесконечно благодарен ему за предоставленную информацию, которая, в чем я
нисколько не сомневался, окажется весьма ценной, после чего попросил его
также показать мне все те отнюдь не скудные записи и перечни архивных
материалов, которые имели отношение к тщательно задокументированной истории
семьи Орне.
Из Бостона я сразу же отправился домой в Толидо, после чего примерно
месяц отдыхал, зализывая раны перенесенных мною потрясений. В сентябре я
продолжил обучение на последнем, пятом курсе университета, и вплоть до июня
следующего года был всецело погружен в учебный процесс и прочие
университетские дела. 0б иннсмаутском инциденте я вспоминал лишь в тех
редких случаях, когда меня посещали представители официальных властей по
поводу моего памятного ходатайства к ним и просьбы максимально тщательно
разобраться с этим кошмарным делом. Примерно в середине июля - то есть
спустя ровно год после моей поездки в Иннсмаут - я провел неделю с семьей
моей матери в Кливленде, сверяя полученную мною генеалогическую информацию с
некоторыми фамильными вещами и оставшимися документами и записями, а также
размышляя над тем, какая же из всего этого получалась картина.
Нельзя сказать, чтобы я получал особое удовольствие от этой
деятельности, поскольку атмосфера, царившая в доме Вильямсонов, неизменно
угнетала меня. Был в ней какой-то смутный отпечаток некоей болезненности, да
и моя мать при жизни также не поощряла моих визитов в свою бывшую семью,
хотя сама неизменно приглашала отца, когда он приезжал в Толидо, погостить у
нас в доме. Моя родившаяся в Эркхаме бабка неизменно производила на меня
странное, поистине устрашающее впечатление, а потому я отнюдь не горевал,
когда она неожиданно исчезла. Мне тогда было восемь лет, и люди
поговаривали, что она ушла из дома, не вынеся горя после самоубийства ее
старшего сына Дугласа - моего дяди. Он застрелился вскоре после поездки в
Новую Англию - несомненно, той самой поездки, благодаря которой его и
запомнили в кругах Эркхамского Исторического общества.
Дядя был очень похож на нее, а потому тоже не очень-то мне нравился.
Мне всегда было немного не по себе, а то и просто страшновато от их
пристальных, немигающих взглядов. Моя собственная мать и дядя Уолтер никогда
на меня так не смотрели. Они вообще были очень похожи на своего отца, хотя
мой маленький бедный кузен Лоуренс - сын Уолтера - был почти точной копией
своей бабки вплоть до тех пор, пока какой-то серьезный недуг не вынудил его
навсегда уединиться в лечебнице в Кэнтоне. Я не видел его четыре года, но
мой дядя, регулярно навещавший его, как-то намекнул, что состояние его
здоровья - как умственного, так и физического - крайне тяжелое. Видимо,
именно это обстоятельство явилось главной причиной безвременной кончины его
матери два года назад.
Таким образом, мой дед и его овдовевший сын Уолтер теперь составляли
кливлендскую ветвь нашей семьи, над которой по-прежнему продолжала зависеть
тень былых воспоминаний. Мне все так же не нравилось это место, а потому я
старался как можно скорее завершить свои исследования. Дед в изобилии
снабдил меня всевозможной информацией и документами относительно истории и
традиций нашего рода, хотя по части прошлого ветви Орне мне пришлось
опираться исключительно на помощь дяди Уолтера, который предоставил в мое
распоряжение содержимое всех своих досье, включая записи, письма, вырезки,
личные вещи, фотографии и миниатюры.
Именно изучая письма и картины, имевшие отношение к семейству Орне, я
стал постепенно испытывать ужас в отношении своей собственной родословной.
Как я уже сказал, общение с моей бабкой и дядей Дугласом всегда доставляло
мне массу неприятных минут. Сейчас же, спустя много лет после их кончины, я
взирал на их запечатленные на картинах лица со все возрастающим чувством
гадливости и отчужденности. Суть перемены поначалу ускользала от меня,
однако постепенно в моем подсознании начало вырисовываться нечто вроде
ужасающею сравнения, причем даже несмотря на неизменные отказы рациональной
части моего разума хотя бы заподозрить что-то подобное. Было совершенно
очевидно, что характерные черты их лиц начали наводить меня на некоторые
мысли, которых раньше не было и в помине - на мысли о чем-то таком, что,
предстань оно передо мной со всей своей резкой и явной очевидностью, могло
бы попросту повергнуть меня в состояние безумной паники.
Но самое ужасное потрясение ожидало меня тогда, когда дядя показал мне
образцы ювелирных украшений семьи Орне, хранившихся в одной из ячеек
банковского сейфа. Некоторые из них представляли собой весьма тонкие и
изящные изделия, но была там среди прочего и коробка с довольно странными
старыми вещами, которые достались им от моей таинственной прабабки, причем
дядя с явным нежеланием и даже отвращением продемонстрировал их мне. По его
словам, это были явно гротескные и даже отталкивающие изделия, которые,
насколько ему было известно, никто никогда не носил на людях, хотя моей
бабке очень нравилось порой любоваться ими. С ними были связаны какие-то
малопонятные приметы типа дурного глаза или неведомой порчи, а
француженка-гувернантка моей прабабки якобы прямо говорила, что их вообще
нельзя носить в Новой Англии - разве что лишь в Европе.
Прежде, чем начать медленно, с недовольным ворчанием открывать коробку
с этими изделиями, дядя предупредил меня, чтобы я не пугался их явно
необычного -и даже отчасти зловещего вида.
Художники и археологи, которым довелось видеть их, признавали
высочайший класс исполнения и экзотическую изысканность этих изделий, хотя
никто из них не смог определить, из какого материала они были изготовлены и
в какой художественной традиции выполнены. Среди них были два браслета,
тиара и какое-то нагрудное украшение, причем на последнем были запечатлены
поистине фантастические сюжеты и фигуры.
В ходе всех этих дядиных пояснений я пытался максимально сдерживать
свои эмоции, однако лицо, похоже, все же выдало мой усиливающийся страх.
Дядя явно встревожился и даже на время отложил демонстрацию изделий, желая
проверить мое самочувствие. Я, тем не менее, попросил его продолжать, что он
и сделал, по-прежнему храня на лице все то же выражение открытой неприязни и
отвращения. Пожалуй, он допускал отчасти повышенной эмоциональной реакции с
моей стороны, когда первый предмет - тиара - был извлечен из коробки,
однако сомневаюсь, чтобы он мог допустить именно то, что произошло. Пожалуй,
не ожидал происшедшего и я сам, поскольку считал себя вполне подготовленным
и имел некоторое представление о том, какое зрелище должно было предстать
перед моими глазами... и все же свалился в обморок - точно так же, как это
произошло на том поросшем вереском и кустарником железнодорожном переезде
год назад.
С того самого дня вся моя жизнь превратилась в череду кошмарных
раздумий и жутковатых ожиданий, поскольку я не знал, сколько во всем этом
зловещей правды, а сколько безумного вымысла. Моя прабабка также носила
фамилию Марш и имела загадочное происхождение, а муж ее жил в Эркхаме - а
разве не говорил старый Зэдок, что дочь Обеда Марша, родившаяся от его брака
с некоей таинственной чужеземкой, была обманным путем выдана замуж за
какого-то господина из Эркхама? И что этот древний пьяница болтал насчет
сходства моих глаз и глаз капитана Обеда? Да и тот эркхамский ученый тоже
подметил, что глаза у меня - в точности как у Маршей. Так не был ли Обед
Марш моим пра-прадедом? И кем же - чем же - была в таком случае моя
пра-прабабка?
Впрочем, все это могло быть и чистым, хотя и безумным совпадением. Эти
светло-золотистые украшения вполне могли быть куплены отцом моей прабабки,
кем бы он ни был на самом деле, у какого-нибудь иннсмаутского матроса. А эти
взгляды, запечатленные на лицах моей бабки и ее сына-самоубийцы, могли быть
всего лишь плодом моей собственной фантазии - чистейшей воды выдумкой,
приукрашенной воспоминаниями о том иннсмаутском инциденте, которые
неотступно преследовали меня все эти месяцы и дни. Но почему тогда мой дядя
покончил с собой именно после той памятной поездки по местам жизни предков в
Новой Англии?
На протяжении более, чем двух лет я с большим или меньшим успехом
отвергал все подобные сомнения. Отец способствовал получению мною хорошей
должности в страховой компании, и я постарался как можно глубже погрузиться
в атмосферу новой работы. Но зимой 1930-31 годов у меня начались странные
сновидения. Крайне разрозненные и поначалу отнюдь не навязчивые, они с
каждой неделей повторялись все чаще, получая при этом все более яркую
окраску. Передо мной словно расстилались бескрайние водные просторы, а сам я
бродил по титаническим подводным галереям и лабиринтам, составленным из
поросших водорослями циклопических стен, и рыбы были моими единственными
спутниками в этих блужданиях. Вскоре стали возникать и новые образы, которые
переполняли мою душу чудовищным страхом, но почему-то всякий раз лишь после
того как я просыпался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17