— Ты унизила меня.
— Чем же?
— Ты приняла здесь своего бывшего любовника.
— Вон лежит дощечка, — сказала она.
— И что же?
— Напиши список. Перечисли всех людей, приход которых сюда тебя унизит. Повесим на двери.
Она встала и быстро пошла к лестнице. Детин последовал за ней.
— Не смей поворачиваться ко мне спиной! — крикнул он. — Ты забыла, кто я, и кто ты!
Она круто обернулась.
— Ах вот оно что! — сказала она, глядя на него с лестницы, сверху вниз. — Что ж. Я содержанка. Ты хозяин. Почему бы тебе меня не выпороть в присутствии служанки? А то — выставь меня на улицу!
— Я не это имел в виду.
— Холопский сын!
— Что?!
— Дрянь!
Детин побелел от ярости.
— Ах так! — сказал он. — Хорошо! Ты сама напросилась! Сейчас я тебя выпорю. Иди в спальню!
— Подлец!
Он кинулся к ней, и она побежала — вверх по лестнице, в спальню, к окну. Он схватил ее за руку, развернул к себе, и с размаху хлопнул ей ладонью по щеке. Она вскрикнула, и он швырнул ее на кровать.
— Вот как ты мне платишь! — крикнул он.
— Мразь холопская! — крикнула она. — Соглядатаев наставил кругом, да?!
Она попыталась подняться, но он снова швырнул ее на кровать, а был он мужчина очень сильный. Щеку и запястье саднила жгучая боль.
— Да, наставил! И не зря, как теперь вижу!
— Холоп!
— Дрянь! Уличная продажная девка!
Он схватил ее за плечи и тряхнул. Она зажмурилась, ожидая пощечины. Но пощечины не было. Он продолжал ее держать. Приоткрыв глаза, она увидела, что он смотрит на нее — яростно и в тоже время безнадежно. Он отпустил ее и сел на пол рядом с кроватью. Любава вскочила, кинулась было вон из спальни, и тут только сообразила, что он плачет. Удивленная застыла она на пороге. Потерла щеку.
— Детин? — позвала она. — Детин. Ты чего. Ты…
Она приблизилась к нему, села рядом на корточки. Детин вытер кулаком глаза и злобно на нее посмотрел. Впрочем, злоба тут же пропала.
— Прости, — сказал он мрачно. — Ударь меня чем-нибудь. Вон скаммель возьми и долбани меня по башке. Вон стоит. Скаммель.
Она положила руку ему на плечо, но он дернулся, отодвинулся, отвернулся.
— Я недостоин тебя, — сказал он, вытирая щеку и глаз плечом и предплечьем.
— Не болтай, — сказала она растерянно.
— Нельзя пользоваться несчастьем человека, — сказал он. — Нельзя. А я воспользовался.
— Вовсе нет, — сказала она.
Некоторое время Детин молчал. Любава ждала все спокойнее. Ранее он казался ей монолитом, глыбой, стеной, а теперь вот проявил слабость. Захотелось его приласкать, погладить по голове, поцеловать в губы первой.
— Только сделай так, — сказал он, — чтобы мы с ним не встречались.
— Я, вроде бы, так и делала, — сказала она.
— Да, ты права. Ты совершенно права.
В эту ночь он был очень податлив, очень нежен. Любава подумала даже, что не помнила, когда ей было так хорошо с мужчиной. Но ничего ему не сказала.
* * *
Утром Детин проснулся раньше Любавы, быстро и тихо оделся, и вышел.
Смутное беспокойство овладело ею, как только она открыла глаза. Стараясь вспомнить причину беспокойства, Любава спустилась в гридницу, позвала служанку и велела подавать завтрак. И вспомнила.
Несмотря на обещание, данное ей Детином, Любава не находила себе места весь день. Хорошо бы было, думала она в полдень, если бы Рагнвальд прислал бы ей кого-нибудь с дощечкой, уведомляя о спешном своем отъезде. Дался он ей со своими тайнами и порочной любовью к двоюродной сестре! Все было тихо и мирно, жизнь начала уж было снова розоветь, и на тебе. Беспокойный народ эти мужчины.
А время текло все медленнее. Любава и во двор выходила, и баню велела служанке натопить, а уж вин перепробовала — без счету, а день только-только начинал тускнеть, солнце медленно клонилось к закату и казалось, что клониться оно будет без малого вечность. Скорей бы уж, думала Любава, отчаиваясь. Только бы не вернулся Детин. Только бы не поддался слабости и не решился бы на подглядывание. Ничего особенного — деловой разговор. Она постарается отговорить Рагнвальда от безумного плана. Пришел бы, отдал бы хартии свои дурацкие, и катился бы себе. Себялюбец. Нахал.
Она пыталась дремать, пить охлажденный бодрящий сбитень, хотела вызвать служанку на хамство и еще раз ее отметелить, но ничего не получалось. Пыталась читать Теренция, но по первым же строфам легендарного поэта ей стало понятно, что к нему-то Рагнвальд никогда не приходил отдать письмена на хранение, и посему ничего дельного он, Теренций, сказать ей по этому поводу не может. Стали чесаться живот и икры. Неплохо было бы велеть еще раз натопить баню. Но тогда можно пропустить приход Рагнвальда, а служанка будет с ним болтать и наговорит ему разного. И про сцену с Детином тоже. Ну ее.
Когда стемнело, служанка ушла по обыкновению спать, а повар, тоже по обыкновению, ушел в город. Отсыпался он по утрам, а ночь проводил, очевидно, шатаясь по хорловым теремам и другим неприятным честной женщине заведениям.
Время тащилось, застывало, делало частые перерывы, и они становились все длиннее. Любава решила про себя, что ждет только до полуночи, а в полночь пойдет спать, и пусть Рагнвальд лопнет, и пусть несет свои писульки еще кому-нибудь, и пошел бы он в хвиту! А если он еще раз заявится, то она пригрозит, что расскажет Детину о его, Рагнвальда, несуразных преступных планах, а тот донесет до сведения Ярослава, кто и зачем собирается похитить у него жену. Свинья. Женокрад.
На какое-то время она впала в апатию и, сидя верхом на ховлебенке, думала, что ей все равно, пусть крадет кого хочет, она не будет его отговаривать, и пусть он провалится. Выйдя из апатии, она ужаснулась своим мыслям. Как же так! Ведь пропадет человек ни за что. Ведь он не чужой ей. Как можно! Пройдя в спальню, она хотела было помолиться, вспомнив, что именно так и нужно было поступить с самого начала, но ее отвлекли крики на улице. Окрики. Приказания. Подойдя к окну, Любава осторожно отворила ставню и выглянула.
Двое ратников с факелами склонились над телом. К ним приблизился третий. Предчувствуя неладное, не желая ни о чем думать, Любава заспешила вниз, отодвинула засовы, и выскочила на улицу.
Рагнвальда успели перевернуть на спину и теперь внимательно осматривали и обыскивали.
— Эй! — крикнула Любава.
— Тише, — сказал один ратник. — Не кричи. Тут у тебя под окном человека убили, а ты кричишь. Что теперь кричать. Кричать раньше надо было.
Где-то распахнулась ставня, и где-то еще скрипнула дверь. Люди стали выходить из домов.
— А, хорла, народ подтягивается, — сказал ратник. — Что делать будем?
— Надо доложить тысяцнику, — сказал второй.
— Надо ли?
— Да ведь дело-то какое. Строго-настрого сказано было новгородцам не задирать варангов. А варангам — быть учтивыми. И вот, пожалуйста. А нам выйдет нагоняй. Не уследили.
— Как это произошло? — спросила Любава срывающимся голосом. Она присела на корточки рядом с телом.
Лицо Рагнвальда исказилось в предсмертной вспышке гнева, глаза широко распахнуты, стеклянны, губы приоткрылись, рыжеватая борода в уличной грязи — упал он, судя по всему, на живот и на лицо.
— Да кто ж его знает, — начал было ратник, но второй ткнул его локтем.
— Не знаем мы, — отрезал он. — Были в дозоре. Смотрим — лежит.
— Где его сума? — спросила Любава.
— Не было с ним сумы.
Она резко подняла голову и посмотрела ратнику в глаза.
— Не было сумы, говорю тебе! Ведь правда, ребята?
— Закройте ему глаза, — сказала Любава, вставая и дрожа всем телом. — Изверги. Дрянь. Глаза ему закройте!
— Кто это его так? — с интересом спросил житель соседнего дома.
— Не было бы беды, — высказала мысль соседка. — Шведы подлые теперь окрысятся. Давеча подрался один с Кулачного Конца, со шведом, отходил его, за то, что он к его жене приставал, так с него аспиды посадниковы виру взяли. Слыхали? Жуть.
— А им, аспидам, только бы виру взять, — сказал еще один сосед. — Слышали небось, князь из Киева вызвал ковша, казной заведовать.
— Слышали, как не слыхать.
— Пока всех нас по миру не пустит — не успокоится, ковш этот, клещ омерзительный.
— Неужто действительно ковш?
— Да.
— Ох-хо-хойушки! Не, ну ты только подумай — везде эти ковши успеют.
— Падлючий народ, надо сказать. Надо бы ихний Киев спалить весь к свиньям. Чтобы до основания. Чтобы головешки одни остались.
— Да, как же. Мы его спалим — не отрицаю, это мы сможем, хоть завтра — а что будет потом, знаешь?
— Что же?
— А они всем городом к нам приедут.
— А мы их не пустим.
— А они хитростью. Намедни у бабки Крохи остановился один, мол, сиротинушка я, пусти меня, бабка, к себе. Она пустила. И все.
— Что — все?
— Оказался ковш.
— Ах он пес волосоногий!
— И то сказать! Объедал бабку Кроху, да так, что плюнула она в пол, да и уехала к своим во Псков. Так ведь на следующий же день к этому ковшу вся его родня аспидная прикатила! Человек двадцать!
— О! Это что, это ничего, в этом сути нет никакой! А вот у знакомого моего рыбака останавливался один…
— Ковш?
— То-то что нет. Хороший человек. — Рассказчик понизил голос. — С двумя женами. — Кругом заулыбались. — Так вот, рыбак говорил ему — не езди ты, парень, в Киев. А он в Киев собирался. А рыбак ему — не езди. А тот не послушал, поехал. Ну, молодому какой указ. Знаете. И вот что дальше было, а, люди добрые? А ушли от него жены его. Обе. К ковшу ушли! Охмурил их ковш. Обеих!
— Да ты не врешь ли? Где видано, помилуй…
— Зачем мне врать? Какая мне корысть, посуди сам.
— Вот твари подлые!
Тем временем прибыл поднятый с постели тысяцник.
— Чего собрались? — спросил он неприязненно, подходя к трупу.
— Да вот, мил человек, полюбуйся, — возмущенно сказал один из соседей. — Мы здесь все, за исключением, как есть честные купцы да ремесленники из всем известных. Платим мы твоим горлохватам дополнительную мзду, чтобы жилось нам на нашей улице в степени привольности, чтобы двери запирать надобности не было насущной. А они — вон чего. Не усмотрели!
— Оно конечно, — вмешался еще один сосед, солидный толстый купец. — Понятно, варанг — так ну его. Пусть. Не жалко. Но чтобы не на этой нашей улице! Пусть бы его на другой улице ухайдакали! Где за ночной покой не платят.
— Тише, — сказал тысяцник, оглядываясь встревожено. Впрочем, подумал он, не такой дурак этот толстяк. Все четверо ратников — славяне. При варангах он бы не стал так… смело… про них.
— Чей это дом? — спросил он.
И сразу дюжина перстов указала на Любаву.
— Вот она, хозяюшка, — для пущей доходчивости ехидно сказал кто-то.
— А наверное к ней и шел, — обвиняюще выразила чья-то жена.
— Нет, не может быть, — ответили ей. — К ней Детин ходит.
— Сам?…
Наступило молчание. Хотевшие было что-то сказать, язвительное, при упоминании Детина прикусили вдруг языки.
— Знаешь его? — спросил Любаву тысяцник.
— Да, — сказала она.
— Звали его как, знаешь?
Она помедлила.
— Рагнвальд, — ответила тихо но отчетливо.
— К тебе шел?
— Нет.
— Нет?
— Не знаю. Может и ко мне. Я спала. В дверь не стучали.
Тысяцник присел на корточки и сдвинул тесемки рубахи Рагнвальда вниз, приоткрывая грудь. Увидев нательный крест, он кивнул с таким видом, будто худшие его предчувствия оправдались.
— Стало быть, гробовщик и дьякон, — сказал он. — Нужны. Ну, орлы, давайте повозку, волочите его в церкву.
— В которую? — спросил один из ратников.
— Вон в ту, — тысяцник неприязненно показал рукой. — А вы, люди добрые, идите-ка спать, а то мало ли что. — Заметив на лицах сомнение, он добавил: — Пока варанги не узнали.
Это подействовало. Народ быстро разошелся по домам. Один из ратников побежал за повозкой.
— Эй, — Любава коснулась плеча одного из оставшихся ратников. Тот обернулся. — Зайди со мною в дом.
— Зачем?
— Нужно. Получишь пять сапов.
Ратник посмотрел на тысяцника, но тот расспрашивал двоих соседей, показавшихся ему наиболее сметливыми, которым он велел остаться.
Пройдя в спальню, Любава открыла сундук, вытащила кошель, отсчитала десять сапов, и вышла в гридницу, сжав деньги в кулаке.
— Пойдем со мною, — сказала она ратнику.
— Это куда же?
— Не очень далеко. Проводишь меня, получишь награду.
— Будет мне за это наказание.
— Не будет. Тысяцнику сейчас не до тебя.
И они пошли — квартал за кварталом, улицу за улицей, проулок за проулком. Светила луна, но в некоторых проулках дома стояли густо, палисадники были совсем маленькие, и темень стояла непроглядная. Ратник вытащил на всякий случай сверд.
Два раза Любава ошиблась направлением, но все-таки вышла к дому Детина в Троицком Конце.
— Теперь так, — сказала она ратнику. — Я стою вот здесь, в тени. Ты стучишь в дверь. Откроет тебе холоп. Ты скажешь, что тебе нужно срочно видеть хозяина дома, по поручению детинца. Скажешь, что поручение срочное, пусть разбудит хозяина. А когда выйдет хозяин, покажешь рукой на меня и пойдешь себе. Вот тебе пять сапов, и вот, видишь, еще пять, если все сделаешь, как я прошу. За ними придешь ко мне завтра. Понял?
— А если он… холоп… откажется будить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61